И во все дни остаюсь собой.
Редко, но навещаю папу.
Часто внутри себя слышу вой.
Чуча[2] сейчас где-то там, с тобой,
Пожми ему от меня лапу.
Мама, прошу тебя, ты не бойся,
Все не так плохо, и все в порядке.
Помнишь, я с детства любила прятки.
Мне кто-то должен сказать: «Успокойся».
Кто-то должен держать за руку,
Ждать, когда прихожу домой.
Кроме тебя, никогда другой
Рядом не будет. Навеет скуку.
Я обнимаю друзей покрепче.
Сон неглубокий, всегда тревожный.
Я еще напишу тебе, позже.
Мама, спасибо, мне стало легче.
Памяти мамы Карины Авакян
Мы дома
Когда плачешь, кажется, что вдохнул где-то на глубине. Так бывает, когда ныряешь и случайно хватаешь ртом морскую воду, тогда внутри все болит, словно попал песок.
Когда пытаешься что-то вспомнить, то брови густыми складками сходятся над переносицей, терзают пустыми сомнениями лоб.
Когда смеешься, яблочки щек розовеют, словно подкрашенные акварельными красками, а когда плачешь, задыхаешься, и будто никакого завтра не будет.
Но только когда плачешь, есть надежда, что слезы закончатся и даже если сердце не зарастет, не станет прежним, то хотя бы не останется воды. Холодной черной воды, с самого дна канала.
Не все слезы я запомнила.
Помню, как однажды плакала, встретившись с папой после долгой разлуки. Помню, как обещала себе не плакать во дворе факультета журналистики, если не поступлю, и как рыдала, когда узнала о зачислении. Помню слезы, когда прощалась с бабушкой и лучшим другом, слезы, когда возвращалась домой.
Сегодня мы снова дома.
Да, так бывает, вернулись из дома домой. Каждый год, в один из самых сложных дней, мы приезжаем в маленький южный городок. Этот день наступает в феврале — месяце, который я ненавижу. Неотвратимость 7-го числа, годовщина моей трагедии.
В феврале всегда тяжело и ветрено, самый неподходящий месяц для юга, мыслей и расставаний. Знакомой дорогой, по привычному маршруту движемся, чтобы в конце постоять в одиночестве, поговорить.
Необходимо припомнить и рассказать бабушке все, что случилось за год. Она, конечно, и так знает, но мне не сложно и повторить. Раньше она любила меня послушать, не будем нарушать традицию и сегодня.
В эту нашу встречу я рассказываю Ба о безысходности, о чувстве бессилия, когда тебе не увернуться, не спастись.
Еще прошу ее присмотреть за Густавом. Любить его, иногда чесать за ухом и не давать в обиду. Моего лучшего друга не стало, и теперь 1 ноября тоже в списке личных врагов. Просто я пока не справляюсь, и мне обязательно нужно кого-то винить.
Но сейчас мы уже дома. Когда вернулись, нас встречал Август. Подходил трижды: один раз, когда открывалась входная дверь и мы заносили чемоданы, один раз ночью — просто потрогать усами и поговорить, и еще раз ближе к утру — проверить, все ли на месте.
Каждый раз неизменно бил током. Сквозь сон мне подумалось, что кот синтетический, а не шерстяной, раз так наэлектризован.
Завтракали втроем: я заварила большую чашку кофе, Н. почему-то подогрел суп, а Август дважды прикладывался к кусту салата, только чтобы поддержать компанию.
После составили грандиозные планы на день: допить кофе, просмотреть кино, решиться или передумать выходить на улицу, не грустить.
За окном начиналось воскресенье, а мы лежали и думали, каждый о своем. Вслух решали — стоит ли изобрести что-то хорошее для последних месяцев осени и зимы, чтобы они больше не метались по нашей квартире, не делили нас между собой, отхватывая куски печали.
А когда снова уснули, приснился сон: кругом солнечно, бабушка выходит из дверей своего дома. Волосы немного растрепались под косынкой, цветастый халат перехвачен на поясе фартуком. Там, за дверью, из которой она вышла, что-то жарится и печется. Бабушка хмурится, но не всерьез, замечает меня и говорит, что «Густав у вас дюже балованный, гоняет всех соседских котов»! Я поворачиваюсь, следуя за ее взглядом, и вижу своего толстого всклокоченного товарища, он только что победил в драке!
Может, я когда-нибудь и прощу этот февраль и ноябрь, найду нужные слова, забуду обиды. И даже если сердце не зарастет, то слез уже не будет, потому что эти двое присматривают друг за другом, и мне спокойно.
Какао
В те дни, когда холода и тоска становятся крепче, я захожу в метро и езжу в раскачивающемся вагоне, долго, от станции к станции, от одного воспоминания к другому.
«Пионерская», — поставленным голосом объявляет машинист поезда. Хорошо, что «Пионерская», там, между выходом из метро и одним из четырех светофоров, ленинградские бабушки продают цветы. В начале весны сирень, потом ландыши и пионы, летом — полевые ромашки и пышные астры осенью. На этой станции я не выхожу, придерживаюсь пути.
«Петроградская», — тем же голосом, тем же ритмом. Здесь, сразу за сквером Шевченко, на улице Ординарной, в 18-м доме, была наша квартира. Три комнаты и бесконечные потолки. В моей спальне стояло трюмо, кровать, шкаф на гнутых ножках и не нужный никому стул.
Был крохотный балкон «на одного» и зеленый двор. Утром мы варили кофе на тесной кухне или спускались за ним в булочную на Малом проспекте. Интересно, кто там сейчас в нашей квартире, кто перед сном разглядывает наши потолки? На «Петроградской» я тоже не покидаю вагона, почти дремлю под размеренный гул колес.
«Горьковская!» — почему-то с восклицанием говорит уже знакомый голос. Я соглашаюсь, действительно, есть о чем поговорить. Там, в Александровском парке, в самой его середине, имеется небольшое кафе, у кафе есть пруд, деревянные скамейки и хороший кофе. Когда позволяет погода, я обязательно беру у них горячее молоко и эспрессо в картонном стаканчике, отправляюсь гулять. Но не сегодня, сегодня кто-то совсем другой будет вдыхать запах кофейных зерен, а может, даже закажет чай.
Самый дрянной чай я пила на Невском проспекте, в безымянном кафе недалеко от Мойки. В гости приехал мой друг Федя, и мы долго гуляли такой же промозглой петербургской зимой, как и эта. Федя привез с собой блестящую металлическую фляжку, до краев наполненную армянским коньяком, этот самый коньяк решительно исправил вкус некрепкого чая.
На Невском тоже не выхожу — там многолюдно, и ветер отчаянно носится вдоль каналов. «Сенная площадь», — обреченно произносит голос, и это только половина пути. На Сенной я трудилась в одном из офисов, а в обеденный перерыв покупала себе платья в ярких маленьких магазинах. Иногда мы гуляли там по набережной Фонтанки или ели простой обед на скамейке Юсуповского сада. На Сенной площади я впервые встретила мистера Н.
Я продолжаю ехать намеченным маршрутом.
«Технологический институт», — машинист знает, что я проехала все нужные остановки, и старательно подталкивает меня к выходу. В этой части города, среди каменных эркеров, тяжелых балконов с лепным орнаментом и мансардных окон, мне тоже довелось пожить. Там есть пешеходная улица напротив 5-й Красноармейской, там стоит мой любимый дом по Серпуховской, там мы, еще студенты, вместе купили наш первый стол и матрас.
Без сожаления и воспоминаний проезжаю «Фрунзенскую», «Электросилу», и так до самой «Московской». От «Московской» ближе всего до аэропорта, каких-нибудь 15 минут — и ты там, где должен быть. Стоишь у табло вылетов и выбираешь место, где нет зимы.
Звонит телефон. Дома готовят какао. Я люблю, чтобы шоколадный порошок смешали с красным перцем и залили горячим молоком, оставили ненадолго постоять и наполнили напитком чашки.
Выхожу из вагона, дальше он отправится без меня, машинист еще долго будет повторять названия станций. Сажусь во встречный поезд, он отвезет меня домой, все-таки там какао, а зима уже скоро закончится.
Папа
Макушка остается холодной, тоскует по теплой руке, хватает ветра. Издалека звонит папа, спрашивает, ношу ли я шапку, чем обедаю и как дома дела. А я рассказываю ему про свою тоску. Мы долго говорим о своем, выясняем, где сейчас весна и как поступить с нашими зимами.
Папа, этот февраль плохо готовит. Давай вместе заварим крепкого кофе, когда ты уже проснешься на самом Дальнем в мире Востоке, а я только соберусь ко сну, в городе всех туманов, — неважно, можно ведь и посидеть немного, поговорить.
Я пересматривала вчера старые фотографии, сожалела, что нет печатных копий. Мне бы хотелось однажды ночью, когда все домашние уснут, снова оказаться на кухне, рассматривать снимки и сердиться, что они сохраняют следы от пальцев.
Ночью я пью кофе холодным и, пожалуйста, на молоке. Густав узнает молочную пачку, ворчит и топчется около миски. Фотографии он смотреть отказывается, ему бы попить.
У соседей играет Цой. Я вспоминаю Сережу, мы учились с ним на журфаке, много говорили о стихах, что-то писали сами. Часто не могли решить, что бы было, останься Высоцкий жив, был бы он нашим стареющим героем? Чем бы занимался пожилой Цой? Как сегодня выглядели бы их снимки?
Часто вспоминаю тот раз, когда мы готовили с тобой мороженое. Я не помню, как мы на это решились, сколько нам на двоих было лет и что вышло из нашей затеи, но точно помню, что было весело. Крохотный эпизод, клочок памяти, ты полотенцем держишь кастрюлю, перехватываешь горячие ручки и ставишь ее охлаждаться в таз с водой, чтобы можно было поскорее убрать лакомство в холодильник.
Это как случайный обрывок слова, я запоминаю его, когда перелистываю страницы.
Потом ты покажешь мне, как растет маленький кедр, научишь не бояться собак и отличать хороших людей от плохих. Я вырасту, запутаюсь и наделаю много ошибок, но среди них не будет непоправимых, потому что я никогда не забываю, как это весело — готовить домашнее мороженое.