– Пожалуйста, но у меня нет. Я тут не один.
– Ты и тут не один. Сколько же у тебя бабцов?
– Ну, красивые девушки… Он любит…
– Нет, б…ть… Это ты любишь. А он – нет. Он слинял. Плати за них…
– Ну… Вы уж, ребята, тоже… Как-то…
И вдруг я заорал:
– Почему никто раньше об этом не говорил, импотенты несчастные? «Ах, какие красивые, чьи они?..» Я говорю: «Ваши, ваши…» А теперь, значит, – мои… Хрена… Вот! Ваши они.
– Прибью.
– Я тебя сейчас этой фуа-грой искалечу. В тарелке!
– Что ты там нажрал?
– Да… Ну, в общем, виноват…
– Что – виноват? Что ты нажрал?
– Фуа-гра… Я практически… Она практически целая… Сбоку только…
– Сбоку?.. Ну иди, верни на кухню…
– Я в рассрочку… Я договорюсь.
– В тюрьме будешь сидеть… В рассрочку.
– А ты чего наела, нежная?
– Я сейчас вырву, – заплакала самая красивая. – Мама, алло, мама…
– Где мама?
– В больнице. Мама в больнице!
– Лежит?
– Работает…
– Лучше бы лежала… Врач?
– Медсестра.
– Да… С такой мамой… тюрьма…
– Ну… пусть… что-то продаст… Шприцы, яды… Кто тебя сюда позвал?
– Вот он, – и она показала на меня…
– Опять ты!
– Иди на кухню. Может, он успел…
– Нет… Не успел…
– А вино вот это французское… кто жрал?..
– Кто-кто?.. Никто…
– Ты знаешь, сколько стоит бутылка? Я видел, как ты пил – кадык шатуном ходил. Как из ведра хлебал… Что ты в нём понимаешь? Тридцать лет пил самогон неочищенный, денатурат и коробкой спичек занюхивал. Где ты про это вино узнал? Триста долларов бутылка. Двести сорок ты уже выхлебал. Налей хоть людям долларов по десять. Пусть рот хоть пополощут. В зеркало посмотри, с такой рожей такое вино не пьют, даже за чужой счёт. Скобари. Бомжатник.
– Перестаньте… Он мой муж…
– Вот тебе и надо было мёртвой хваткой эту бутылку держать… Гони триста плюс еда на троих.
– Почему на троих? Нас двое.
– Девочку вот эту медицинскую присовокупи.
– Это я, женщина, должна за женщину платить?
– Нет у нас женщин. Перед законом, как перед забором: шаг вперёд – тюрьма. Будешь парашу за ней выносить… На корточках сидеть… Бычки в карманах потрошить…
– Граждане…
– Не «граждане», а гражданин начальник.
– Граждане… Ну что же мы как псы цепные. Мы же всё-таки люди… Вот мы с женой педагоги. Сколько, вы говорите, с нас?
– Долларов двести пятьдесят…
– Так мы практически же ничего же не ели же… Катя не пьёт… Я – чай… У меня с желудком проблемы… Вот у меня при себе…
– Сколько?
– Медицинское заключение… Диета…
– Денег сколько у тебя?
– Как вы с педагогом разговариваете…
– А чего ты сюда шёл?!
– Вот он нас позвал…
– Значит, он заплатит… Тут всё просто… От тюрьмы не уйдёшь… Это рынок… Дотронулся – плати… Откусил – плати… Нельзя сожрать и попросить прощения. Часы, запонки, пиджаки складываем вот сюда, в это ведро. Кому могут подвезти – звоните людям. Кому некому звонить и нет часов, туфель, запонок, колец – тот сидит в ресторане, пока не рассветёт, поёт караоке. Принимает пальто и звонит тому, кто нас так кинул… Телефон возьмёшь у него, да, Михаил?
– Я не дам…
– Тогда плати за всех.
– 767-28-39.
– Значит, самые несчастные – те, у кого нет совести и денег, – звонят этому олигарху. Честно объясняют свою кредитную историю. Клянутся детьми, вызывают сочувствие. И ждут его несколько дней.
Одно знаю – мы потеряли его…
А он потерял нас…
Хотя у меня ощущение, что он ничего не потерял… «Ну да» – это одно… «Да ну» – это другое…
– Мой друг! Если бы на одну чашу весов положить случайные половые связи, а на другую – хороший коньяк, я бы выбрал…
– Постой, а зачем их класть на разные чаши?
Я такое на празднике видела!
Никогда не забуду.
У одного парня бутылка вина и бутылка водки.
Из рук выпали и – вдребезги.
Все плакали.
Даже те, кто его не знал.
Не могу вспомнить, хоть обыщи.
Обыскали, и он вспомнил.
Их танцы
Когда сидишь на дискотеке.
Посреди танцев.
Посреди музыки.
Сидишь, мурлычешь не потому, что погладили, а потому, что вспоминаешь.
И кажется…
Просто кажется, что ещё много чего есть.
Что ты ещё придумаешь.
Что ты уже придумал.
Что они ещё ахнут.
И ты вдруг поймёшь, что им нужно.
И все сбегутся…
И ты себе нальёшь, и им скажешь.
Что ты понял, для чего они танцуют…
Они танцуют, чтобы жизнь не кончилась.
Они танцуют, чтобы вытрясти из себя то, чего полно в тебе.
Они танцуют, чтоб как можно больше отличаться от тебя и меньше отличаться от моря и неба.
Быстро двигаясь между ними, удерживаясь только музыкой, ты вдруг понял.
Они не хотят быть другими.
Они хотят только двигаться…
И только чувствовать друг друга.
И ничего другого не хотят.
И ты это скажешь им и нальёшь себе…
И уйдёшь…
Но ты это сказал себе.
И налил им.
И ушёл просто потому, что понял.
Нет, Михалыч, я не еврей, просто на душе тяжело.
Продавец в Одессе спросил меня:
– Телевизор вам со скидкой или без?
Узнал, видимо.
– Так мы едем на пляж или нет?
– Едем, я сказала – при чём здесь «нет»?
– Отвезите меня за поцелуй на Мясоедовскую.
В Оперном театре во время спектакля мелкий подчинённый носил своим начальникам в ложу горячую варёную кукурузу и соль.
Они его отталкивали, а он не понимал:
– Ну и что? Это очень вкусно.
Поющие со сцены наблюдали.
А бабка моя говорила:
– Миша, если каждый подметёт вокруг себя, в городе настанет чисто. Почаще напоминай им об грязи ихой.
Дружба
Оба грязные.
Ободранные.
Два скелета.
В мазуте, в тряпье.
Два друга.
Автокран и крановщик.
От автокрана остались: голый мотор, трос, стрела и крюк.
От крановщика: румынские босоножки, трусы, нос, майка и одна и та же ветошь для автокрана, тела и лица.
Оба работают.
Оба обожают друг друга.
Крановщик сидит прямо на механизмах. Кабина сгнила, как зубы у хозяина.
Чем один жуёт, а другой поднимает – неизвестно.
Никогда не видел, чтоб из выхлопной трубы одного из них шёл непрерывный огонь.
Полчаса его друг бегал – тушил траву, ящики, но не глушил.
Одежды на обоих никакой.
Жара. Оба ревут.
Затем оба взяли выходной.
Постояли день.
Первый пришёл, второй завёлся.
Стали нормально работать.
Строят частный отель. «Дель Мар» называется.
О Викторе Ильченко
Я мог писать о Викторе Ильченко при жизни. Это было бы легко и радостно.
Это могло быть смешно и иронично.
Теперь что писать.
Прошло десять лет.
Я не могу писать о близких.
Близкие близко.
Витя человек уникальный.
Витя великий русский интеллигент.
Это звание даётся смертью.
И неважно, сколько человек тебя знают.
Вот я знаю.
И я это говорю.
Я не могу избавиться от своей паничности, от зависти, от жадности, от сплетничанья, от мелочности, я прислушиваюсь к своему и чужому шёпоту, считаю деньги в чужом кармане, в общем, имею всё, что имею.
В нём этого всего нет.
Что опять вызывает мою зависть.
Вот мы вместе уже 49 лет.
Он пришёл в сером костюмчике и брюках «высокая вода».
Худой, высокий, из Борисоглебска.
Поступил на наш факультет.
Мне все сказали: «Там парень с юмором. Хочет на сцену. Попробуйте».
И мы попробовали.
С тех пор вместе.
В столице много людей.
Много людей искусства.
И много фальши.
В нём её нет.
Вот чёрт! Не могу я о нём писать!
Ну, он мне близок и дорог.
Как писать?
Что вы напишете о маме?
О папе?
Что вы напишете о жене?
Такая, какая есть.
И не трогайте.
Когда умер Володя Высоцкий, у меня от него не осталось ни строчки, ничего…
Ну не будешь же при жизни просить близкого человека: «Ты умрёшь – подпиши!»
Так и будет.
О близких – ни слова.
Что моё, то моё.
И его сердце моё, и одежда.
И письма от меня и ко мне – мои.
С иронией и любовью.
Мой друг Толя бегает вдоль берега. Для здоровья.
Чтоб с ним поговорить, я побежал рядом.
И продержался три вопроса:
– Как живёшь? Как дела?
О здоровье не спрашивал.
И так видно.
Выдержал два своих ответа и сошёл с дистанции.
Вежливость: он открывает дверь в ванную. Там девушка. Она говорит: «Немедленно закройте». Он отвечает: «Сейчас закрою».
Кот Руслан
Кот Руслан очень красив.
Серый, с голубыми глазами.
Нежный, ласковый.
Четыре года жил в трёх семьях одновременно, как родной.
Под тремя именами: Руслан, Стив, Стопарь.
В каждой имел своё имя, свою постель, свою еду.
В одной пил молоко.
В другой не выносил его.
В третьей ел специальную еду для котов-кастратов.
Всюду любили.
Мышей не ловил.
Никто и не требовал.
Считалось, что он лечит.
Он лечил всё.
Во всех трёх семьях!
Пока не застукали.
Две семьи явились в третью.
Но, и застукав, продолжали любить.
Целовали, запирали.
Он вырывался, убегал и лечил, лечил всех своим маленьким телом.
Не только его любили, но и он любил.
Но не мог понять, он же не человек, почему у него должна быть только одна семья.
Если бы люди не старели, был бы запрет на появление новых.