— Что с того, мама?
— А то, что Мария Исааковна сказала нашей Руфиночке: «Он из такой семьи, что бери его обеими руками и не отпускай!»
— И вы меня сразу отдали? — засмеялся я.
— Почему сразу? Ты бы слышал Руфиночку на пианино — Ван Клиберн, только без конкурса Чайковского и путевки в Москву.
— Мама! У нее есть какие-то опознавательные знаки, кроме «пианино»? Фамилию у нее ты хоть спросила?
— Она такая активная, что я как-то забыла. А фамилия… фамилия… Должна быть еврейская. У Кларочки фамилия была Шварцман.
— В следующий раз спроси.
— Она тебе уже понравилась, да?
— Мама, ты мне нравишься с рождения. Но это не значит…
— Я тебе не гоню на ней жениться. Но присмотреться имей все же желание. Ты еще никогда не был в Одессе. А здесь такой случай… Поедешь, посмотришь, познакомишься с родственниками. Они там все одесситы.
— И у меня одесситы. Может быть, я уже устал от одесситов, мама?
— Как можно устать от одесситов? Не будь войны, то и тебя родили бы в Одессе! Я этому Гитлеру голову готова оторвать, что он загнал нас в эвакуацию, и дети наши теперь, как иностранцы. Сильва — из Одессы. Ты — из Оренбурга, Боря — из Риги. Три заграничные республики в одной семье! Здравствуйте, приехали! Украина — Россия — Латвия! И как это я не заметила, что рожала каждый раз на другой нашей родине. А если завтра война, если завтра в поход? Вам ведь, Боже упаси, воевать придется. Сильва — за Украину, ты — за Россию, Боря — за Латвию. И кто тогда свой, кто тогда враг? Господи, поедем лучше в Израиль.
21 августа, вторник.
Лариса не звонила. Что делать завтра, если не объявится?
И вдруг со всей ясностью понял: не придет!
Радио было настроено на волну Би-Би-Си. А информация, заложенная в этом ящике, не доходит до сознания, настолько она невозможная, когда талдычат на весь мир о социализме с человеческим лицом.
Радийный голос вскрывает мне мозг, как скальпель, и все непонятное обретает совершенно иные, законченные очертания.
Я подкручиваю ручку настройки, придаю громкости своей «Спидоле». Записываю за диктором, боясь не поспеть.
«В четыре часа утра 21 августа началось вторжение в Чехословакию.
В боевых действиях принимают участие 1-я гвардейская танковая дивизия, 11-я гвардейская ударная армия Прибалтийского военного округа».
Дальше я плохо слышал. На том же уровне, как и соображал.
Мне представилось, что некоторые из моих бывших однополчан еще не демобилизовались, и сегодня… сейчас… вынуждены брать на прицел людей в городе Ярослава Гашека, где прежде мечтали побывать как туристы.
Теперь понятно, на клейку каких карт командировали Ларису из Калининграда в Ригу, из штаба 11 армии в штаб ПРИБВО. На них каждый километр размечен, от границы до границы. Такие карты выдают лишь перед самым началом операции, чтобы невзначай не просочились наружу оперативные планы высшего командования.
Теперь понятно и другое: почему Лариса также внезапно, как и появилась, пропала с моих горизонтов. Не иначе, как 18 августа, когда мы с ней намеривались махнуть на Гаую, сыграли тревогу. Приказ: всем рот на замок и вперед — на грузовики и бронетранспортеры.
Сейчас Лариса, скорей всего, уже в Праге. И не связаться ей со мной, не связаться — любой телефонный звонок блокируется.
Помнится, в двадцатых числах сентября 1965-го, когда Брежнев тайно посетил Калининград и штаб 11 ударной армии, мы участвовали в так называемом «тысячекилометровом марше» — войсковых учениях, проводимых на территории бывшей Пруссии и Литвы. Не было ли это обстоятельной репетицией к нынешнему вторжению в Чехословакию?
Вопросы, вопросы…
Виктория Левина
Всё очень просто. Любое имя или дату, или номер телефона можно пропеть по нотам, то есть положить на музыку. Получится мелодия, где каждой букве или цифре будет соответствовать определённая нота. Получится музыка, которую не спутаешь ни с какой другой. Таким штучкам обучил её папа.
А папа научился им в одном засекреченном вузе, который обучал шпионской деятельности. Там были и другие полезные фокусы: скорочтение, фотопамять, ассоциативное мышление. Но папе больше всего нравилось пользоваться музыкальными шпаргалками.
Пропев про себя имя человека или дату его рождения, он уже никогда не забывал эту информацию. И не пользовался записными книжками, и не записывал туда номера телефонов.
Она обожала папку! Для этого способа запоминания безусловно требовалась музыкальность и знание нотной грамоты. Но этим бог не обидел ни её, ни папку.
А сегодня ночью ей приснилась музыкальная фраза, которая долгие годы хранилась под запретом. Приснилась потому, что во сне нами не руководят ни наши желания, ни соображения безопасности. Мы теряем контроль над собой во сне, и вот тут-то и может случиться, что музыка возникнет в подсознании и начнёт звучать помимо воли. И откроет всё, что было скрыто неизвестностью, неведомые страницы имени и судьбы. Так всё и произошло. Даже во сне, когда тело расслаблено, она почувствовала спазмы в гортани и характерный металлический привкус во рту, который появлялся всегда перед обмороком.
— Нельзя! — она скомандовала себе и из последних сил попыталась стряхнуть с себя музыкальные коды.
Сон улетучился, но мелодия осталась. Как красная ниточка, свёрнутая в клубок, она мелькала перед полузакрытыми глазами и ждала, чтобы за неё потянули…
Утренний кофе как нельзя лучше прочищает мозги от всяких полуночных видений.
— Не буду! — твёрдо решила она, думая о мелодии, о красном клубочке памяти, который звал, тормошил, просил потянуть за кончик.
С ощущением той любви она жила всю жизнь Любовь никуда не девалась и не уходила. Любовь просто жила в ней в настоящем времени. Ни в прошедшем и, боже сохрани, не в будущем! А здесь и сейчас. И звучала в её душе, как звучит музыка — между небом и землёй, между воспоминанием и реальностью, между «там» и «здесь».
Теперь было ясно, что та музыкальная фраза, которая засела в голове с ночи, имела явное продолжение.
— Ну, потяни же меня за кончик ниточки, ну, позволь мне размотать клубок! — мелодия уже была требовательной и не принимала отказа. И на этот раз она согласилась, и музыка зазвучала.
Сначала появился типичный тбилисский дворик с нависшими над ним балконами, с чириканьем ребятни и гортанной перекличкой соседок, развешивающих бельё.
Он был шустрым пацанёнком с огромными «библейскими» глазами в обрамлении пушистых ресниц. Ох, и много же беды принесут эти глаза особам женского пола в обозримом будущем!
Родители, в силу своей состоятельности и обеспеченности, не очень вникали в его мальчишеские интересы ни в школе, ни во дворе. Лишь бы не доставлял хлопот. И звучали в мелодии невнятными басовыми и невыразительными нотками.
— Такой музыкальный тон очень подходит для Intermezzo, — подумалось лениво, — Ни к чему не обязывает и создаёт впечатление семьи, крепко стоящей на ногах.
Внутри музыкальных кодов проскользнул лёгкой тенью и первый его поцелуй, и первый бокал «саперави», и первая близость, быстрая, бурная, неумелая.
Здесь музыка зазвучала особенно выразительно, предвещая будущую славу Казановы московских богемных вечеринок.
Но это случится позже, а сейчас на музыкальном полотне — огромные чёрные глаза харизматичного и уверенного в себе паренька, отправляющегося завоёвывать Москву. Артистические способности, хорошо подвешенный язык, масса обаяния способствовали этому немало.
Она сидит, слушая звуки и полуприкрыв глаза.
— Хватит, не хочу! — пытается сопротивляться вызванной из преисподни мелодии. — Больно, хватит!
Интермеццо набирает силу и звучит нестерпимо громко, как в тот новогодний вечер, когда она впервые увидела его глаза и утонула в них. Ряд подстроенных судьбой совпадений и несуразиц, избежать которых было не дано, по-видимому. Такое подсолнечное масло, пролитое на рельсы трамвая, то ли «Аннушки», то ли барселонского Гауди…
От судьбы не уйти. Intermezzo уже звучит как симфония Бетховена, стучится в дверь, предвещает.
В дверь комнаты студенческого общежития стучали. И это не предвещало ничего хорошего. Московский Казанова вышел наружу объясняться с каким-то членом студсовета, что-то плёл о любви с первого взгляда, получил ключи от комнаты до утра.
Далее музыка уже напоминает венские вальсы Штрауса: светла, легка, воздушна, полна любви и веры, что любовь вечна. Очень глупой веры, ни на чём не основанной.
Музыкальные коды зазвучали тревожно, в них появились намёки на Мендельсона, то ли свадебные, то ли похоронные.
В ту весну в украинских садах абрикосы и яблони цвели отчаянно и таким буйным цветом, что и не припомнить! Они оба, она и Казанова, стояли на коленях перед её родителями, прося благословения. Конечно, глупо. И иконка с трудом нашлась, и родителей разрывали сомнения, глядя на красивое лицо жениха для их хромоножки.
— Красивый муж — чужой муж, — обронила мама.
Ах, какая кода здесь прозвучала в Intermezzo! Знатная кода!
А папа, растерянный, без ума любивший доченьку, всё смотрел в глаза жениху, всё твердил:
— Не обижай её! Я джигит и ты джигит… — и сморкался в платок.
Было в этом Intermezzo и место, где наступила абсолютная тишина. Все звуки умолкли. Только ритм отбивался частыми ударами сердца. Это когда она увидела любимого с другой. Он вскочил, козлоногий, голый, мерзкий. Фавн дрожащий. А случайная его нимфа тянула на себя одеяло и что-то лепетала невнятно.
Тогда-то и появился этот металлический привкус во рту. И отключилось сознание. А музыка потекла бестелесно, легко, уже не касаясь земли. Музыка небесных сфер. Музыка нежелания жить.
Как она возвратилась тогда к повседневной жизни, было непонятно. Через какое-то время смогла ходить, говорить ещё долго не получалось. Спазм сковал гортань и душу.
А мелодия всё больше походила на 9-ю симфонию Малера. Ни жизнь и ни смерть. Так, что-то посередине. Intermezzo.