Южнорусское Овчарово — страница 26 из 51

Разворачивается Марина на берегу, позади гамизовских владений, разворачивается и едет назад тем же путем, по которому и приехала к морю. Теперь болото будет слева, а изготовители сетей – справа. Доехав до взгорка, Марина ни на секунду не останавливается и едет дальше, и осенний полдень, подгонявший ее в спину, теперь сверкает ей прямо в лицо.

Ничего не произошло. Марина слезла с велотренажера, не доехав до Лехиного магазина метров двести. Смысла не было ехать дальше: на экране продолжался документальный фильм про Южнорусское Овчарово, и каждый поворот, каждая кочка были знакомы нам так же хорошо, как если б мы ездили этой дорогой с детства.

– Был котенок, – говорит Лена.

– Так у тебя еще и вечер был, а тут вон аж слепит все, – говорим мы. – Кстати, а что страшного в котенке?

Мы верим и в котенка, и во внезапный вечер тоже верим, но не можем объяснить Лене произошедшее. Лена непременно хочет подробностей. Нам неоткуда их взять.

– Не поеду туда больше, – говорит Лена. – Сниму себе другую дорогу, да и все.

– А котенок? – говорит Марина. – Он же маленький. Выйдет на Суханку, собаки его порвут.

– Я думаю, может, его правда не было? – сдается Лена.

На следующий день, 13 ноября, она запланировала повторить поездку, но попросила нас быть с нею, на веранде. Мы приехали часам к трем дня. Лене показалась опасным дожидаться вечера: в конце концов, день, наложенный на день, в сумме должен был дать удвоенный день. Более солнечный. Более дневной. Но дело оказалось ни во времени суток, ни в нашем присутствии – ни в чем вообще: просто оно жило само по себе и само решало, кого куда и к кому пустить. Лена оделась еще теплее, чем накануне, включила запись и, сильно страдая от страха и боли в мышцах, села на тренажер. «Туда» ей далось легко; а вот «обратно» педали перестали крутиться сантиметрами тридцатью выше давешней точки. Задыхаясь, Лена слезла с тренажера на пол веранды.

– Уф, – сказала она, – проехала, что ли.

14 ноября, без свидетелей в нашем с Мариной лице, у Лены получилось слезть с тренажера в те же сумерки, что были в первый раз. Но теперь она едва успела отскочить к обочине, как ее ослепили фары, и мимо, не снижая скорости, промчалась «Хонда-Цивик». Дождавшись, пока проедет машина, на дорогу вышел котенок. Лена успела его разглядеть: он был полосатым, он открывал рот и беззвучно мяукал.

В гору она взлетела хоть и тяжелой, но все же птицей.

– Больше не поеду, – сообщила она нам.

– Лена, скажи, что страшного в котенке? Чем может напугать котенок взрослую женщину, вооруженную велотренажером? – допытывались мы.

Лена пожимала плечами, разводила руками и не отвечала ничего путного.

– Он не живой, – говорила она. – У него взгляд как у мертвяка.

– Ему просто холодно, Лена, – отвечали мы. – Просто очень холодно.

За котенком съездили мы с Мариной. Поехали на ее машине; предложение Лены отправиться к болотам на ее велотренажере мы отмели, как исчерпавший себя способ обнаружения места.

Точку, в которой Лена каждый раз теряла скорость и вынужденно прекращала крутить педали, мы назначили довольно уверенно и не ошиблись. Котенок появился минуты через две. Он был полосат, он был тощ, он еле слышно мяукал. Марина цопнула его с асфальта, как ястреб, и сунула в приготовленную на заднем сиденье коробку. Но едва она успела сделать это, как на дорогу вышел еще один котенок. Он был полосат, он был тощ, он еле слышно мяукал. Мы сказали: «Ого», – и второй котенок отправился в коробку к брату. Третий котенок вышел на дорогу, когда Марина включила левый поворотник, давая понять отсутствующим сзади участникам дорожного движения о своих намерениях тронуться в путь. Четвертого кота мы подождали минуты три: он вышел на дорогу буквально в последний момент, когда мы уже готовы были ехать прочь. Пятый появился вслед за шестым. Седьмой отставал на целых пять минут, но мы отчего-то уже знали, что он непременно будет. Точно так же мы четко знали, что котята кончились, когда в коробке их сидело уже десять. Десять полосатых тощих котят, непрерывно мяукающих хриплыми истеричными голосами. Но мы все же выстояли на трассе контрольные двадцать минут, проверяя окончательность числа «10».


Пять котов живут в нашем доме, пять в доме Марины. Они выросли, заматерели и даже были стерилизованы – от греха подальше. Лена категорически отказалась принять свою долю котов, хотя мы были согласны отдать ей меньшую часть, оставив себе по четыре.

Кроме того, Лена больше не дружит с нами. Сперва она прекратила приезжать в гости к нам и к Марине, объясняя это тем, что полосатые наши котята напоминают ей о том котенке, что напугал ее, выйдя на трассу к велотренажеру. Нет, ссоры не случилось: просто мы перестали встречаться даже всяким случайным образом – в магазине ли, на заправке или где-нибудь еще, где чаще всего встречаются односельчане, бросаясь друг к другу с поднятыми руками и возгласом «бааа, кого я вижу». Так само получилось. Иногда нам не хватает ее компании, но даже тогда мы не предпринимаем никаких действий по восстановлению контактов: дороги сами знают, когда кого куда вывести. Тем более, мы с Мариной втайне, не признаваясь друг другу, негодуем на Лену за то, что она не подобрала того котенка, хотя с ним все в порядке.

С ним действительно все в полном порядке. Все наши десять котов совершенно идентичны друг другу. У них одинаковое коричневое пятнышко на зеленой радужке левого глаза, одинаковый микроскопический шрам на правом ухе и одинаково отмороженный кончик хвоста. Наш кот просто очень хотел выжить там, на болотах, и выжить у него получилось немного чересчур хорошо, но это не повод его бояться, совершенно не повод.

Борщ со взбитыми сливками


Ежик деловито бегал по веранде и срал чем-то синим, не синим даже, а лазоревым – красивый цвет.

– Кто ежу чего давал?

Плечами пожимают. Кто ежу давал: да никто, еж сам берет, не маленький. Ел улиток из коробочки, это все видели, чавкал ими, как свинья, а потом пришел под стол и съел половинку яйца, оброненного Михасем. Но улитки коричневые, немного сиреневые на просвет, яйцо – белое с желтым, а кал такой, будто кусок мартовского неба под стол уронили, а еж подобрал и сожрал. Чувствовал он себя вроде неплохо, судя по виду. Вид был обычный: недовольный.

И никто не сознаётся. Михась весь в инстаграме: «У нас тут еж бегает по веранде и срет чем-то синим», – сфотографировал планшетом ежа (отдельно), праздничное ежовое дерьмо (отдельно), запостил фотографии и теперь ждет, когда кто-нибудь лайкнет. Елена заглянула через Михасево плечо в планшет и ударила брата яблоком по голове. Михась, не оборачиваясь, пихнул Елену локтем и сказал:

– Отвали.

Тетя Шура убрала за ежом салфеткой и пошла выбрасывать ее в мусорку. Нет, это не она ежу синего дала: наоборот, она бы сказала, если бы видела, что еж ест необычное. Дядя Слава сидел на ступеньках, босыми ногами в траву, и читал бумажную газету. Он тоже не кормил ежа; он вообще вряд ли знает, что в семье есть еж; иногда кажется, что дядя Слава не в курсе, какое нынче время года. Еще есть бабушка и дедушка, но они ушли вздремнуть. Хорошо бы, если в одну комнату, а не в две разные: в доме буквально пустого угла не найти, везде кто-нибудь есть – или спит, или жрет, или торчит в интернете, или торчит в интернете и одновременно жрет, или смотрит телик, или заперся в уборной. Кажется, будто не шесть человек приехало вчера, а тридцать пять.

Но нас тут всего семеро. Седьмой – я. Точнее, я первый, а Петренки приехали. Нет, не совсем ко мне, конечно. Дом, в котором я живу, юридически принадлежит им. Три года назад тетя Шура позвала меня поселиться в их овчаровском доме, потому что они городские. Можно подумать, я такой уж деревенский. Но я согласился, потому что как раз накануне мне стало негде жить. Так получилось. И вот теперь они и сами приехали. Мне сказали: Саша, ты можешь спокойно погулять, мы пока тут побудем. Они это от чистого сердца предложили – мол, присмотрим за домом, устрой себе каникулы, – но я остался. Мне пока никуда нельзя ехать, и странно, что тетя Шура об этом забыла. В общем-то, они хорошие люди – за стол с собой зовут всегда. Хорошие. Только шумные. И много их сильно.

– Сашка как будто похудел, – сказала тетя Шура. – Тебе не кажется?

– Шура… – Вячеслав Иванович вздохнул тяжело. – Ну перестань, пожалуйста.

– Похудел-похудел. И бледный. Вроде вот на свежем воздухе постоянно, почему бледный? Питается как попало, наверное. За столом пока, смотрю – ничего не поел практически.

– Шура!!!

– Слав, ну ты отрицаешь очевидные вещи же, почему ты такой, а?

– Шура. Шура. Шура. Я не хочу об этом говорить.

Я все слышу. Это моя беда: у меня не уши, а локаторы, настроенные на малейший шорох. Голоса Петренок доносятся до меня отовсюду, и я боюсь, что привыкнуть к этому мне будет очень сложно. Дядя Слава большей частью молчит, зато ходит так, что половицы прогибаются под его ногами, и стон их отдается в моей голове физической болью. Тетя Шура, наоборот, ходит бесшумно, почти не касаясь ногами пола, но говорит таким громким шепотом, что меня почти сносит звуковой волной. За те три года, что я живу в их доме, я совсем отвык от присутствия людей. Иногда мне кажется, что и сам я почти перестал быть человеком. Меня не пугаются лесные коты: приходят во двор и, глядя мне в глаза, ссут на гараж. Может, думают, что я тоже лесной кот, которому надо показать границы ареала? Мол, парень, живешь в доме – живи, а на двор и на гаражные ворота не зарься, это наше? Однажды, когда их собралось во дворе штук пятнадцать, я вышел и демонстративно поссал на гараж. У котов сделались такие каменные лица, будто они все палата лордов, а я, официант, присел к ним за стол и отхлебнул из чьей-то чашки. Мне даже стыдно стало. Честное слово: такой неловкости я не испытывал с тех пор, как лежал в больнице и сестра-практикантка ставила мне катетер, стараясь не смотреть на то, что у нее в руках, и поэтому смотрела мне в глаза.