Стеснительно отодвинул от себя Таньку: «Неправильно как-то. Любимого парня, говоришь, у тебя нет… Меня отдаривать не надо. Я тебе от чистого сердца хотел помочь. Не надо платы… А любимого парня ты еще встретишь. Обязательно встретишь». Так они и расстались, в чем-то друг друга не поняв. Сперва на несколько дней. А спустя полгода — почти на два десятка лет.
Любимый парень для Татьяны ждать себя не заставил. В военную комендатуру Никольска приезжал молодой лейтенант на стажировку, он и стал любимым. Скоро Татьяна махала косынкой с подножки поезда остающемуся Никольску: женой офицера отправлялась в дальневосточный приморский гарнизон.
— …Так и мотались по воинским частям. Приморье, Средняя Азия, Кольский полуостров… Потом армию стали душить. Кругом бедность, разор. Муж уволился, подался на свою родину, в Рязань. А я — сюда, на свою малую родину. Разошлись мы с ним. Закладывать он стал сильно, руки распускать… Дочка выросла, в Питер уехала, в колледж поступила. А я здесь. Домушку вон на окраине купила. Там и живу. Специальности у меня никакой. Вот бутылки принимаю, да и то иной раз просчитываюсь… Жизнь-то меня не шибко украсила. — Татьяна усмехнулась, развела руки: дескать, вот погляди-полюбуйся, какова «клуша накутанная». Поправила на руке порванную перчатку, из которой высовывался средний палец с розово накрашенным коротким ногтем.
— Все такая же, — приободрил Сергей. Но вслед комплименту подумал в противовес: «Видать, помотало тебя в жизни, Таня, Танечка, Танюша». Стало почему-то очень жаль ее, потолстевшую, подурневшую, — однокашницу и партнершу по бадминтону, названную невестой. Жаль, словно опять посягал на нее циничный блатарь Кича.
— Давай, Сережа, бутылки-то. — Татьяна расставила в ящике посуду, отсчитала деньги.
Неловкая пауза в таком общении была запланирована. Казалось, можно было говорить и говорить, рассказывать да вспоминать, но что-то говорило за них помимо слов; взгляд, наитие без объяснений открывали подноготную давно не видевшихся людей и встретившихся нежданно у пустых ящиков под посуду. Сергей кивнул головой, простился. Татьяна помахала ему рукой вослед и опять села на ящик, склонилась над газетой с кроссвордами. Но карандаш брать не спешила.
6
В открытую фрамугу окна доносился шум моря, мерный, ухающий, чуть шелестящий.
Штормило.
В какой-то момент тяжелые волны толкнулись своим шумом в спящее сознание Марины, и она пробудилась. Отдаленный рев моря наполнял предрассветный покой комнаты. Сердце часто колотилось. Во сне за Мариной кто-то гнался. Она не знала, кто это был, боялась обернуться назад, но чувствовала погоню. Она неслась от преследователей со всех ног, и шум встречного ветра полонил уши, забивал все другие звуки. Теперь тоже в ушах стоял шум, шум моря.
Чувство погони, вернее, чувство страха от погони Марина унаследовала в сон с прошедшего вечера. Вырвавшись из лап Руслана — она уж почти нагая была, Марина выскочила из незнакомого дома с плащом в руке и ошалело понеслась… Она бежала в потемках по какой-то улице под уклон — на прибрежные огни, где маячил сквозь деревья зажженными окнами спасительный санаторий.
По дороге она упала, разбила колено, плакала. В какую-то минуту у нее все внутри перевернулось, и ее стошнило. Она стонала от горечи, от боли, от страха. Ей постоянно чудилось за спиной дыхание погони. Вот-вот, в какой-то миг, ее схватит за плечо Руслан: «Э-э, красавица, не спеши…»
Даже оказавшись на аллее санатория, освещенной фонарями и, кажется, безопасной, Марина сжималась от страха. Запахнувшись в плащ, сгорая от стыда, пряча от встречных прохожих лицо, она наконец-то нырнула в санаторий. А добравшись до своей комнаты, плюхнулась на кровать, разрыдалась… Призналась обескураженной соседке:
— Меня, Люб, чуть кавказец не изнасиловал. Платье изодрал… Еле вырвалась…
Любаша всплеснула руками, всколыхнула свои большие груди:
— Чё ж ты так! Тут надо ухо востро держать… — Села рядом с Мариной, приобняла утешительно. — Уж лучше б ты, грешным делом, с каким-нибудь санаторным старикашкой спуталась…
— Может, мне в милицию заявить? — хныча, спросила Марина.
— Да ты чё! Обо всем помалкивай! Отоспись. Я тебе сейчас микстурки успокоительной плесну. Утро вечера мудреней.
…Но утро показалось горше вечера. Похмельная гудливая боль в голове, саднит разбитое колено, синяки проявились, засинели на локтях, и внутри тошнотворная горечь. Не видеть бы весь мир, не открывать глаза — затмить бессолнечный белесый рассвет. Погрузиться не в сон, где погоня, но во тьму, где нет ничего. Не верить, не признавать того, что случилось вчера.
— Уеду! Сегодня же уеду! — выпалила Марина. — Видеть не хочу!
— Чё ты выдумываешь? Куда ты поедешь! — в пику бросила Любаша. — У тебя ж на лице все написано. Прикатишь в таком-то состоянии к мужу: «Принимай, дорогой…» Лучше уж здесь пересиди. Уляжется. Из-за какого-то орангутанга леченьем жертвовать!
Марина швыркнула носом, но слезы в себе задавила. Только внутри — гуще обида, и грязные штормовые волны плескались куда-то в душу, бередили вчерашнюю рану.
— Шторм на море. Пойдем поглядим. Интересно, — призывала жизнестойкая Любаша.
— Никуда не пойду! Не хочу!
В этот день Марина не выходила из номера. Любаша приносила для нее из столовой еду.
7
Через день Марину окликнули, когда она шла мимо теннисного корта. Мужской голос с площадки — сквозь высокую проволочную сетку ограждения.
— Разве вы меня не узнали? Я очень рад вас видеть… Как вы устроились? Как отдыхается? — Роман Каретников в белом спортивном костюме, в белых кроссовках, в белой бейсболке, с теннисной ракеткой в руках и лимонно-желтыми мячами вокруг ног. Весь такой по-прежнему элегантный, свежий, улыбчивый.
— A-а, это вы… Здрасьте. Все нормально.
Марине не захотелось, как при первой встрече, охорашиваться. Ей не хотелось и говорить с ним.
«Только его мне еще не хватало. Уж теперь-то с ним — никаких ля-ля!» — ожесточаясь на Руслана, на себя, на самого Каретникова, который безнадежно запоздал со свиданием, подумала Марина. Приказала себе идти скорее и даже ладони сжала в карманах плаща в остренькие кулачки, чтобы быть тверже в своем намерении — уйти не оглядываясь.
— Куда же вы? Погодите! — Каретников всполошился, вплотную подошел к ограждению.
Но чтобы добраться до Марины, нужно было выбраться с площадки, сделать крюк, потратить время.
Она не откликнулась, не обернулась. Роман Каретников недоуменно замер перед оградительной сеткой.
— Я видел эту женщину, — грустно признался Роман своему гостю.
— Марину? — с лету угадал Прокоп Иванович, словно это имя носилось где-то в воздухе.
— Да… Она не захотела разговаривать со мной. Можно сказать, убежала от меня. — Роман помолчал. — Пока мы с вами путешествовали по Кавказу, с ней что-то произошло. Мне почему-то неловко перед ней… Откуда, вы говорите, она приехала? Из Никольска? Это где-то на Севере? Или на Урале?… А фамилия? Фамилию вы ее не знаете? — оживился Роман. — Она не сказала вам, случайно?… Ну, может быть, вы в железнодорожном билете видели?
Мясистое лицо Прокопа Ивановича осветилось насмешливо-доброй улыбкой.
— Роман Василич, батенька, это уже больше, чем любопытство.
Они сидели в плетеных креслах на открытой веранде просторной двухэтажной каретниковской дачи.
— …Любовь к провинциальной барышне намного глубже, чем к столичной дамочке, — рассуждал всеядный Прокоп Иванович. — Провинциалка видит в мужчине просто мужчину, а московская особа видит в первую очередь себя возле мужчины, у которого складывается карьера. В Москве у всех носы повернуты к власти, к финансовому успеху. Даже неологизм появился — «успешный мужчина». В провинции, чтобы тебя любили, можно оставаться просто мужиком. А в Москве надо непременно стать успешным! — витийствовал Прокоп Иванович. — В Москве маловато любви. Карьера, деньги, политика — они подменяют личную жизнь. Поэтому в столице люди рано становятся одинокими. Одинокими даже не по судьбе, а по чувствам. В провинции главный враг любви… — Прокоп Иванович звонко щелкнул по горлу, — водка!
Роман усмехнулся, покашиваясь на манящее белое здание здравницы.
А через пару дней Марина и Роман стояли на верхнем ярусе смотровой башни на горе Ахун среди пестрой по одеждам и по возрасту толпы экскурсантов.
День выдался ясный, безоблачный, кристальный. Взгляд пронизывал даль до какой-то фантастической бесконечности. С севера простирались по-весеннему озеленелые, светлые предгорья, на которых мелкими коробушками выглядели дома дальних селений. Еще дальше — Кавказский хребет: нагромождение горных гряд, белеющие снежные неподступные вершины. С другой стороны, с юга, полукружьем — залитое солнечным светом море. И синяя сфера неба, и горные цепи, и морское безбрежье — все это философское пространство здесь, на верху высокой башни, казалось, давило на человека, уменьшало его, превращало его существование в мире в суетный и пустой миг.
Марине становилось грустно и муторно. Она с тоской вспоминала о доме, думала о Ленке. Ей очень хотелось, чтобы Ленка прожила свою жизнь как-то иначе, счастливее, чище, не попадаясь на крючок… Марина оглянулась на Романа.
…Он выследил ее на аллее санатория, подгадал неслучайный случай новой встречи. Не криводушничая, признался ей в первую же минуту: «На аллее очень удобные скамейки. Час пролетел совсем незаметно. Я знал, что вы выберетесь когда-нибудь из своей кельи».
Марина посмотрела ему в глаза. Потом окинула взглядом его всего. Потупилась, негромко сказала: «Где ж вы раньше-то были, рыцарь?» — «Рыцарь только в книжках везде успевает. Но ведь и принцесса всегда запаздывает со встречей. У вас что-то стряслось?» — «Не расспрашивайте, пожалуйста, меня ни о чем».
На другой день он пригласил Марину сюда, на экскурсию.
«А сколько стоит билет? Прошу вас: не надо за меня платить. Я сама куплю себе… Завтра в одиннадцать? Хотя нет, утром у меня процедуры. Давайте лучше после обеда».