У него впереди была осень и встреча с Валерой, и его маленькими друзьями, а тем временем нужно было идти на именины к Мальвининой заведующей, затем на показательные прогулки с женой, потом еще куда-то. Дома с жены слетала толерантность, проявлявшаяся на людях, разговоры с тестем напоминали балансирование канатоходцев, тут царили сдержанная приглушенная почтительность, многозначительные намеки, неискренность, притворство, надменность. Дом, где разбиваются не тела, а души. Как хрупкие кувшины. Странно и страшно. Вечная субстанция разбивается, а бесполезная оболочка живет дальше, держась на удивление упорно, хотя, пожалуй, и бесцельно. Неосознанное желание вырваться на свободу породило у Твердохлеба часто повторяемый сон, собственно, кошмарное видение, даже неизвестно чем вызванное.
Ему грезилась неприступная цитадель над морем. Длинные непробиваемые стены одним концом спускаются к воде, погружаются в нее (тридцать башен уже поглотило море), а другим упираются в могучий горный массив. Стены из огромных тесаных квадров камня, квадры плотно подогнаны друг к другу и прошиты толстыми стальными прутьями. Узкий проход в город преграждается железными воротами, которые днем и ночью охраняют сто закованных в латы всадников. Другого выхода тут нет. С одной стороны - бездонное море, с другой - неприступные горы. В цитадели дикая неволя и для пространства, и для человеческих душ, и даже для домов. Кто и зачем построил ее? Был слух, что это работа самого дьявола. Ему отведено было слишком мало места и еще меньше времени, он строил в сумерках и в схватках и ужасно торопился. Месил лапищами камни, раскалывал их, плевался ими, бросал дома друг на друга, отбивал улицы по хвосту, как по шнуру, хотел управиться до рассвета, - и заря только ахнула, взглянув на беспорядочные нагромождения камня, обломков и мусора. Все дома родились слепыми, их крыши были расплюснуты адской пятой, все они стонали от теснотищи, а в них стонали люди, брошенные туда слепой силой, вырванные из родной среды неизвестно за какие преступления и грехи.
И Твердохлеб оказался между этими людьми, и тоже стонал, и страдал, и бунтовал, стремясь вырваться, освободиться, выскочить на волю, где его ожидало еще столько неоконченных дел.
Просыпался измученный, изнуренный, едва не умирающий, долго лежал в ночной тишине, ощущая свое одиночество и бессилие, и знал, что кошмар снова навестит его и нет спасения. До каких же это пор? И какие силы могут прийти на помощь? Если бы не было смерти и прошлое можно было изменять, люди не знали бы страха и страданий. Но все мы временны на этом свете, и жизнь наша не продолжается тысячу лет, чтобы свободно испытывать все пределы нашего терпения и нашей выносливости. Естественная обреченность человека. Одни принимают это покорно, другие восстают против своей недолговечности. Когда осознают величие человеческого призвания, тогда это революционеры, крупные личности, творцы, деятели. Когда же бунт ради бунта, тогда это преступники. Заблудшие души, а ты вроде бы их спаситель. А нужен ли спаситель тебе самому - эта проблема, кажется, никогда не обсуждается.
Та же старенькая Неонила Ефремовна, которая купала Абрека, готовила для Ольжичей-Предславских обеды. Между нечастыми торжественными приготовлениями пролегали целые полосы кое-какой кормежки наспех: утром и вечером чай и что-нибудь к чаю, обед для Твердохлеба, Мальвины и самого профессора - на работе. Тещин Брат рыскал по своим знакомым, а сама Мальвина Витольдовна, кажется, ничего и не ела, только ходила по квартире, курила длинные индийские сигареты и вслушивалась в только для нее слышимую музыку сфер.
Обед становился событием. Он сплачивал семью, доставлял большое удовольствие хозяину, кроме того, выполнял еще так называемые протокольные функции: на него всегда приглашали кого-нибудь из полезных людей. Чаще всего это были люди из сфер Ольжича-Предславского, иногда какие-то медицинские светила, временами музыканты.
- Вокзал! - извещая Твердохлеба об очередном госте на семейном обеде, хохотал Тещин Брат. - Суета! Проходной двор! А спросить: зачем? Все равно ведь отправят профессора на пенсию, а из моей племянницы никакого светила не выйдет!
Летом он сидел на своей даче под Белогородкой, копался там в огородике, разводил цветы, в Киев наведывался редко и неохотно. Поэтому Твердохлеб удивился, встретив Тещиного Брата у подъезда дома, когда возвратился с работы.
- На дачу? - спросил он его.
- Наоборот! - засмеялся тот. - Завтра обед, и велено быть! А я зарос там в кустах и провонялся. Нужно чистить перья.
- Обед? - Твердохлеб еще ничего не слышал об этом. - Когда же?
- Завтра, завтра. А кого пригласили, знаешь?
- Если я не знаю про обед, то откуда о приглашенном?
- Дама! - поднял палец Тещин Брат.
- Тогда вам придется быть кавалером.
- Кавалерствовать будешь ты, голубчик! Еще и как покавалерствуешь! Тещин Брат, залившись своим хрипловатым пиратским смехом, долго не мог успокоиться. - Ну, Ольжич! Ох и знает субординации и махинации! Ты хоть догадываешься, что это за дама?
- Не имею представления, - небрежно сказал Твердохлеб. - Да не все ли равно? По мне хоть мадам Тэтчер пусть обедает.
- А Хвеськи ты не хотел? - беря его под руку (не столько чтобы поддерживать, сколько чтобы самому опереться), продолжал Тещин Брат, поднимаясь по лестнице. - Хвеська же у вас там сила? А?
Твердохлеб ничего не мог понять.
- Хвеська? Что за Хвеська?
- Ну, начальница твоя, Феодосия Савична! Забыл? А Ольжич ничего не забывает. Все в голове. Все в памяти.
- Феодосия Савична? - Твердохлеб не верил своим ушам. - Но ведь мне никто... И вообще должны были бы, если не спросить, то...
- Тут не спрашивают никого! Тут вокзал и контрольно-пересыльный пункт!
- В конце концов это и меня касается. Вообще-то обед может и без меня...
- Без тебя тут никак. А не говорили, чтоб сюрприз. Мой родственник это умеет. За тебя он давно должен был бы взяться, но, наверное, надеялся на твой ум, вот ты и засиделся, как редька в холодной земле. И ведь знает же Ольжич, что нужно остерегаться, как бы тебя не опередил зять любовницы заместителя заведующего тем сем, трам-тара-рам.
- Не понимаю. - Они уже были у самых дверей квартиры, и Твердохлеб, не скрывая своего возмущения, преградил путь Тещиному Брату. - Я этого не хочу понимать!
Тот притворился, что не слышит.
- А я о вашей Хвеське давно слыхал, - осторожно отталкивая Твердохлеба, бормотал себе под нос Тещин Брат. - Слыхать слыхал, а видать не видал. Говорят: пронырливая - смерть! Знает обо всех даже больше, чем мы сами о себе. Правда?
- Может, и знает, - сказал Твердохлеб.
Они уже вошли в квартиру. Навстречу им шла Мальвина Витольдовна. Не дав брату времени рта раскрыть, она ласково сказала:
- Теодор, я звонила тебе на работу, но как-то неудачно. Мы пригласили на завтрашний обед эту твою начальницу, и я хотела сказать тебе об этом...
- Мне нужно присутствовать? - поинтересовался Твердохлеб.
- А как же! Без тебя это совершенно невозможно! Как же без тебя?
- Твой зять рожден для монастырской кельи или камеры-одиночки, а вынужден вертеться среди оболтусов! - хмыкнул Тещин Брат.
Мальвина Витольдовна с видом мученицы заломила руки от такой грубости. Твердохлеб взглядом подбодрил ее. Ничего, как-нибудь переживем и это.
Ритуал обедов требовал торжественности в поведении и одежде. Даже Тещин Брат надевал отглаженные брюки и чистую сорочку. Ясное дело, на Савочку это не распространялось. Невзрачная блуза-пиджак, широкие, словно жеваные, брюки, нечищеные туфли - все, как всегда, ибо что такое одежда? Просто изделия легкой промышленности, а не результат тысячелетней эволюции человеческого рода, украшением которого (втайне от всех) считает себя Савочка. Однако, дабы не обижать всех других, - щедрая улыбочка и скромненькое помахивание ручкой при отказе от почетного места за столом.
- Нет, нет! Только для хозяина и многоуважаемой...
- Мальвины Витольдовны, - подсказал Ольжич-Предславский, хотя перед тем тянулось довольно затяжное знакомство со всеми членами семьи.
- Да, да, для Мальвины Витольдовны и для Федора Петровича. А как же! Он у нас, знаете... Мы его все... Без него мы что?.. Прошу прощения, что-то у меня горло... Хрипит, окаянное... Оно ведь и возраст уже...
- А вы не переживайте, - пришел на выручку Савочке Тещин Брат. - Вот я тоже хриплю. Хрипуны теперь в моде. Певец такой есть - хрипит как повешенный, а девушки прямо аж бесятся от него!
- Леонтьев пусть модничает в телевизоре, а на столе у нас модный борщ и селедочка! Не так ли, Федор Петрович?
Начиналось Савочкино вытанцовывание между всеми. Никого не обойти, никого не обидеть, всех заметить, приветить и очаровать. Но Твердохлебу не хотелось поддерживать эту игру, и потому он смолчал, хоть Ольжич-Предславский тут же отреагировал на Савочкину "селедочку".
- Кстати, дунайская, - с улыбкой заметил он.
- Догадываюсь, что в таком доме так оно и должно...
- Как ешь, так и живешь - мой принцип, - важно заметил Ольжич-Предславский, кладя себе на колени накрахмаленную салфетку величиною в скатерть. - Брийя-Саварен сказал: "Судьба народов зависит от того, как они питаются".
Для Савочки Брийя-Саварен был пустым звуком, но хозяин не был бы крупным знатоком международных разглагольствований, если бы не заметил это сразу. Заметив же, как бы напомнил вслух самому себе:
- Но посмотрите, как оно бывает! Мы с семнадцатого столетия помним Богдана Хмельницкого, а французы - своего самого большого гурмана Брийя-Саварена. У нас орден Хмельницкого за мужество, а у них орден Брийя-Саварена для тех, кто умеет изысканно есть! У них даже есть такой афоризм: "Граждане, прежде чем брать в свои руки власть, нужно научиться есть".
Савочке понравился афоризм, а еще больше вареная картошечка к селедке.
- Если бы люди умели есть, у прокуратуры стало бы меньше работы, - было замечено меж двух причавкиваний.