Четвертое и последнее перекрытие в пирамиде положили 17.06.11: бетонный монолит строится быстро, но ведь строителям нужно еще какое-то время на отделку и наладку коммуникаций. Пирамида получилась пятиэтажной, а не четырехэтажной, как проектировал Гами-зов. Почему так вышло, он не понял и даже растерялся. Последний этаж являл собой очень странное помещение: по сути, все четыре его грани состояли из наклонных окон, а места внутри было так мало, что на квадратном полу едва умещались матрас и лестничный люк. Тем не менее этот дополнительный, нечаянный этаж – был.
На первом же этаже – площадью больше ста квадратных метров – Гамизов назначил быть коллекции моделек. Еще штукатурка как следует не обсохла на стенах, когда Гамизов нанял узбеков расставлять витрины и стеллажи. В его собрании были тысячи пластмассовых, деревянных и металлических подводных лодок, и Гамизов говорил, что в коллекции пока еще не хватает пяти оригинальных экземпляров. Однако почти все знали, что Гамизов, посвятивший поиску недостающих единиц чуть ли ни половину жизни, больше не собирался их искать. Мы тоже это знали. «Я считаю, – утешал себя Гамизов, – что сделал все, что мог. Плюс подробное описание».
А второй, третий и четвертый этажи Гамизов спроектировал жилыми. Когда пришло цунами, уже даже электричество имелось во всех остроугольных спальнях, кабинетах и детских. Гамизов вдруг собрался – не сейчас, попозже – жениться и завести детей. Детских комнат в пирамиде оказалось шесть штук, и будущему отцу ненадолго дали кличку «Героин». Она продержалась на нем до цунами, а затем отклеилась и унеслась в прошлое, как и вся его жизнь.
Это была настоящая цитадель, и ей действительно ничто бы не угрожало, если б не окна. Странно было: как это Гамизов, который, казалось, рассчитал свою конструкцию абсолютно безукоризненно, при этом ошибся на один этаж и совершенно выпустил из виду то обстоятельство, что волна, случись она на самом деле, выдавит окна, войдет в пирамиду, как к себе домой, и выйдет с противоположной стороны. Так и произошло, а как же еще могло быть.
Гамизов издали видел ее приближение. Он включил две камеры на запись и никуда не бежал, будучи абсолютно уверенным, что находится в безопасности. Он был в той самой комнате, которую называл «матрасной». Он и спал именно там, и есть основания предполагать, что не только спал, но и вообще торчал там всю дорогу – может, из-за лучшего обзора. Эта комната осталась единственной незатопленной, хотя стены ее представляли собой сборную конструкцию из стеклянных панелей. Пришедшая волна не сумела накрыть пирамиду целиком: ее рост оказался ниже пирамиды на 2 метра 20 сантиметров.
– Почему вы спроектировали в пирамиде окна? – спрашивали Гамизова журналисты. – Ведь вы инженер, вы не могли не понимать.
– Хахахахаха, – отвечал Гамизов, – хахахахахахахахаха.
Спрашивать Гамизова о чем-либо было совершенно бесполезно, и в конце концов журналисты стали обращаться с вопросами не к главному герою события, а к очевидцам.
– О, – утверждали очевидцы, – ну конечно, он сам позвал цунами, снял его на видео и запланировано выжил.
– Почему же тогда он не построил пирамиду в безопасном для других месте? Почему поставил под удар всю деревню? – осуждают Гамизова туристы, массово посещающие Южнорусское Овчарово три раза в год.
– Во-первых, в глухих местах тяжело со стройматериалами и их доставкой, а Гамизов не был слишком уж богатым человеком, – заступается за Гамизова дежурный гид. – Это во-первых, да. А во-вторых, деревне почти ничто не угрожало. Все постройки, находившиеся в опасной прибрежной зоне, принадлежали Гамизову. В них никто не жил, даже он сам.
– Но все-таки волна докатилась до подножия сопки?
– Да, – отвечает гид, – если быть точнее, она дошла до улицы Набивайло, оставила там подводные лодки и откатилась назад.
Фильм, снятый Гамизовым, завораживает. Мы видим приближение волны, несущей на гребне пять продолговатых черных зерен. Сперва зерна движутся прямо на нас, но вскоре становится понятно, что они пройдут слегка правее. Зерна быстро увеличиваются. В последний момент мы отчетливо видим абрисы субмарин, пролетающих рядом с нами – одна за другой, каждая последующая – в кильватере предыдущей.
– Господин Гамизов, – кричал в трубу из ладоней корреспондент «The Times». Его у нас все помнят: тот самый, лысый и с серьгой, который не поверил овчаровцам и решил узнать правду лично у Гамизова. – Господин Гамизов, – кричал иностранец, стоя в лодке и удерживая равновесие с помощью растопыренных локтей, – вашу коллекцию теперь можно считать полной?
Это был удивительно глупый и бестактный вопрос. Цунами забрало модельки, выменяв их у Гамизова на артефактные субмарины по курсу 2000:1. Это во-первых. Во-вторых, если бы не эти пять лодок, деревне сроду б не дали государственных субсидий на строительство мостов – вместо того, что за пару лет до цунами провалился в Суйфун, и вместо того, что некогда соединял два участка альтернативной и более короткой дороги, ведущей в райцентр. Теперь в Овчарове есть память о подводных лодках, два моста и пирамида, ставшая местной достопримечательностью – наряду с минаретом, переделанным узбеками из водонапорной башни, и собственно подводными лодками, которые у нас забрали, но которые навсегда остались в нашей памяти. И этот, с серьгой, мог бы и сам во всем убедиться, а не тревожить Гамизова.
Вот уже который год он живет на крохотном скалистом островке. Остров расположен посредине Тихой бухты, так что с одного его берега видно Владивосток, а с другого – Южнорусское Овчарово. Гамизов живет на острове круглогодично, совершенно один, в домике, построенном им из скотча и выброшенных морем пластиковых бутылок. Скотч ему привозят рыбаки: клейкая лента нужна Гамизову для мелкого ремонта стен, изготовления примитивной мебели и воздушных змеев.
– Хахахахаха! – ответил иностранному журналисту Гамизов и скрылся от него на другой стороне островка.
Островок, всю свою историю бывший безымянным, все чаще называют островом Гамизова. Он больше не считается необитаемым, но его население на сто процентов состоит из сумасшедших синоптиков. И не было случая, чтобы Гамизов обманул деревню: когда над островком реет оранжевый воздушный змей, хорошо заметный с овчаровского берега, это означает ясную погоду; если змей скрыт густой фиолетовой мглой, о которую чайки ранят крылья, это значит – у нас тайфун.
Нектар и амброзия
Осенью Петра Ефимовича почти всегда можно застать в саду. Он ходит по саду и пугает деревья. Подходит к каждому, заносит пилу над стволом и говорит раздумчиво:
– Спилить, или уже весной?..
И, постояв с минуту, как будто ответа дожидается, переходит к следующему дереву.
От ужаса сад Петра Ефимовича плодоносит так, что фрукты девать было бы некуда, если б не вино. В вино идет все: яблоки, сливы, груши, абрикосы, вишня и кислая алыча. Начиная с июля жена Ефимыча стаскивает паданку в погреб, где у Евсенок стоят огромные винные бочки.
Разумеется, своим плодовым деревьям Петр Евсенко не только угрожает, но и подкармливает их, окапывает, защищает от вредителей и даже укутывает на зиму стволы неженкам. Но все это лишь часть ритуала, антураж, главным моментом которого остается страх, the point of awe. Какой бы холодной ни обещалась быть зима, в конце каждого октября – вот уже лет сорок – Ефимыч делает свой ежегодный устрашающий обход. За все это время в евсенковском саду не вымерзло, не зачахло и не умерло от старости ни одно дерево.
– Спилить?
Плодовое вино Евсенок даже из лести нельзя назвать благородным: оно у них, мягко говоря, так себе. Чересчур кислое и чересчур ассорти. В нем слишком громко звучит полифония фруктов. Как будто яблоки, груши и сливы стараются перекричать друг друга, отталкивая товарищей и вылезая на передний план: «Оцените меня!» – «Нет, меня!» – «Да что вы их слушаете, здесь я главнее всех!» Но что-то есть в нем такое, что однажды среди зимы заставит вас прыгнуть в валенки и броситься к дому Евсенок: так нестерпимо вдруг захочется услышать голос лета, которое спит в евсенковском погребе в огромных винных бочках, – стоит лишь кран повернуть, и оно потечет в пластиковую полуторалитровку из-под шмаковской минералки.
– Бутылку принесли? – Петр Ефимович всегда задает этот вопрос. Даже когда вы приходите к нему без сумки или пакета, держа чистую посуду в руках.
– Конечно. Вот.
Далее вам предстоит вместе с хозяином спуститься в погреб. Это тоже элемент обязательной программы. Покупателю нельзя оставаться снаружи, потому что в таком случае часть товара прошла бы мимо него: оглушающий запах евсенковской плодовки, вырываясь из крана прежде самого вина, тоже должен достаться тому, кто платит. Петр Ефимович честный продавец.
Из погреба вы поднимаетесь слегка навеселе. А поднявшись и толкнув дверь, внезапно оказываетесь посреди зимы: как это могло произойти? Ведь только что, минуту назад, голова кружилась от запаха августовских садов, и вдруг – снег под ногами. А Петр Ефимович улыбается, пряча в карман вашу тридцатку, и большеклювая ворона откровенно смеется над вами с верхушки бархата амурского. А вы, покинув евсенковский двор и отбрасывая фиолетовую тень на подзаборный сугроб, спешно откручиваете крышку и, закрыв глаза, во все легкие дышите августом.
Так должно было быть всегда и до скончания века, но отлаженный механизм однажды едва не дал сбой. И именно мы стали свидетелями зарождения катастрофы, что просвистела в миллиметре от Южнорусского Овчарова, чьи жители чуть было не лишились тридцатирублевых путешествий из зимы в лето. Это произошло в железном магазине «На Горняка», где время от времени продаются экзотические фрукты, вроде ананасов или манго, а в тот раз впервые привезли папайю – того крупного увесистого сорта, чьи представители позировали Полю Гогену под видом манго. Жена Петра Ефимовича, стоя в очереди впереди нас и уже оплачивая покупки, вдруг сказала продавщице:
– Лен, – так сказала тетя Ира Евсенко, – а дай мне вон той штуки две штуки.