У них оказались общие интересы, оба похоже смотрели на жизнь в родительском доме, которая, при всех ее привлекательных сторонах, была, тем не менее, однообразной, рутинной, не отвечала молодым их устремлениям, живому характеру, склонностью к опасным приключениям, озорству.
У брата — любовница Мария Головина, которую он зовет Муня. Отчаянная, плюющая на условности. Он стал завсегдатаем их потайной квартирки с самоваром, водкой и закуской на столе, в которую набивались по вечерам приятели Николая: студенты университета, артисты, веселые девицы. Дурачились, рассказывали анекдоты, пели под гитару. Напившись однажды, решили продолжить гульбу у цыган. Собираясь, он высказал опасение, что в гимназическом мундире, в котором обязан был ходить, ни в одно веселое заведение, не говоря о цыганах, его не пустят.
— А мы вас девушкой нарядим! — вскричала Муня. — Вы страсть как миловидны!
Сказано — сделано. Нарядили с хохотом из Муниного гардероба, накрасили — родная мать не узнает!
Ехали достаточно долго несколькими экипажами до Новой Деревни, где жили особняком цыгане, пили по дороге из горлышек «Клико». Ввалились гурьбой в ярко освещенный зал с диванами вдоль стен, креслами, столиками в несколько рядов.
Первый в его жизни вечер у цыган! Впечатлений — через край, невозможно описать!
В помещение входили, смеясь, диковато-красивые женщины в широких юбках в оборку и с шалями на плечах, следом с гитарным перезвоном молодцы в кафтанах и красных сапожках. Тонколицый кудрявый парень запел — бедово, с надрывом, «Из-за-а ду-уб-аа, из-под вя-аа-за-а», песню мощно подхватил хор, пошла пляска с выкриками, ударами в ладоши, щелканьем каблуков. Звон гитар и цимбал, кружение цыганских чаровниц со смуглыми грудями в вырезах платьев, песня за песней — распевным, слаженным многоголосием: «Застольная», «Ах вы, сени мои, сени». «Не бушуйте вы, ветры буйные!», страстная, на грани отчаяния «Рубашонка худо рваная» о незадавшейся жизни, с нотами невыразимой вселенской скорби, после которой — пропади все пропадом! — только в омут головой!
К столику подошла с серебряным подносом, уставленным бокалами с шампанским, молодая цыганка, поклонилась. Они с Николенькой бросают на стол кредитки, берут по бокалу, чокаются, пьют. Он смотрит с нежностью на брата, по нарумяненным его щекам текут слезы, он их не стыдится — наполнен до краев чарующей сладкой грустью, желанием любить, быть любимым…
С памятного вечера у цыган началась его взрослая двойная жизнь. Днем — прилежный гимназист, ночью — наряженная Муней, готовая к приключениям смелая дама.
На летние каникулы они с Николаем поехали в Париж, остановились в «Отель дю Рэн» на Вандомской площади, в комнатах первого этажа, что при образе их жизни было чрезвычайно удобно — в любое время суток, чтобы попасть к себе, не надо пересекать вестибюль: шагай смело через окно!
Катались на паровом катере по Сене, гуляли по бульварам, ездили в Версаль. Вечерами — театры, варьете, кафешантаны с танцорками и певичками. Что ни день, приходило письмо от матушки: переживала, как любила она выражаться, что они «легкомысленничают», не следят за здоровьем, ленятся писать.
— Ну, что нового? — осведомлялся Николай застав его за чтением очередного послания. — Промывка мозгов?
— Послушай, если интересно.
— Слушаю, — смотрелся тот в зеркало.
— «Милый Феликс, — принимался он читать, — наконец-то я получила от вас известие, а то прямо тоска разбирала без строки от наших беглецов. Ты прежде писал ежедневно, а теперь совсем перестал! Меня очень волнует твой необходимый отъезд в Петербург. Надеюсь, что я скоро от тебя получу телеграмму с твоим решением, так как вопрос слишком серьезный, чтобы к нему относиться зря. Если ты нашел свидетельство о болезни и можешь дотянуть до конца октября, то брось Париж и французские замки и приезжай прямо в Петербург, устрой свои дела и приезжай сюда, где так дивно хорошо! Очень жаль, если Николай от тебя отстанет, так как Папа рассчитывает на его приезд сюда и постоянно об этом говорит»…
— О господи! — зевает брат.
… — «во всяком случае, — продолжает он чтение, — пусть Николай напишет Папа письмо, и милое письмо, как умеет быть милым, когда он этого хочет. Надеюсь, что вы живете в мире и согласии»…
— Не мутузите друг друга…
… — «и все маленькие недоразумения, — читает он, — забыты. Согласие между вами — большое для меня утешение, подумайте оба об этом и старайтесь его не нарушать. Мы приехали сюда на автомобиле из Бахчисарая и ехали почти столько же, как на лошадях, так как приходилось двигаться вперед очень осторожно благодаря крутым поворотам, спускам и подъемам. Мы должны были ехать через Эриклик, что гораздо ближе, но Папа прозевал дорогу и мы очутились в Ялте — это прибавило нам 12 лишних верст. Обиднее всего, что милые ай-тодорские соседи выехали нас встречать на Эриклик и прождали там два часа понапрасну!.. Вчера мы у них обедали с дядей Петей и Безаком, который приехал на несколько дней. Сегодня утром явились Квитки, радостно настроены приездом в Кореиз. Папа у моря, а я осталась дома тебе написать, моему Фелюньке, и хоть мысленно крепко его поцеловать. Без вас обоих Кореиз уныл, и мне нигде не хорошо. Крепко целую. Христос с вами. Мама».
С письмом в руках он идет к окну, стоит какое-то время в задумчивости.
— Фелюнька, — слышит насмешливый голос брата. — Забыл? На блины опоздаем. Звонили из ресторана.
В один из дней, собираясь на костюмированный бал в Опере, нарядились — брат в «домино», а он в ставший для него привычным женский наряд. До начала маскарада оставалось достаточно времени, на бульваре Капуцинок они купили билеты на музыкальную пьеску в театр «Водевиль», устроились в первом ряду партера. Во время представления кто-то его упорно лорнировал из ближней литерной ложи. В антракте, когда зажегся свет, обнаружилось: король Великобритании Эдуард Седьмой! Брат, выходивший покурить в фойе, рассказывал со смехом: к нему подошел какой-то напыщенный тип, попросивший от имени его величества сообщить, как зовут его прелестную спутницу.
— Было бы желание, без труда свел бы его с ума, — отозвался он.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
Посещая прилежно парижские кафешантаны, он выучил наизусть все модные в ту пору песни и очень недурно их исполнял юношеским контральто на вечерах у Муни.
— У меня идея! — загорелся однажды после его выступления брат. — Чего зарывать талант в землю?
По части выдумок Николаю не было равных. Отправился к директору модного петербургского кабаре «Аквариум», с которым был знаком, предложил послушать замечательную француженку-певичку. Явился час спустя, давясь от смеха: клюнул! согласие дано! в среду вечером прослушивание!
Все прошло как по маслу. «Француженка» с чернобуркой на плечах и в шляпе с большими полями, исполнившая стоя у рояля свой репертуар, привела директора в восторг.
— Браво, мадемуазель! — вскричал он по окончании. — Готов подписать с вами контракт на две недели!
В вечер дебюта его колотила дрожь: авантюра их, кажется, зашла слишком далеко. Разжигая интерес публики на афишах, анонсировавших его выступление, вместо фамилии стояли три звездочки — публика валом валила в кабаре.
Выйдя по знаку режиссера на сцену — в голубом тюлевом хитоне, наколкой на голове из страусиных перьев и матушкиных бриллиантах, щурясь от яркого света прожекторов, он испытал невообразимый, дичайший страх. Стоял переминаясь с ноги на ногу, растерянно глядел в зал:
«Провал… освистают!»
Оркестр заиграл первые такты «Райских грез» — музыка казалась глухой, звучала словно бы из-под пола.
За столиками из сострадания захлопали. Мучительно раскрывая рот, он запел, что-то вроде бы стало получаться, он приободрился. Следующий шансон публика встретила благожелательно, любимый его шлягер «Прелестное дитя» вызвал овацию, ему трижды бисировали, директор по окончании поднес пышный букет, целовал руку.
Упав на диван в гримерной вместе с дожидавшимися его за кулисами Николаем и Поленькой они покатывались со смеху. Хлопала дверь, впуская поздравителей, администратор нес цветы и записки. Закончили вечер триумфа у цыган, пили шампанское, вспоминали, перебивая друг дружку эпизоды вечера.
Шесть его выступлений в «Аквариуме» прошли на ура, на седьмой кто-то из сидевших в ложе знакомых его узнал. Последовал скандал, отец устроил ему ужасную выволочку, защищавший его Николай взял вину на себя. Несостоявшаяся карьера кафешантанной певички не отвратила его, однако, от любви к переодеваниям — потребность погрузиться в женское естество становилась неодолимой, волновала, льстила самолюбию: им увлекаются взрослые мужчины, военные, штатские, волочатся, теряют головы, пишут пылкие послания — не чудо разве!
— Ты, Фелюша, случаем, не заигрался в бабу? — спросил однажды Николай, наблюдая, с каким удовольствием роется он в матушкином платяном шкафу, извлекает усыпанное бриллиантами бальное ее платье, чалму в оттоманском стиле, примеряет, глядясь в трюмо.
— Может, и заигрался, — поправлял он кисточкой бровь. — А что, плохо?
— Не знаю, тебе виднее, — был ответ.
Странно: все вокруг от него в восторге, называют милашкой, а женщины, тем не менее, предпочитают ему мускулистых мужланов с грубыми манерами. Со временем сам стал предпочитать мужское внимание женскому: нравится, кружит головы, за ним ухаживают, льстят, исполняют малейшие капризы. Мимолетные подруги быстро его очаровывали и столь же быстро разочаровывали: унижались, теряли достоинство. С мужчинами было интересней: не столь тонки в обхождении, откровенны в желаниях, и все же честней, бескорыстней.
Петербург увлечен костюмированными балами, они с братом в числе завсегдатаев. Неожиданные знакомства, романтические приключения, игра на острие ножа — что еще в состоянии так будоражить кровь!
На одном из балов, бродя в переливчатом платье изображавшем аллегорию ночи среди шумной толпы, он переборщил: завел опасный разговор с преследовавшим его целый вечер гвардейским гусаром, известным волокитой и бретером. Офицер и трое его приятелей пригласили его поужинать вместе, он оглянулся в нерешительности на брата: тот не обращал на него внимания, любезничал с какой-то маской.