– Шура, – говорит дядя Слава, – я не хочу об этом говорить.
А придется.
– Мам, почему мы совсем сюда не переедем? – Елена крутится на кухне, уверенная, что помогает готовить ужин. – Здесь так здорово! И у бабушки с дедушкой своя комната есть, и у меня, и у Михасика, а дома мы все друг у друга на головах. Давайте переедем? Не только пока ремонт, а вообще. Давай?
– Подай, пожалуйста, лавровый лист. Он вон там, в литровой банке, за сахаром.
– Мам?
О боже. У них, оказывается, ремонт. Значит, я был прав: только тетя Шура более-менее понимает. И то я не уверен.
– Саша, – говорит тетя Шура, когда дочь вышла из кухни, – ты очень мало ешь и совсем перестал ухаживать за твоим местом, а кто это будет делать?
Все перепутала. Я должен ухаживать за их домом, и я это делаю очень хорошо. При чем тут место? Я уж и найти его не смогу, наверное. Да и зачем.
– Теть Шур, – говорю, – кто еще думает, что у вас в квартире ремонт?
Молчит. Ясно: так думают все. Она им не сказала.
Это значит, ей одной придется поухаживать за местами всех членов семьи. В самом начале важно, чтобы все было в порядке, это потом можно забить. Конечно, я ей помогу в меру сил, если в одиночку ей будет тяжело. Хотел спросить ее о настоящей причине приезда, но передумал. Решил: и без нее уточню. Уточнил, конечно. Тоже мне секреты.
На ужин тетя Шура приготовила сладкие рисовые котлеты, а на гарнир к ним – гречневую кашу. На обед был борщ с малиновым вареньем и взбитыми сливками, на завтрак – яичница, приправленная какао-порошком. Я знал, что чуть погодя все войдет в свою колею, примет более-менее нормальную форму, но пока вот так. Еще бы я это ел, ага. Дернулся было приготовить на всех что-нибудь приемлемое, но подумал, что нет смысла: я просто не знал, что для них приемлемо, а что нет. Пусть уж шоколадная яичница, так безопаснее.
Ужинали на веранде. После ужина (Саша, съешь хотя бы котлетку) пришел еж и нагадил синим. Посмотрев на дерьмо, бабушка засмеялась и сказала:
– Мать моя, ну наконец-то я увидела, как ежики серут, – дедушка сделал ехидное лицо и ответил ей:
– Поздравляю, – Михась хмыкнул и уткнулся в планшет, остальные не отреагировали никак. Я подумал, что бабушка ближе всех, и угадал – через неделю ей предложили путевку в хороший санаторий, но она сказала, что без дедушки ей санаторий на черта не сдался, дедушка сперва заупрямился, но вынужден был согласиться, так как лечиться в разных с бабушкой санаториях ему тоже не хотелось. И они уехали вместе.
Как это происходило, я пропустил: отвлекся на ежа, который снова нагадил синим; я наклонился, собрал ежовое дерьмо пальцем и, повинуясь мимолетному хулиганскому импульсу, намазал на стене знак бесконечности. Получилось красиво и загадочно, а на следующий день я увидел рядом с моим синим знаком бесконечности еще один синий знак бесконечности: его прямо при мне рисовал дядя Слава, так же, как и я, окуная палец в ежовое говно.
После отъезда бабушки и дедушки в доме сделалось посвободнее. Уже можно было без труда найти комнату, где никого нет, но я все равно не мог остаться в одиночестве надолго, потому что за мной, как привязанный, ходил печальный и злой Михась, которого с момента приезда в деревню, с самой первой фотографии ежа, не комментировали и не лайкали в инстаграме.
– Этого не может быть, – бубнил Михась. – Двести семь друзей, и прям чтоб никому ежик не понравился, ага.
Но окончательно он разозлился после того, как разослал друзьям запросы на дополнительную жизнь в какой-то новой игрушке – при мне такой еще не было – и не получил ни одной. «Как это трогательно и символично, – подумал я, – просить игрушечную жизнь в сложившихся обстоятельствах».
Довольной абсолютно всем была только Елена. Мне даже стало казаться, что она все понимает, но я по собственному опыту знал, что это просто невозможно: слишком мало прошло времени после того, как они приехали. Хотя тете Шуре времени для понимания не понадобилось совсем, но она совершенно особенный человек, она все понимала, еще когда до ее приезда сюда оставалось целых три года. И когда к ней приперся я.
– Ах ты ж боже мой, – сказала мне тогда тетя Шура. – Тебя же никуда не пустят, где же ты жить будешь?
И велела мне стеречь этот дом – пока что-нибудь не изменится. И оно изменилось: сперва стали приходить лесные коты, потом поселился ежик, которого я кормил улитками. Коты с приездом семьи приходить перестали, а ежик начал гадить синим, так что изменений случилось уже как минимум два. Даже три: Михась нарисовал синим ежовым говном третий знак бесконечности. И, несмотря на все эти перемены, я не чувствовал, что они как-то касаются моей собственной судьбы.
– Тетя Шура? – Я в конце концов улучил момент, когда Михась где-то замешкался. – А как так получилось, что вы приехали все сразу?
Тетя Шура вопросу не удивилась. Или не подала виду.
– Ты знаешь, Саша, – ответила она, – я этого совершенно не помню. Как отрезало. Понимаешь?
Я сперва промолчал, а потом, конечно, кивнул. Я тоже не помню, почему три года назад выбрал сделать так, как сделал. И тоже – как отрезало.
– Пойдем-ка сходим с тобой, твое место в порядок приведем. Пока Слава спит и дети где-то гуляют.
Я не хотел никуда идти, но перечить тете Шуре не стал. И мы с ней сходили сначала ко мне – и тетя Шура, пока я стоял, как болван, протерла мое имя и повыдергала всю старую траву вокруг него, а потом мы пошли к ним, и еще издали увидели Михася и Елену.
– Мам! – крикнул Михась, обернувшись на наши шаги. – Смотри, какая ржака! – И показал пальцем на шесть мест.
Елена ударила брата яблоком по голове.
– Он так радуется, потому что понятно теперь, почему его никто не лайкает, а то он думал уже, что ежик – фигня, – сказала она и откусила от яблока. Оно у нее всегда с собой.
«Конечно, ржака, – подумал я, – еще бы не ржака».
Отваживаться на более глубокую мысль мне было лень.
Потом мы вернулись домой, где дядя Слава пытался приготовить ужин из рыбы, но не понимал, что должно пойти в пищу: куски рыбы слева или кишки и рыбья голова справа.
– Шур, – сказал он, – что варить, это или это?
– Давай лучше пожарим, – сказала тетя Шура и сгребла обе кучи на сковородку.
От ужина я отказался и, несмотря на раннее еще время, пошел спать – в ту комнату, что выходит окном на гараж. Эту комнату я люблю больше других: отсюда видно почти весь двор и лесных котов, когда им приходит в голову припереться. Их не было с тех пор, как приехала семья, поэтому я даже обрадовался, когда увидел полосатый хвост, мелькнувший и скрывшийся за углом гаража. Это был хороший знак. Я лег и действительно уснул, а когда проснулся утром, то в доме уже никого не было. Я это почувствовал, можно было не проверять. Я вылез во двор через окно, обогнул дом и вошел на веранду, весь пол которой был обгажен синим. Еж как ни в чем не бывало хрустел в углу веранды яблоком.
Тогда я вышел во двор, поднялся насколько смог и посмотрел сверху, чтобы оценить подробности.
Мой дом – крайний, наполовину вдавленный в лес. Он стоит к Косому переулку передом, а к лесу всем остальным периметром. Дом выглядит не страшно, даже приветливо. Наверное, потому, что Петренки никогда в нем не жили постоянно, а лишь использовали как дачу, да и то последние годы не появлялись. Как я и думал, вся семья вышла на катере в море и сперва пропала без вести, а потом нашлась, но дом как стоял, так и стоит, и стекла в нем целые, и труба на месте, и крепкие на вид стены – снизу доверху в синих кляксах, не покосились и не растрескались, и никто в него не суется, хотя участок огорожен легкомысленным штакетником. Я спустился на дорогу – посмотреть на участок с точки зрения проезжающего мимо велосипедиста. Сквозь штакетник видно все, что происходит во дворе. А во дворе у меня происходят сорняки, ржавые качели, беседка с сорванной давним тайфуном крышей и гараж с заржавленными воротами. В нос велосипедисту ударяет запах кошачьих меток – лесные коты считают мой дом своей собственностью, у них тут что-то вроде Гайд-парка: обычно страшные территориалы, коты собираются в нашем дворе стаями, густо метят гараж и долго толкуют о чем-то заунывными, толстыми голосами.
Я вернулся на веранду, обмакнул палец в ближайшее дерьмо и нарисовал на стене еще один знак бесконечности.
Кто покормит рыбного филина
– Смерть, – кивает Ася, – почти ж не отличается от жизни, только силы больше, а потребностей меньше.
Ася знает, о чем говорит: у нее два мертвеца в работниках. Муж и жена. Нестарые еще, раннего пенсионного возраста. Зульфия и Самат. Мы не спрашивали, где она их подобрала, но знаем, что они у Аси уже три года, живут в маленьком домике в саду, Ася его сама построила и сама в нем обитала, пока настоящие строители строили большой дом.
Сейчас Ася живет в большом доме, а мертвецы в маленьком. Все там есть, в том домике: вода, туалет. Две комнатки, кухня отдельно. Сперва была одна комната, но Самат перегородку поставил, им с Зульфией так удобнее показалось. Зульфия у Аси по хозяйству, а Самат все снаружи: сад на нем, мелкий ремонт какой-нибудь, стрижка газона. Или снег, если зима. Ася зимой уезжает обычно, и мертвецы приглядывают за домом и собаками. Собак у Аси шестеро, и столько же котов. Сперва все они относились к Зульфие и Самату настороженно, а потом привыкли. Наши мертвецы живут не в таких роскошных условиях: дом у нас один-единственный, и для Энди с Сережей мы купили двадцатифутовый контейнер.
Энди и Сережа разбились в предновогодний гололед на аэропортовской трассе. Парни сидели на обочине такие растерянные – невозможно было не остановиться. Мы и остановились; первым в машину сел более решительный Энди, потом Сережа, но мы еще минут десять никуда не ехали – ждали, когда умрет их пекинес, у него была ужасно долгая агония, мы всю машину выстудили, пока он к ним на заднее сиденье запрыгнул. Сережа тогда сказал:
– Ну все, можно ехать.