Пап, ты помнишь, бабушка всегда готовила яйца всмятку, даже если заранее ты просил вкрутую, то все равно получал завтрак с чуть подтаявшим желтком. А мама? Кажется, она предпочитает глазунью. Мы все недурно готовим, намного лучше, чем этот февраль.
Папа, я часто вспоминаю, как бабушка гладит меня по голове. Ее ласковые и легкие руки прижимают пружины волос, голос обещает что-то хорошее, а во дворе наступает март. Слова успокаивают, макушка хранит тепло.
Папа, посидим так еще немного, тихонечко помолчим.
Бутерброд
Я не уверена, мы едем в аэропорт, чтобы улететь или вернуться, но мы в такси. В сумке у меня камера, паспорта и бутерброд в полиэтиленовом пакете.
Ребенком я ненавидела все эти пирожки, котлеты, запрятанные между кусками хлеба, или ровные круги докторской колбасы, не совпадающие с отрезанным овалом батона. Прилипшие к одной из прозрачных стенок кулька, они болтались в сумке, дожидаясь обеда.
Бабушка и мама обязательно брали их с собой в дорогу или давали мне. А я отказывалась, потому что брать еду из дома было неловко. Потом бы приходилось искать свободную скамейку, выуживать из пакета помятый перекус и жевать его где-то рядом с багажом, роняя крошки. Намного интереснее было что-то купить на вокзале, сидеть за непротертым столиком и запивать все чаем.
Сегодня я уже взрослая, и мы едем в аэропорт. У нашей машины темные стекла и удобные кресла, водитель откроет нам двери, когда мы доберемся до нужного терминала. А в моей сумке лежит бутерброд, завернутый в прозрачный пластик. Я надеюсь, что он будет достаточно помят к тому моменту, когда я куплю кофе в высоком стакане и сяду за столик в зоне вылета, чтобы позвонить маме и рассказать, что мы скоро взлетаем, и нет, мы не голодные, я взяла с собой бутерброд.
Москва
Если ты когда-нибудь уезжал, то знаешь, как это тяжело.
Дом пустеет. На скатерти и столы под ними, на кресла и книжные полки, на просушенные тарелки, на все в доме опускается густая пыльная тень. Воздух в комнатах делается рассеянным, опустошенным. Вчера еще живой, побрякивающий о стекло сервантным сервизом, задыхающийся запахом пирогов и кофе дом, сегодня стоит пустым. Кажется, что со стен сняли зеркала и картины, а те оставили напоследок яркие невыцветшие пятна на обоях — воспоминания о своем присутствии. Так и люди, покинув тебя, напоминают о былых днях забытой зубной щеткой, оставленной наспех книгой, урывком, звонком. Я знаю это потому, что от меня уезжали, потому, что часто уезжала сама.
Накануне собралась, бросила в сумку случайные вещи, уехала ненадолго, но разве время так важно, когда тебя разделили на равные половины и отправили в разные города.
Утром простилась с проводницами, каждый раз они успевают немного состариться за время пути, огляделась, не сходя с перрона, — и все-таки я знаю Москву советской. Это такая интуитивная память, я никогда не была здесь под алым флагом серпа и молота, но точно знаю, он был Москве к лицу.
Цвет Москвы красный, цвет закипающей крови и рубиновых звезд. Город гордится сталинскими высотками и толкается хрущевками в спальных районах. Москва, какой я ее люблю. С советским мороженым из ГУМа, с долгой дорогой в раскаленных покачивающихся трамваях. Москва, какой ее знал Окуджава и Рождественский. Та Москва, которая продавала в ларьках разбавленное пиво Бродскому. Город с открыток, город, который придумал шум, возвел его в культ и поглотил.
Москва бывает спокойной. Цветет яблоневыми садами Коломенского, на Арбате и ВДНХ торгует бубликами на американский манер, поражает наследием МГУ и разрешает отдохнуть на Воробьевых горах. Город без сна и без усталости. Живешь здесь и чувствуешь себя на своем месте, но продолжаешь невозможно скучать по синему и серому, по цвету мостов и каналов.
Если Петербург — это любовь или ненависть с первого взгляда, то с Москвой стоит пожить, приготовить пару омлетов и переждать зиму. К ней прикипаешь странной больной любовью. Москва хрипит под гитару Высоцкого, грохочет Маяковским и предлагает выпить чайного гриба голосом Марии Вольперт. Город алого оттенка, цвета горящих голов.
И все же иногда мне не вспомнить ни улицы, ни перекрестка. Каждый раз столицу перестраивают к моему приезду — она стоит новой, только что распакованной. Еще пахнет почтовой посылкой, свежей бумагой и картоном.
Если ты когда-нибудь уезжал, то знаешь, что бывает на другом конце дороги. Там тебя тоже ждут, готовят объятия и вопросы, переживают, ставят чайник, часто поглядывают на часы. Однажды и оттуда тебе придется уехать. И тогда все по новой: деление на части, вокзалы, аэропорты, мятый пакет петербургских пышек с Большой Конюшенной, необходимость быть в пути.
Если ты когда-нибудь уезжал, ты обязательно снова соберешься ехать.
Быть лучше,
Намного лучше,
Чем это могло случиться.
Морская горчица
Растет на Балтийском море.
И кажется,
Что-то снится,
Но душно,
И сложно проснуться
В Москве в июле.
Улей
Из глупых мыслей,
Роится
Между ушами —
Что дальше с тобой и нами?
— дрожью по пояснице
И холодом по загривку.
Не новый любимый город,
А просто повод забыться?
Ты знаешь,
Морская горчица…
Что, я уже говорила?
Вина и сила,
Все это в одной грудине.
«Столица тебя не примет»
— фраза на середине
Стихнет и пропадет.
Гнет
Обещаний тебя погубит.
Я не хочу, не могу, не буду
Снова прощаться
С вами.
Мыслями и словами,
Чем-то пустым в дорогу.
Медленно, понемногу
Прочь.
Хочется горбить спину,
Или побыть в печали,
Хочется, чтоб не случалась
Ночь.
Душевные окна
Окно родильной палаты я не помню, наверное, оно было чистым и большим, часто открывалось, смахнув шторы, чтобы показать новоиспеченным отцам, стоявшим по ту сторону стекол, детские носики и лбы для сравнения с их собственными.
Окно дома на самом Дальнем в мире Востоке было наполнено снегом, потому что в марте не бывает никакой весны, она наступит немного позже, когда мы уже уедем. Когда будем перелетать Байкал, и я ничего не увижу в узкий самолетный иллюминатор.
Окно нашей южной квартиры, на четвертом этаже пятиэтажного дома, было самым высоким из всех. Семья, жившая над нами, в расчет не бралась, наверняка они боялись высоты и даже никогда не вглядывались в помутневшие от одиночества стекла.
Окна бабушкиного дома, все три в комнате с телевизором, по одному в ее и моей спальне, и несколько окошек на кухне — я помню их все.
У бабушки был дом с крохотной кухней. В доме все было привычного и понятного размера, и только кухонька словно откололась от другого двора и прильнула к бабушкиному дому, чтобы согреть его жаром печи, чтобы не остаться одной.
В кухне был невысокий потолок, я могла коснуться его, вытянув руку, те самые окна, через которые был виден виноградник, и обеденный стол. За этим столом бабушка резала мне помидорные салаты, готовила густой суп и лепила абрикосовые пироги. На кухне мы проводили вечера с чаем и растворимым кофе из красной жестяной банки.
Окна бесконечных плацкартных вагонов были пыльными, запечатанными и тоскливыми. К ним прилагались звон металлической ложки о край стакана, наполненного чаем, проводницы, каждый раз немного стареющие за время пути, и гул тяжелых железных колес, сопровождающий скучающих пассажиров. Слишком много дней подряд я провела в дороге за этими окнами, то и дело переезжая от распахнутых настежь форточек бабушкиного дома к плохо вымытым окнам студенческих комнат и обратно.
Окна лучшей петербургской квартиры были балконными, я помню их весной и летом, и совсем не могу вспомнить, сколько времени мы провели вместе. Сразу за ними были тяжелые и глубокие, упрятанные в толщу стены, окна исторического центра города. А уже после появились два небольших окна, нашей с Н. первой квартиры. Их подоконники обживали коты, заполоняли стопки книг и забытые кофейные стаканы, эти окна показывали соседние дома, с такими же кухонными столами, забитыми до отказа полками платяных шкафов, и задумчивыми людьми, расхаживающими между комнат, но, как и многие другие, они тоже остались позади.
Окна московской квартиры быстро стали родными. Все, что есть, они развернуты к высоким пожилым деревьям, и иногда, в самый разгар лета, кажется, что мы где-то на даче, и можно выйти на улицу, чтобы есть пироги и пить чай, в тени старой яблони. Эти окна, они и сегодня с нами, не любят штор и весенней уборки, скрипят под натиском непогоды и не пускают в комнаты дождь. Мы смотрим на Москву через их стекла уже второй год и не собираемся прощаться, но уже с нетерпением думаем о тех, которые встретятся нам дальше, которые покажут новые города.
Давай останемся дома
Заварим чай.
Я испеку печенье или снова сожгу кофе. Возьмем еду в постель, укроемся одеялом и расскажу тебе о том, где была моя школа, где останавливался автобус, который забирал нас с уроков в начале осени и увозил собирать яблоки. Расскажу, где жили мои друзья, взрослые и серьезные сегодня, тогда мы ходили в один класс в теплых полосатых колготках.
Расскажу тебе, как я не вспоминаю учителей, хотя и помню каждого из них. Как забыла многих, с кем когда-то дружила, хотя изо всех старалась не забывать.
Давай останемся дома. Прогуляем работу, встречи и университет. Будем смотреть мультики, которые найдем на случайных каналах, потом посмотрим в окно на то, как с прохожими происходит весна, а после я достану фотоальбом со старыми снимками и расскажу тебе, кто этот мальчик с большими глазами, девочка с бантом в белую мушку и за что я так люблю папу.