— У тебя, Стежка, тут, наверно, петли наставлены? — спрашиваю парня.
Тот чуть повернул голову в мою сторону и как-то брезгливо молвил:
— Такими делами не занимаюсь.
— Почему?
— Гм! Пустяк. Не стоит марать охотничью честь. Да и вообще ловить зайцев петлями запрещено. На это каждый способен. Глупее зайца есть ли кто из зверей? Все время по одним и тем же своим тропам бегает. Ну, и лезет сам в петлю, будто жить надоело.
— Так ты куда же меня повел?
— Пойдете — увидите. А не хотите — можете вернуться. Не больно далеко от дома ушли.
«Ершистый, оказывается, Евстигней Поликарпович!» Бор неожиданно кончился, за ним началось болото. И не иначе — клюквенное. Это видно по карликовым искривленным березкам, по тощим сосенкам, по высоким изгнившим пням, обросшим мхом до самых верхушек. То справа, то слева от тропы стали попадаться небольшие накаты из жердей, похожие на открытые пасти какого-то огромного животного. А в пасти вверху, к нёбу, подвешены гроздья рябиновых ягод.
«Ба! Так это приманка! — начинаю соображать. — Такие «пасти», только из бревен, устраиваются на Крайнем Севере, в них ловят песцов, соболей. Только там на приманку приспосабливают не ягоды, а мясо или рыбу. На кого же тогда настроил эти «пасти» Стежка? Интересно!»
А он идет по тропе и весело поглядывает из стороны в сторону. Но вот он вдруг резко свернул вправо и пошел, по колено утопая в рыхлом снегу, к захлопнутой «пасти».
— Ну, кто попал? — спрашивает меня.
Я пожал плечами.
— Народы Севера такими приспособлениями ловят пушных зверей, — говорю.
— Ну-у? — удивился парень. — Неужто где-то есть такие ловушки? Вот не знал. Выходит, давно открытую Америку открыл. А я-то думал, старался, ломал голову. Увидел настороженную мышеловку, у меня и возникла идея.
Недовольный, разочарованный, Стежка приподнял жердяную пластину и достал из-под нее прихлопнутого, уже окоченевшего глухаря. Не разглядывая, не показывая мне, сунул в сетку на живых, притихших тетеревов и повернул к дому.
— А настроить «пасть» надо? — сказал я.
Он только махнул рукой: дескать, не надо.
На следующий день (это было воскресенье) Стежка поднял меня с полатей задолго до рассвета, накормил жарким из дичатины и повел в лес. Было еще темно, но почти во всех окнах колхозников светились глазастые огни, освещали сугробы перед домами и кое-где черные голые деревца в палисадниках. Стоял крепкий мороз, снег похрустывал под ногами, будто битое стекло. За селом сразу стало как-то неуютно, зябко. Звезды, низко нависшие над лесом, казалось, обледенели. Дунет ветер, стукнет одну о другую, и рассыплются мелкой морозной пылью.
Видя, как я иду скрючившись, Стежка сказал:
— И охота вам ходить за мной? Сидели бы дома, в тепле.
— А тебе почему дома не сидится?
— У меня другое дело.
Миновав глухой темный ельник, мы вышли на широкие лесные степи. Уже рассветало, и только кое-где в березниках, в осинниках не совсем еще развеялась ночная синь. Остановившись у кромки леса и оглядывая огромную снежную поляну, Стежка спросил:
— Видите?
— Что?
— А вон лис-то сколько бегает. Мышкуют. Тут они собираются со всей округи. Здесь у нас озимые хлеба.
И парень начал считать: дескать, у березового колка — одна, у скирды — другая, у одинокой сосны — третья, за бугор сбежала четвертая. Насчитал штук восемь. И правда, если вглядишься, то тут, то там движутся или что-то делают черные точки.
— Разве у вас здесь лисицы черные? — спрашиваю.
— Рыжие все как на подбор, — отвечает. Это только издали, от снега, кажутся черными.
И опять идет по узенькой тропинке. Теперь уже не по прямой, а зигзагами, от ориентира к ориентиру, от дороги — к надломленной бурей березе, от березы — к высокому обгорелому пню, а от него — в овраг, заросший мелким кустарником, а потом — вдоль оврага. Стежка шагает впереди, голову вскинул и свысока глядит по сторонам. Вдруг он сорвался с тропы и снежной целиной, высоко поднимая ноги, направился к густому ольховому кусту.
— Ага, есть! — В голосе прозвучала торжествующая нотка.
От бугра к полузаметенному снегом кусту тянулась глубокая борозда.
— Видите, попалась! Капкан за собой тащила вместе с чурбаком. Но далеко не уйдет. Где-то тут, в кусте, она.
Я последовал за ним. В кусте лисица действительно застряла с тяжелым капканом.
— А что на приманку было у капкана? — поинтересовался я, когда парень засунул в сетку лисью шкуру. — Мясо? Дичатина?
— Мясо, дичатину мы и сами с удовольствием едим, а излишки в кооперацию сдаем.
— Ну, а как же? Приманка-то должна быть?
Он повел меня вверх по борозде. На самом бугре, на юру, под охапкой чуть разрытой соломы, где кончилась борозда, я услышал тревожный мышиный писк. И удивился: откуда тут взялась и почему пищит мышь? Кто ее тревожит? И соображаю: ага, как-то Стежка обмолвился о мышеловке. Наверно, дома ловит мышей, привязывает за ножку и садит возле капкана на приманку рыжух. И опять же думаю: мышь-то должна давно успокоиться, притихнуть, раз никто ее не беспокоит. Пока терялся в этих догадках, парень разгреб солому, достал из-под нее небольшой деревянный ящик. А в ящике слышу частое «пик-пик», «пик-пик».
— Мышь там? — спрашиваю.
Стежка расплылся в улыбке, раскрыл ящик и показал, что в нем. А там — что вы думаете? Там лежат у стенок с обеих сторон тоненькие резиновые мешочки, а в них вставлены капсюли от кукол, может, от игрушечных кошечек или собачек. Знаете, такие резиновые: их давнешь, а они — пик-пик. А посредине мешочков — какой-то пружинный механизм, вроде часов с маятником. Маятник-то ходит туда-сюда, то по одному мешочку ударит, то по другому, а мешочки издают звуки: пик-пик.
— Вот здорово придумано! — вырвалось у меня.
А Стежка, довольный собой, сказал:
— Механика! Двухнедельный завод.
В этот обход на широких лесных степях он достал из капканов трех лисиц. Из трех огненных шкурок предложил мне в подарок любую, каждую расхваливал и очень обиделся, когда я не принял подарка. Мол, вместе ходили по степи, мерзли, и вдруг такое огорчение.
Окрыленный успехом на озимых полях, Стежка повел меня куда-то в гору, в реденькие ельники. Сказал: «Пойдем на лабаз». При слове «лабаз» я представил себе охоту на медведя. Задерет косолапый в лесу корову или лошадь, сразу не съест, а потом приходит доедать, как в свою кладовку или столовую. Его тут и подкарауливают охотники. Устроят на дереве небольшие полати, по-местному — лабаз, сидят на них с ружьями и ждут, когда Михаил Иванович Топтыгин пожалует на ужин или на завтрак. Он обычно долго ждать не заставляет.
— Это что ж, ты меня на медведя повел? — спрашиваю Стежку.
— Нет, — говорит, — медведя-то я там случайно взял, в прошлом году.
— А взял все-таки?
— Взял.
— Как же это получилось?
— Видите ли, неподалеку от скотного двора (во дворе-то в том, в лесу, живет колхозный молодняк: телки, бычки, жеребята) я вырыл яму. Метра два, пожалуй, глубины будет. В эту яму ловил волков. Случается, падет от болезни какая-нибудь животина. Я возьму ее и увезу к ловушке. Над ямой положены две жерди. На эти жерди я приспособлю падаль. А самую ловушку замаскирую, прикрою ветками, травой, сеном ли. Зверь-то как учует падаль, пойдет к ней, ну и сорвется в тартарары. Приходишь, а он там, глядит на тебя злобно да зубами ляскает. Яма-то у меня на бойком месте. Вроде как бы в воротах. По обе стороны крутые горы, скалы. По эту сторону гор угодья нашего колхоза, а по ту — совхозные. Волки-то и кочуют через эти ворота из совхоза в колхоз и обратно опять. Недаром говорят — волка ноги кормят. Ну уж если учуют добычу на моей яме, сразу кидаются на нее, в драку даже. Однажды сразу пять штук в ловушку залетело.
— Здорово!.. А ты, Стежка, не врешь? Как будто враньем попахивает.
— Ну вот еще! Честное комсомольское.
— А как же медведя-то поймал? Тоже на падаль?
— Ну да.
— А он вроде не охотник до мертвечины.
— Так ведь когда как. Дело-то было перед весной, по глубокому снегу. Не путевый попал, а шатун. В горах-то от леспромхоза бревна рубили. Ну, видимо, и подняли лесорубы косолапого из берлоги преждевременно. Он и пошел бродить по лесу как угорелый. Проснулся, так чем-то питаться надо. Тут уже разбираться не приходится, лишь бы что на зуб попало съедобное.
— И набрел на твою приманку?
— Набрел. И тоже не сразу на еду кинулся. Походил он вокруг этой ямы! Вы видали спиральку на круглой электроплитке, какими она витками там располагается?
— Видал, понятно.
— Так вот он, медведь-то, такой спиралью ходил возле моей приманки, круг за кругом, и все сжимал этот круг, пока не свалился в яму.
— А вот теперь кто, по-твоему, сидит в яме? — спросил я Стежку, следуя за ним по пятам.
— Теперь? Могу ручаться, если не один волк попался, так два, а то и три.
— Ты так думаешь?
— Уверен даже.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Позавчера мне сказывали колхозники, приходили в село из лесной заимки: мол, Евстигней Поликарпович, видели возле твоей ловушки волков. Не иначе, станут твои. А раз были возле ямы, то будут и в яме. Голод — не тетка, куда угодно загонит. Вот посмотрите. Могу биться об заклад. Яма пустой не будет.
— А почему, Стежка, тебя тут все величают по имени-отчеству?
— Кто их знает. Дали такое прозвище, оно и пристало. У нас тут без прозвища никто, пожалуй, не живет. По документам, к примеру, Петров, по кличке — Козодой.
Снег в лесу был рыхлый, рассыпчатый, все равно что сахарный песок. И тропа была не бугристой, а канавкой. Шагал Стежка весело, бодро. Если замечал чьи-либо следы, небрежно говорил, должно быть имея в виду мою любознательность: «Косыга», «Векша», «Глухарь крестики наставил»…
Где-то за ельником послышался рев телят. По носу резнул какой-то тонкий и острый запах. Стежка тут же предупредил мои вопросы: