ячему от солнца деревянному порогу, на улицу выносят обеденный стол.
В разные годы двор то зарастает виноградником, то освобождается от его цепкой, несущей прохладу лозы. Вслед за виноградом перемещается и стол, сначала длинный и сухой, на шатких ногах, он ютится у крайней стены дома, ближе к соседской рабице. Столешница умещается между окнами кухни и металлической изгородью, заплетенной широкими зелеными листами. По обе его стороны рассаживаемся и мы.
Затем стол становится шире, основательнее, он стоит посреди двора, близко к порогу и совсем другим соседям. Перед большими семейными обедами бабушка всегда проверяет, достаточно ли сварили картошки. Картошка у бабушки своя, вся свободная земля ее двора бережно хранит картофельные клубни. Летом мы собираем с проросших саженцев вредоносных жуков и ждем первых молодых плодов, чтобы искупать их в душистом масле и получить к столу. Подсолнечное масло для картошки продается на розлив по пластиковым бутылкам: в моем детстве на городском рынке был целый отдел с таким.
Наши компании всегда большие и шумные, расходятся ближе к ночи, когда от комаров уже не спасают тлеющие на столах спирали, а мы, дети, уверенные, что в силах сидеть пусть и всю ночь, начинаем клевать носом.
Летом прошлого года мы снова приезжали к бабушке, стол был уже совсем другой, но оставался на прежнем месте. Он оброс скамьей и мангалом, снова собрал вокруг себя шумных и веселых людей: они делились историями, что-то вспоминали, иногда пили, не соединяя бокалов. Мама угощала нас сладким, бабушка выходила из дома погладить по голове и снова убегала по делам. Летом прошлого года взрослыми за этим столом были уже мы.
Самый Дальний в мире Восток
Когда мне исполнилось восемь лет, мама взяла меня за руку и посадила рядом с собой на вагонную полку. Мы отправились в дорогу. Ехали ко второй бабушке, на самый Дальний в мире Восток. У бабушки был свой дедушка, а еще мой папа и большая черная собака.
Я помню, как мне нравился чай в подстаканниках, шумный поезд и сон на верхней полке. Помню, что у бабушки была корова, и когда мне разрешили попробовать ее подоить, то я страшно испугалась, стоило только горячему молоку брызнуть мне на руку. Это было неожиданно, невозможно. В пачках молоко всегда было холодным, и никто меня не предупредил, что в корове оно окажется горячим. Помню, как была недовольна смехом взрослых и благодарна понимающим желтым глазам черного пса.
Помню, как дедушка водил меня в лес на опушку, показывал, где бегают кабаны, угощал жареным папоротником и конфетами. А еще мне не забыть, как с папой мы брали черного лохматого зверя и шли смотреть на растущие молодые кедры, потом поднимались выше, искали орехи и глядели на поселок, оставшийся под ногами. Папа и сейчас часто поднимается на сопку, но уже один — мы с ним далеко друг от друга.
Мой папа, он большой и колючий. Колючий, когда у него есть борода и когда ее нет. На всех семейных снимках мы оба бесконечно суровы: папа серьезен и в усах, мне же чаще всего около трех лет, и я отказываюсь сниматься, соглашаюсь, только если папа берется меня обнимать.
Больше всего я люблю, когда он держит меня за руку, а крепче всего запоминаю, как мы искали с ним грибы. Та наша поездка была в разгар лета, когда грибы еще и не думали о себе напоминать, но мне непременно хотелось их найти, хотелось увидеть. Я по нескольку раз огибала стволы деревьев, сходила с тропы и заглядывала под ветки каждого куста, смотрела около ручьев, искала на широких полянах. Конечно, грибы не показывались, а я мрачнела.
Уже позже, вечером, когда дома был готов ужин, именно для меня достали самых разных стеклянных банок, доверху набитых грибными урожаями прошлых лет. Я смотрела и не запоминала названий, пробовала и не отличала вкусов, я просто была рада, что даже этим засушливым летом наше знакомство удалось.
Сегодня, перелетев через Байкал, через горы, равнины и реки, в синей машине с мальчиком в светлой рубашке, с самого Дальнего в мире Востока мне пришла посылка. Близится мой день рождения, папа всегда присылает к нему гостинцы. Прежде звонит беспокойная мама, узнает, все ли цело, разобрала ли я коробку, и узнает еще много важных вещей. Но сбором коробки заведует именно отец. Щедро, по-мужски, он набивает ее литрами горчичного и липового меда, заботливо заворачивает килограммы икры, пакует мои любимые банки с заморскими гадами и всегда вспоминает про грибы. Эти посылки сплошное счастье, в них попадаются письма на клетчатых листочках, поздравительные открытки с пышными цветами на обороте и нужные в хозяйстве полотенца. От этих подарков я делаюсь сентиментальной, а еще они говорят, что через пару дней я стану на год старше.
Помнишь?
Ба, ты помнишь, как оставляла мне записки на трюмо и на кухонном столе? Крохотные листочки в клеточку, не вмещающие твой размашистый почерк. Они всегда начиналась одинаково, ты помнишь? «Алесенька, мы с мамой ушли на рынок, но скоро вернемся» — и мое имя всегда через «А».
В школе, в самом первом классе, ты сидела со мной над прописями, а я рыдала, уверенная, что никогда не научусь писать. Ты вытирала краем фартука мое заплаканное лицо и обещала, что мы научимся вместе.
Помнишь, когда я ездила между двумя университетами, от сессии к сессии, ты ходила в библиотеку и брала для меня книги, жарила по утрам котлеты и делала пюре, потому что день нельзя начинать на голодный желудок, и обязательно покупала шоколадки «Сударушка», с орехами и изюмом, потому что, пока дедушка был с нами, он никогда не забывал про гостинцы, с тех пор как его не стало, о шоколадках заботилась ты.
Я однажды спросила тебя, может быть, сейчас снова хочется стать молодой, и чтобы еще много всего было впереди, а ты ответила, что самое важное уже происходит и у каждого возраста есть свои замечательные моменты.
Сегодня я ни о чем не жалею, только вечерами немного грустно, что нам больше не поговорить.
Не поговорить, но ты всегда согласна послушать.
Помнишь, когда южное лето делалось особенно жарким, мы уезжали на дачу, и я спала там в маленьком деревянном шалаше. А в один из таких отъездов, случайно, просто потому что на остановке был магазин, мы купили нарядного плюшевого зайца.
Нет, не помнишь? Это ничего, я буду помнить за нас обеих.
Февральская туча
Хмурая февральская туча преследует меня с прошлого месяца. Петербург давно погрузился в март, осушил лужи, и только надо мной, как над домиком ведьмы из страшных сказок, идет дождь. За воротом пальто, голенищами сапог и в особенно глубоких карманах собирается вода.
Улицы и дворы, свободные от непогоды, начинают жечь костры, чтобы проститься с зимой, чтобы избавиться от всего, что она так долго копила. Я чувствую этот запах горения сквозь шум нависающего дождя, слышу потрескивания дров. Мы с бабушкой стоим на краю палисадника, у самой дороги, справа начинается соседский дом, позади все еще растет дерево грецкого ореха. Когда земля под ним совсем просохнет, к его широким ветвям привяжут качели — это будет значить, что скоро лето. В конце августа его незрелые плоды окрасят руки в коричнево-черный, пальцы так и не сменят цвета до самой осени.
Слева растет небольшая слива и совсем еще маленькая вишня. Вишня так и не станет выше, она разрастется вширь, сделается округлой и каждый год будет давать самые крупные и сладкие плоды, которые я только встречала на юге.
Мы, старшее и младшее поколения семьи, в старых башмаках и растянутых кофтах, а только в такой одежде и положено работать в саду, стоим у костра. Рядом опрокинулись и лежат неподвижно железные кастрюли и ведра, прежде они были наполнены оттаявшей осенней листвой, прошлогодними ветками, а сейчас пусты до самого своего дна, их нутро мы сжигаем в набирающем силу весеннем огне.
У бабушки есть специальная палка, ею она подталкивает к центру костра выбивающиеся на край бревнышки, не оставляя зиме шанса.
Скоро с работы вернется мама, я первой побегу ее встречать и спрашивать о гостинцах — шоколадных конфетах с медвежатами на обертке. Мы дождемся отца и будем ужинать, мне снова не разрешат погладить уличного кота, но позволят посмотреть лейтенанта Коломбо. После я усну, пропахшая костром и холодным мартовским ветром, кто-то из взрослых поправит ночью мое одеяло.
Со временем место старшего поколения займут мои родители, место младшего достанется нашим детям, февральская туча не отступит никогда. На месте орехового дерева устроят гравийную дорожку, запретят жечь костры и, кажется, отменят весну. Но в доме моей бабушки всегда будут храниться тяжелые вязаные кофты для работы в саду, мама не перестанет приносить вечерами шоколадные конфеты, а наши руки никогда не забудут прилипчивый цвет молодого ореха.
Яблоки
Мое детство началось в другом тысячелетии. В нем были ламповые телевизоры, радиоточки, и не было телефонов. Друзья кричали мое имя, стоя у забора, а мама звала на обед прямо из окон дома.
В половине девятого утра, всегда с непременным опозданием, к школе подъезжал ветхий потрепанный автобус. Автобус пожилой и уставший, желающий отдыхать в гаражной прохладе или даже таять остатками краски под сентябрьским солнцем, но точно не желавший пускать на свои кресла детей в разноцветных гамашах и резиновых сапогах. В конце сентября мы несли ежегодную повинность по сбору яблок.
Дома, выбрав ведра побольше и отвоевав у чулана старые вещи, мы отправлялись на школьный двор, чтобы сбиться в пестрые стаи и отправиться на громыхающем автобусе искать упавшие яблоки.
Яблоки были ценны тем, что в бабушкином дворе они не росли, и никто не знал почему. У калитки, загораживая вход и удерживая на своих ветвях детские качели, стоял могучий грецкий орех; вокруг палисадника, между кустами пионов и астр росли самые разные сливы и одна маленькая вишня. Было в саду даже одно изогнутое, словно переломанное всеми ветрами сразу, дерево айвы. Были персики и черешня всех цветов, со временем выросла груша, но яблок не было никогда.