Мы очень устали, но автоматически продолжали спуск к двум запасным баллонам, оставленным на гребне. Так как до лагеря было недалеко и у нас ещё оставалось немного кислорода, мы понесли с собой эти баллоны вниз и к двум часам достигли по своим следам нашей палатки, разбитой на столь неудобной площадке. Палатка имела довольно жалкий вид, так как поднявшийся после полудня слабый ветер уже успел оборвать несколько оттяжек. Впереди ещё был долгий путь до Южного Седла. Пока Тенсинг разжигал походный примус и готовил сильно подслащенный лимонад, я сменил баллоны на новые — последние и неполные — и уменьшил подачу до двух литров в минуту. В отличие от предыдущего дня, когда мы в этом же лагере успешно работали без кислорода, мы чувствовали себя теперь крайне слабыми и утомленными. Далеко внизу, на Южном Седле, видны были движущиеся фигурки, и мы знали, что это Лоу и Нойс ожидают нашего возвращения. На седловине не было запасных спальных мешков и надувных матрацев, и потому нам с неохотой пришлось привязать поверх кислородной аппаратуры наши спальные принадлежности. Бросив последний взгляд на лагерь, сослуживший нам такую ценную службу, и с трудом передвигая ноги, мы с максимальной осторожностью начали спуск.
Все наши чувства, казалось, притупились, и время шло как в полусне. В конце концов мы все же добрались до остатков швейцарского лагеря на гребне и свернули на последний участок пути — спуск по большому кулуару. Здесь нас ждал неприятный сюрприз: разыгравшийся сильный ветер полностью уничтожил наши следы, и сейчас перед нами лежал гладкий крутой смерзшийся склон. Нам ничего не оставалось, как снова начать рубить ступени. С недовольным ворчанием я принялся за работу и на протяжении 60 метров прокладывал путь. Порывы сильного ветра, дувшего с гребня, старались сбросить нас со ступеней. Меня сменил Тенсинг и, вырубив ещё метров тридцать, вышел на более мягкий снег и принялся вытаптывать ступени в более пологом склоне нижней части кулуара. Совершенно измученные, мы спускались на кошках по длинному склону к Южному Седлу.
Впереди показалась какая-то фигура, встретившая нас в нескольких десятках метров над лагерем. Это был Джордж Лоу, который принес горячий суп и аварийный кислород.
Мы были слишком измучены, чтобы реагировать на тот энтузиазм, с которым Лоу воспринял наше сообщение. Мы кое-как доковыляли до Седла и с трудом преодолели небольшой подъём к лагерю. Как раз около палаток кончился мой кислород. Нам его хватило в обрез на выполнение нашей задачи. Мы заползли в палатку и со вздохом полного удовлетворения завалились в спальные мешки; вечно царящий на Южном Седле ветер трепал и рвал палатки. Эта ночь, наша последняя ночь на Южном Седле, не дала нам отдыха. Снова пронизывающий холод не позволял погрузиться в глубокий сон. К тому же возбуждение после успешного восхождения не проходило, и, щелкая зубами от холода, мы проговорили друг с другом половину ночи, вновь переживая все события этого дня. На следующий день рано утром мы все ещё чувствовали себя очень слабыми и все же медленно, но решительно начали готовиться к выходу.
Подъем по 60-метровому склону над Южным Седлом явился для нас тяжелым испытанием, и, даже когда мы начали длинный траверс, спускаясь к лагерю VII, нам приходилось двигаться очень медленно и часто отдыхать. Верхняя часть ледника Лхоцзе показалась нам на этот раз исключительно крутой, и, когда мы наконец спустились по ледовым ступеням над лагерем VII, нашим единственным желанием было поскорее отдохнуть. До лагеря оставалось каких-нибудь 30 метров, когда наше внимание привлекли веселые крики. Навстречу нам спешили Чарлз Уайли и несколько шерпов. Все выглядели свежими и бодрыми, и один и тот же вопрос был на языке у каждого. Горячее питье, которое нам принесли, и восторженная реакция на наше сообщение явились сами по себе сильным подбадривающим средством, и мы продолжали спуск по леднику Лхоцзе значительно освеженными если не физически, то морально.
Приближаясь к лагерю IV, мы увидели, как из палаток выскочили маленькие фигурки и стали медленно подниматься по тропе. Не давая никаких сигналов, еле передвигая ноги, мы спускались им навстречу. Когда между нами оставалось лишь с полсотни метров, Лоу с присущим ему энтузиазмом поднял вверх большой палец и указал ледорубом на вершину Эвереста. Немедленно сцена оживилась, и, позабыв свою слабость, приближающиеся товарищи бросились бежать к нам по снегу. С волнением приветствуя их, я ощутил сильнее, чем когда-либо, то чувство товарищества и дружбы, которое было решающим фактором в течение всей экспедиции.
Трудно передать волнение, которое я переживал, когда сообщал своим друзьям, что их тяжелая работа среди полного опасностей хаоса ледопада, приводившие в уныние походы в снежную преисподнюю Западного Цирка, технически сложная ледовая работа на стене пика Лхоцзе, ужасный, изматывающий нервы подъём выше Южного Седла — все это не пропало даром и вершина Эвереста достигнута.
И выражение откровенной радости, озарившее усталое, осунувшееся лицо нашего славного и смелого начальника, явилось для меня лучшей наградой[13].
Даже из этого первого весьма отрывочного отчета, полного альпинистской сдержанности, можно было легко сделать вывод о том, что это было действительно выдающееся восхождение двух достойных альпинистов, прошедших этот маршрут так, как должна ходить связка из двух человек.
Затем долгое время беседа велась на разные темы, коснувшись, например, эпизода, когда Том 27-го числа пытался на коленях подняться на Контрфорс Женевцев. Временами ему нужна была помощь. Грег, возвратившийся с заброски, был также без сил.
Оба, Эд и Джордж, высказали мне сочувствие, сказав, что мне не повезло и пропали мои шансы участвовать в третьей попытке; однако я не могу вспомнить, чтобы я при этой мысли чувствовал какое-либо разочарование. Как тогда, так и позже, на следующий день, когда я записал в своем дневнике: «Эд и Джордж отнеслись ко мне очень благородно, сказав, что я был в хорошей форме для восхождения и мне просто не повезло, что третья попытка не состоялась. Но после всего что я передумал, я чувствую лишь большое облегчение; дело сделано, а я прошел хороший маршрут».
В то время все, что я знал о третьей штурмовой группе сводилось к тому, что я надеялся в ней участвовать. Лишь впоследствии Джон поведал мне, что имел тайную надежду, что мы с ним осуществим третью попытку. Мы все хорошо понимали, что до вершины дошла команда, а не отдельные личности, хотя эти отобранные личности были достойными представителями команды. Другие работали с такой же нагрузкой (подвиг Джорджа Лоу: девять дней работы на стене, заброска и четыре дня, проведенные на Седле) заслуживают не менее высокой оценки, чем любой другой в экспедиции. Таково было мнение, высказанное неоднократно Джоном, и в этом был один из секретов его руководства. Его убеждением было также, что в «команду» входят те, кто боролся раньше нас и на чьих плечах мы взошли на вершину. Внезапно и без всякого повода (хотя он мог и забыть, по какому поводу) Эд как-то сказал: «Разве Меллори не было бы приятно, если бы он знал». Меллори погиб на Эвересте, и я думаю, что мы все чувствовали то же самое: мы входим в многочисленную команду. Теперь вершина была достигнута, и мы могли идти вниз.
«Разочарование может вползти позже»,— записал я. Позже, возможно, я буду думать: «Я был в хорошей форме, с кислородом и мог бы сделать это. Как жаль, что это был не я!»
Ни один альпинист, если в нем есть хоть капля человеческого, не может поехать к Эвересту без тайной надежды, что именно он может оказаться тем человеком, который будет стоять на вершине. Он будет, вероятно, худшим альпинистом, если не даст этой надежде украшать свои мечты. Он вообще не альпинист, если не надеется в гораздо большей степени на более широкий коллектив, участвующий в восхождении.
Мы говорили о Тенсинге. Как великолепно он себя вел! Хорошо, что шерп побывал на вершине. Джон послал его в первую очередь потому, что он проявил свои достоинства в предшествующем году с Ламбером, а в текущем году также в компании с Эдом шёл «как бомба», выражаясь альпинистским языком. Но он был выбран также (и это представляется мне гораздо более важной причиной) как шерп, как представитель всех шерпов, кто работал, а иногда и погибал на Эвересте. Без шерпов восхождение на Эверест не могло бы быть совершено. Таким образом, было правильно, что представитель шерпов стоял на вершине рядом с нашим представителем: Тенсинг играл одну из руководящих ролей в восхождении предшествующего года, а ещё раньше совершал как шерп заброску при восхождении с севера. «Всего наилучшего Тенсингу» выражало чувства тех, кто беседовал в эту ночь.
Самая счастливая, самая некомфортабельная ночь
Это была странная ночь, когда мы наконец улеглись спать. Ветер не стихал всю ночь; бушевал по всему плато, рвал палатки, тянул и толкал их стойки, вдавливал внутрь и раздувал материю. Не было снега, который он мог бы швырять на палатки, но порой осколки льда звенели о скалы или стойки палаток. Я не могу дать более драматического описания разбушевавшегося ветра, поскольку я не был на Седле 24-го, когда ставились палатки и, без сомнения, имела место самая тяжелая борьба с ветром; я не могу дать основу для сравнения с условиями на северной стороне. Я не помню, чтобы ветер был больше чем весьма утомительное неудобство, но неудобством он, безусловно, был. Временами он меня будил, но все же я мог спать, и крепко спать, ибо я только значительно позже узнал, что Эд и Джордж спали с кислородом. Когда в 3 часа кончился кислород, они стали разговаривать. Я, конечно, их не слышал. Я ничего не помню, пока солнце, ворвавшись в симфонию ветра, залило огнем всю палатку. Я открыл рукав и посмотрел на восток, откуда оно освещало белый волнистый лед, покрывающий Седло. Слева маленький красный «Блистер» твердо держался против шквалов.
Здесь, на подветренной стороне, я чувствовал себя вполне уютно. Я посмотрел на часы — не было и шести, можно ещё полежать.