Южнорусское Овчарово — страница 47 из 51

Бабка поднялась следом.

Макс посторонился, чтобы пропустить их в дверь на улицу, но они направились в зал: первым шел дед, за ним семенила бабка. Макс, помедлив всего секунду, тронулся вслед за ними, но отстал непоправимо, безнадежно – когда он вошел в большую комнату, то едва успел заметить, как закрывается за бабкой крайняя, левая дверца шкафа. Он в два шага пересек комнату и рванул дверцу на себя: в шкафу было, как всегда, пусто.

Он еще несколько раз встречался – в саду, или на дорожке к дому, или возле калитки – с черепахами, но те каждый раз делали вид, что не узнают его. А потом настала зима, и Макс юридически вступил в права наследования. До этого момента прошло примерно две трети тетради, а потом она остановилась. Никаких фраз больше не было. Никаких черепах, никаких приказов и рекомендаций.

Макс очень дорожит этой тетрадью. Он давно выучил ее наизусть, время от времени читая ее перед сном: наугад, с любой страницы, хоть с начала в конец, хоть с конца в начало. И он мог бы поклясться, что одной фразы, написанной вроде бы его рукой, он не писал никогда. Ее вообще не было в той тетради, но, тем не менее, вот она; и можно было попытаться сделать вид, что ее нету, или что в ней нету смысла, или еще что-нибудь, – но Макс понимает, что смысла нет в самообмане, а в этой фразе что ни слово, то смысл, и каждый раз, читая эту фразу, Макс чувствует резь в глазах.

Слов в ней, собственно, всего ничего: «Не спеши итти в левую дверцу».

Он, Макс, написал бы: «Идти».

Все дыры ведут


На конечной остановке городского автобуса – там, где Восьмой Квартал прижимается к лесу, а асфальтовая дорога превращается в узкую грунтовку, – сидел молодой человек во фраке. Он как будто кого-то ждал: время от времени вставал, выходил к обочине и вглядывался в пустую синюю улицу, а потом возвращался под крышу остановки и садился на железную перекладину – все, что осталось от скамейки, с которой история Южнорусского Овчарова сорвала и прибрала к себе доски с именами старожилов.

Был вечер конца ноября, ветер с избыточной силой гнал пластиковую бутылку, и воздуха синь сгущалась в чернила. Еще четверть часа – и баба Люда не заметила бы своего будущего квартиранта, проскочила бы мимо, и тогда он пропал бы пропадом. Баба Люда припозднилась: она караулила сестриных внуков, а сестрина дочь вернулась из города аж последним автобусом, и баба Люда бежала домой, неслась на всех парусах, скакала почти вприпрыжку, насколько позволяли ноги. Очень быстро темнело. Но, по инерции пробежав еще несколько метров, она вернулась убедиться, что с пассажиром все в порядке.

– Сынок, тебе не плохо ли? – спросила баба Люда человека в концертных одеждах.

Съежившийся от холода человек посмотрел на нее, затем, тоскливо, беспокойно, – на внутреннее убранство остановки с невидимыми уже настенными каляками, затем потер виски и ответил:

– Нет.

– Пойдем со мной, – сказала баба Люда, – чаю тебе надо.

Помнил он только свое имя. Его звали Ник.

– Николай? – переспрашивала баба Люда.

– Нет, – отвечал Ник, – меня зовут Ник.

При электрическом свете он оказался старше, чем выглядел на остановке. Ему было лет двадцать пять. А не семнадцать, как подумала баба Люда в темнотище. Молодой, но не дитя. Слова он выговаривал немного странно, не так, не привычно. Как издалека приезжий.

– Нерусский ты? Ты откуда? Совсем ничего не помнишь?

Ник ставил кружку на клеенку, тер виски ладонями и долго молчал, прежде чем сказать очередное «нет». Он пытался вспомнить хоть что-нибудь, но вид даже недавнего его прошлого был наглухо закрыт автобусной остановкой.

– Помню, – тер виски Ник, – там было «Лена», зеленой краской. На остановке.

– И все? – допытывалась баба Люда, – и все, да?

– «Хуй» фиолетовой. Кажется. Я хочу спать, – сказал Ник. – Можно мне у вас поспать?

Баба Люда постелила Нику в дальней комнате. Единственное окно этой комнаты выходило прямо в смородиновые кусты. За кустами был забор, за забором небольшой пустырь, а за пустырем море, невидимое в ночи, но обрезающее пространство жестко и явственно, как конец главы.


– Конец главы, – сказал Белый, – конец главы.

Он оттолкнулся от стола, и компьютерное кресло доставило его в середину комнаты. Ему было весело. Конец главы. Пока он дописывал последние абзацы, в ночь за окном кто-то плеснул воды, и она, только что густо чернильная, прямо на глазах сделалась сперва фиолетовой, затем сиреневой. Белый подъехал в кресле к окошку, открыл створку и напустил в комнату тумана. Несмотря на ноябрь, заморозков до сих пор не было, а туман авансировал еще несколько теплых дней. Правда, по вечерам уже бывало довольно холодно, и всякий раз казалось, что завтра-то уж точно подморозит; но пока обходилось. Белый смотрел, как важные сиреневые ваты колышутся над травой, цепляются за ветки ближних яблонь и дальних кедров, как сползают, не удержавшись, с крыши соседского дома и превращаются то ли в дым, то ли в сон. Сонно, нерешительно, вполголоса заговорили в саду две вороны, их реплики были еще так редки, что в паузы можно было втиснуть пару абзацев – Белому хотелось связать вороньи фразы ниточками смысла, и он хмыкнул: нет-нет, на сегодня хватит, конец главы.

Все дело в ниточках. Серебряные ниточки связывают его с домом, в самом центре которого – то ли кухня, то ли лабаз, то ли опочивальня. Не поймешь. Ниточки тянутся изо рта и множат, множат помещения, комнаты без окон, дверей, стен и потолка. Пол – ниточки; ниточки – суть. Все дело в ниточках. Не попалась бы только антилопа. Антилопой можно все испортить.

– Как ваше полное имя?

Секундная вспышка «Никона» – хай гайз, май нэйм из Ник. Ник с ткацкой фабрикой во рту.


Горечь во рту от выкуренных за ночь сигарет – две пачки как не бывало, ого, даже не заметил. Белый встал, отпихнул кресло, и оно уехало обратно к столу. Размять онемевшую спину, пару раз энергично взмахнуть руками; но, конечно, все равно не получилось бы взлететь. Так что Белый просто глубоко вдохнул и – прямо с подоконника, в окно, в сегодня, в сиреневую вату, в росу, в бессвязный вороний диалог – вышагнул из вчера. Когда он нетяжело приземлился в привычной точке между двух кустов жимолости, сбоку что-то сорвалось с места и ускакало в сторону вишневой поляны. Белый мог поклясться, что боковым зрением успел заметить антилопу.

Он даже острые рога ее разглядел. Но откуда взяться антилопе в Южнорусском Овчарове? Неоткуда ей тут взяться, чушь, глупость, ночная усталость – Белый наклонился, затем опустился на колени и тронул пальцами маленькие следы копыт на земле: пара, еще пара, и в расстояние между каждой парой можно поместить треть страницы текста вслух – испуганная антилопа убегала, почти не касаясь земли, но то место, откуда она сорвалась, было сплошь истоптано, исколото копытцами, а на слабом ветру колыхались ниточки порванной паутины.

– Паутина – о.

– Ник? Ты меня слышишь? – Баба Люда наклоняется к больному.

– Я занят, парни, я ужасно занят.

– Ох ты ж боже мой.

Я занят укреплением внешней сути. Только не надо больше света, ок? Я гораздо лучше вижу в темноте.

– Что он такое говорит?

Откуда-то пахнет жареным мясом. Скверный запах.

– Выключите свет, я же просил вас, воняет же.

– Доктор был?

– Ни телефона при нем, ни документов каких, видать, из Владивостока к кому приехал, и одет-то, главное, по свадебному, а какая свадьба во вторник, скажи на милость, никто ж во вторник не женится.

Ник изо всех сил старается прислушаться к разговору, чтобы понять его целиком, весь, вместе с тайными смыслами.

– Да был доктор-то?

– Да был. ОРЗ.

Он сказал он сказал он сказки говорит идя налево направо песнь заводит – этот ужасный с антилопой в руках. Дабыл Оэрзэ.

Антилопа вырвалась и убежала в окно, оставив синие следы на стене, и между ниточек тоже, хорошо не попала, а то пришлось бы все сначала, а во рту совсем сухо, ниточки получаются тонкими, непрочными, ничего, это Оэрзэ, теперь бисептол три раза в день или дважды бициллин вот тоже хорошо: наполненный гелием цибиллин рвется в небо – хорошо, догадался привязать его ниточками к большому пальцу на правой руке. Нужны еще ниточки срочно, дайте мне мокрое, мне нельзя останавливаться, видите? – дайте мокрое. Ловцы антилоп очень неповоротливы.


Неповоротливо, с промокшими до колен ногами, с грязными ладонями влез Белый обратно в окно, так и не увидев антилопу во второй раз: хотя весь сад обошел, откуда совершенно невозможно ей было исчезнуть, – в прошлом году, получив довольно приличный гонорар, он неожиданно для себя потратил его на забор; забор получился три метра ростом, хотя Белый рассчитывал его двухметровым. Строительная инженерия не была его сильной стороной, и, выступив автором забора, он не учел высоту ростверка, который пришлось подгонять под самую высокую точку периметра. Антилопа бы не смогла перепрыгнуть через препятствие, сожравшее год назад его писательскую получку, – Белый думал, что на оставшиеся от забора деньги съездит в Иерусалим, но никаких денег не осталось, все деньги умерли, и забор был им надгробным памятником.

Прежде чем вернуться в окно, Белый несколько раз обошел сад – и по периметру, и по диагонали, и вокруг укрытой на зиму клумбы с луковичными цветами. Эта клумба, доставшаяся Белому от прежних хозяев, являла собой надругательство над идеей ландшафтного дизайна, но Белый ее не трогал, хотя и сам не понимал почему. Она тянулась поперек сада, деля его на две части – культурную фруктовую и дикую хвойную. В дикой всегда тень, всегда полумрак, всегда приятный страх не суметь найти дорогу домой, но, хоть и не три сосны, а полтора десятка кедров, все равно, конечно, не заблудишься насмерть. Совершенно безопасно играть в ничейного сироту или, например, искать антилопу, привидевшуюся после бессонной ночи за компьютером. Впрочем, как это привидевшуюся: нормально увиденную. Вот и ладони не дадут соврать, они-то уж помнят прикосновение к влажным и точным следам антилопьих копыт. Да и сами следы никуда не делись – вот они. Вот здесь бежала антилопа, неслась над землей, треть страницы текста вслух между касаниями копыт о твердь. А вот тут, вот тут – она стояла, причем долго, целую ночь, может быть: земля вся в следах.