С луной у меня плохие отношения. Ночами, когда кроме меня смотреть некому, она нависает над нашей постелью, просит поговорить. Луна никогда не заглядывает одна, всегда приходит вдвоем с бессонницей. Бродят вместе, как старые друзья, перешептываются, тревожат.
Но пока еще только вечер, луны не видно, и хочется, чтобы пахло костром, но не таким, что разжигают осенью, а весенним, из мартовских веток, отломленных и погибших в прошлогодних морозах.
Вдоль нашей улицы растут деревья. Над деревьями растут фонари. В тех местах, где фонари касаются веток, даже сейчас, пережив зиму, есть листья. Все дерево спит, голое и сухое, сок весь вышел, он вернется только весной, а у ветки тоже бессонница. И вот она ворочается на ветру, разминает замерзшие листочки и никак не спит, глупая. Ветку тоже навещает луна.
Когда ночь оказывается свободна от гостей, я бужу кота, и мы уходим на кухню разогревать холодный кофе, писать рассказы и очень редко стихи. У нас не всегда получается хорошо: то кофе сгорит, то строчка выйдет паршивой, но на этот случай есть чай и много чистой бумаги.
Но сейчас все еще вечер. На темнеющем небе скоро станут видны крохотные звездочки, но мне нравится, что еще можно читать, не включая лампы.
Ветербург
Глава № N, в которой ничего не будет рассказано о самой дороге, но совершенно точно, и это решено, появится история о первом дне в Ленинграде.
Знаете, есть такая бита для крикета, широкая и плоская, ею по лицу давать хорошо. Когда я впервые вышла из метро на Невском и увидела Казанский собор, меня словно лучший игрок сборной шлепнул этой самой битой по этому самому лицу. Я пропала. Я рухнула. Казанский и сегодня уничтожает меня своим величественным ампиром.
Потом был Эрмитаж, античный зал вдохновеннее Мадонны Литта. Вечер в литературном кафе, горячее красное по бокалам, рояль и стихи Пушкина, читаемые почтенной дамой. Тогда, втроем за столиком на двоих, забывая дышать, я слушала голос женщины — знакомые слова от незнакомого человека. Я и сама мечтала однажды что-нибудь там прочесть, но парень из команды по крикету не забывал приводить меня в чувство.
Невский проспект, так много обещавший глубиною своих каналов, он пустит меня к себе, ненадолго придержит этого игрока с битой, но много позже, не в этот наш первый с ним вечер.
Петербург, Ленинград, Питер. Могущественный владелец дождей и туманов. Он заталкивал меня в театр с коньяком в антракте, зазывал виски безо льда на поэтическом вечере, кормил пышками на Большой Конюшенной. Город не раз полоскал меня в дождях и окунал в лужи, случалось, был приветлив, показывал солнце. Но всегда напоминал колючим ветром: Петербург, как месть, подают холодным.
Петербург внутри меня. Нева разливается в моей груди, иногда закипает, реже покрывается льдом. Моховая, Невский и Рубинштейна легли неровными линиями на ладони.
Крохотная пышечная направо от главного проспекта, с жильцом, который ей не по размеру — огромным рыжим котом, навсегда со мной в голове и сердце. Там угощают растворимым кофе из пачки с орлом и жареными петербургскими пышками, густо обвалянными в сахарной пудре.
Петроградская сторона — все хорошее началось со мной именно здесь, пусть ночами мы и не могли попасть домой из-за разведенных мостов, неизменно дожидаясь утра за кружкой остывшего кофе все там же, на расстоянии вытянутой руки от незасыпающего Невского.
Пекарня, которую ласково зовут «булошной», со свежим хлебом в хрустящих пакетах и на этот раз обжигающим утренним кофе в картонных стаканах, она на углу с каналом Грибоедова, просто нужно немного пройтись.
Карманное, незаметное постороннему взгляду кафе где-то в бесконечных поворотах с Владимирского проспекта, там меня впервые угостят пудингом, и я узнаю, каким он бывает. Вернусь туда раз, другой, пока ничего после себя не оставлю.
Но если честно, все мои рассказы о том, что первым увиденным мною был Казанский собор, не совсем верны. Не был он и первым потрясением, но оказался единственным, с чего стоило бы начать.
Как водится, первые строки всех путешествий похожи: тебя встречает аэропорт, потом, если повезет, друзья. Мне повезло, и мы поехали объездными дорогами через одинаковые ряды сонных окон в такой же спальный район. Позже, следующим утром, все мои чаяния о северном городе оправдаются, вы это уже прочли, но в ночь прилета меня зажмут на заднем сиденье машины, раздавят и вомнут в стекло разочарования и тревоги.
Не будет грозных нависающих над сводами арок атлантов и подоконников на их широких плечах, не встретятся нам легкие и немного рассеянные кариатиды, никакого тебе ампира и барокко, даже классицизмом не пахнет.
Мы приедем домой, будем пробовать привезенное вино, фрукты и цыпленка табака, которого я зачем-то везла через тысячи километров, нам будет весело и хорошо, а мне еще и немного тревожно.
Петербург, я распробую его мгновенно, но навсегда останусь только с третьего раза.
Есть в его непогоде точка невозврата, момент, в который теряет значение, насколько сильно льет дождь или хлещет ветер, и ты просто движешься по выбранным координатам, охваченный водой, не набирая скорости. Но точно знаешь, что все делаешь правильно, и тебе спокойно.
Будь моей сокровенной тайной,
Предначертанным мне пророчеством.
Оказалось, мы в одиночестве,
А казалось, что навсегда
Я сплелась с твоими проспектами,
И разрушенными парадными.
Мы в костюмах стоим нарядными,
И никто не заметит, что мятые,
Что с чужого плеча.
Не раздумывая, сгоряча,
Я решаюсь бежать в столицу,
Моховая мне будет сниться.
Я, похоже, к ней прикипела,
Я вросла головой и телом
В каждый речной канал.
Поступок. Рывок. Провал.
Петербург нагоняет драму.
Есенин любил Москву,
Володя Высоцкий тоже,
Я чувствую, нет, не кожей,
Всею грудной клеткой,
Зеленая ветка
Ведет на Васильевский остров,
Все просто. Иосиф Бродский
Собирался там умереть,
А сейчас здесь неплохо кормят.
Давай разберем по форме,
Как быть и куда смотреть.
Ты же знаешь, я не уеду,
Я погибну на той стороне.
Моя голова в огне,
Горю или заблудилась?
Я рада, что не простилась.
Мы встретимся снова в среду.
Немного поговорим.
Дождь? Приходи с ним.
Мы сядем и будем обедать.
В такси
По вторникам таксисты совсем не те, что по средам. Классические уже 6 утра, под дабстеп обгоняем на светофоре полицейскую машину. Разборчивая ругань мужчин, я невозмутимо держу бутерброд с докторской. Мне разрешено крошить в машине, потому что мой водитель настоящий петербургский интеллигент. Он седоват, негладко причесан, у него свитер в подходящий узор и шерстяные брюки. Я в изрядно мятом пальто, с не слишком выглаженным лицом. Литейный мост уже час как свели, так что едем мы без особенных разговоров. На перекрестках и небольших пробках он коротко дремлет на руле. Я не мешаю, мы оба глядим каждый в свое окно.
На другой день я снова оказываюсь на сиденье такси, пассажиры которого опаздывают к отбывающему поезду. Мы движемся в относительной тишине, и, кроме шума колес, почти ничего не напоминает о дороге. В окно я стараюсь не смотреть, тяжелая зимняя ночь будет скрывать город еще несколько часов. Внутри машины коротко и нервно звенит рождественский колокольчик, оторванный от общего предчувствия праздника, забытый где-то под сиденьем.
Я стараюсь не думать о том, что восьмой вагон московского поезда, как и все прочие до и после него, отправится без меня. Мои мысли заняты сыром, зажатым между двумя кусочками поджаристого хлеба и забытым на кухонном столе — мне интересно, кому он достанется.
И снова, уже следующим утром, запутавшись в переездах, держу путь домой, на этот раз вместе с Джаредом Лето: он, разумеется, поет, я же, как приличный человек, немного грущу. 6:06, в городе ночь. Редкие прохожие движутся вдоль каналов, не стараясь проснуться в нарастающем гуле машин. Светофоры сердятся красным, не дают спуска — дорога без превышений, без ветра в волосах.
Я не могла бы жить в другом месте: только под мокрым снегом, только под зимним дождем, рядом с привычными растекшимися пейзажами. Отсюда тяжело уехать, и нет сил покинуть северное болото. Но Джаред старается еще сильнее, улицы по-прежнему полупусты, а мое место уже не хранит тепло прежнего пассажира.
Нас обгоняют другие машины, кого-то обгоняем и мы, бесконечный хоровод из опозданий и спешки. Глаза, особенно веки, кажутся тяжелее остальной головы. Если успеем ко времени, я обязательно посплю. И все-таки как там оставленный наедине с кухней бутерброд?
Пора домой
Октябрь с запахом высоких костров у проселочной дороги, велосипедного скрипа и прелых листьев, забытых у дальней стены дома. Соседская груша, что растет, перекинувшись ветвями через наш забор, она отказалась от пожелтевшей листвы еще в конце сентября.
Весной листья набухали тугими почками, разворачивались зеленым соком навстречу апрелю, затем прикрывали собой молодые грушевые плоды, а теперь лежат, слой за слоем, никому не нужные, всеми оставленные, и ничего не ждут.
Здесь они встретят зиму. А когда сойдет снег, никто не сможет узнать в них прежней листвы.
Мне пора домой, без меня их некому будет спасти. Но я давно выросла, и уехала так далеко, как только могла, чтобы больше не вспоминать.
Каждый октябрь мне снятся тени от грушевых ветвей.
Октябрь с запахом низкого холодного неба, грозовых туч и высоких воротников. Вода из Невы пролита на улицах и проспектах, забыта лужами в колодцах петербургских домов.