Она посмотрела ему в глаза и хотела попросить прощения за сумасбродство. Но тут во всем зале одномоментно погас свет. Марина от неожиданности негромко вскрикнула. Шелест ахов прокатился по ресторану. А через две-три секунды свет хлынул из фонарей рампы и с потолка над эстрадой.
Марина почувствовала, что вот сейчас и будет эротический балет. Раздевание стриптизерш — скабрезное и мужское зрелище. Но стриптиз не пугал ее. Ей сейчас сделалось страшно от того, что уже произошло. Произошло то, чего она боялась, чему сопротивлялась, о чем не хотела всерьез думать. Она поняла, что препятствовать себе самой теперь будет трудно, невыполнимо… Ей хотелось притронуться, прижаться к Роману. Хотя бы найти в темноте его руку.
Яркий столп голубого света внезапно ударил на сцену с потолка из театральной пушки, очертив посредине лунный остров. Длинноволосый парень, с тесьмой на голове — под индейца, весь раздетый, только в набедренном лоскуте, как из первобытности, вынес на поднятых мускулистых руках на сцену нагую девушку и положил под фонарь на свет, на всеобщее обозрение. Темные соски на небольшой груди, чуть впалый живот и черный угольник волос внизу живота, длинные стройные ноги. Худая, гибкая, она начала двигаться на зов музыки — что-то знакомое — знакомое из мировой классики. Танцор играл лишь второстепенную роль. Весь зал был прикован только к ней, к ее страданиям, к ее радости, к ее любви, которые она выражала в движениях танца, то грациозно поднимаясь во весь рост, то плавно и пластично опускаясь и распластываясь по сцене. Она трепетно тянула к своему партнеру руки и, достигнув его, коснувшись его груди, шеи, будто бы обжигалась, взвинченно и судорожно отпрянывала; затем опять вымаливала у него ласку и безнадежно тянулась к нему. В этом бесстыжем балете были сокрыты символ женской любви и вечное желание этой любви. Эта бесстыжесть не вызывала чувства отторжения и неловкости.
В зале еще не зажгли полный свет, а Марина весело предложила:
— Давайте выпьем! Я хочу выпить за Прокопа Ивановича. Прокоп Иванович, я так вам благодарна! Вы очень добрый человек. Живите сто лет!
— Дитя мое, после таких слов я даже безалкогольного вина выпью в вашем присутствии стоя. — Прокоп Иванович поднялся со стула и тут же склонился, чтобы поцеловать Марине руку.
«Ах! Кто и когда мне в последний раз целовал руки?» — думала Марина, щекотно испытывая на руке колючесть бороды Прокопа Ивановича.
— Я буду ревновать, — по секрету шепнул Марине на ухо Роман и тоже поднялся, чтобы выпить шампанского стоя.
«Ну и пусть! Пусть вьются! Могу я хоть здесь побыть женщиной?!»
Ночь стояла теплая, мягкая — Марина даже не надевала плащ, несла его на руке — и такая тихая, уютная после ресторанной музыки, блеска, суеты. На вопрос Романа, не устала ли она, Марина ответила:
— Усталость проходит, а впечатления остаются. Здесь будто на другой планете…
Марина и Роман шли по набережной, говорили вполголоса.
— Мне так не хочется отпускать тебя в санаторий. Я иду и боюсь твоих слов: «Мне пора».
— Мне уже давно пора. Охрана и дежурная в холле будут ругаться. Нарушение режима… Любаше я тоже обещала вернуться вовремя. Но мне и самой не хочется уходить отсюда. От тебя…
— Не волнуйся. Охрану мы подкупим. Для дежурной — коробка конфет, для охранника — бутылка водки… Давай возьмем шампанского и пойдем на берег, на дальний солярий… Ну, ответь же мне «да». — Роман мягко обнял Марину, наклонился к ее лицу и поцеловал в губы.
У Марины сбилось дыхание от его поцелуя, слегка закружилась голова, и ответ «да» она прошептала почти бессознательно, по подсказке самого Романа, словно эхо.
— Пляж, наверно, уже закрыт, — сказала она позже, через несколько шагов. — Там высокий забор.
— У нас в России любят заборы. Но, по-моему, еще больше любят бреши в заборах. Я знаю такое место.
На набережной, где бродили немногочисленные отдыхающие и где еще работали кафе и магазинчики, Роман купил бутылку шампанского, шоколада, апельсинов. Вскоре они с Мариной протиснулись сквозь пролом в ограде и оказались на пустующем пляже. Только где-то в потемках у лодочной станции слышались молодые голоса, смех, мелькали огоньки сигарет. Марина и Роман ушли на дальний солярий, на самые дальние лежаки, на край — над морем.
— Купил шампанского, а стаканы забыл, — подосадовал Роман. — С тобой я такой рассеянный!
— А прямо из бутылки не получится? — усмехнулась Марина.
— Не сомневаюсь, что получится…
Пробка из бутылки вылетела вертикально, высоко — и упала, к счастью, не в море, а на солярий. Где-то глухо попрыгала по бетону и затаилась. Не испортила водный глянец.
Море было редкостно тихим. У самого берега был еще еле-еле слышен шепот воды и береговой гальки, но дальше неподвижность моря давала поверхности зеркальную гладь. В этом зеркале отражались даже звезды. Луна стелила серебряный шлях.
— Рома, это шампанское вкусней, чем в ресторане.
— Намного вкусней. Особенно когда пьешь из горлышка из одной бутылки с тобой…
— Какая луна! Почти полнолуние. Здесь очень красиво. Так бы и обняла весь мир!.. Прости, я облила тебя вином. Нечаянно.
— Ты сегодня такая необыкновенная!
— Просто мне очень хорошо с тобой…
Они произносили пустые, легковесные, двусмысленные, важные и не очень важные слова. Все эти слова, казалось, уже не имели смысловой плоти, ибо два потока уже устремились навстречу друг другу и неминуемо размывали между собой все преграды.
Они целовались долго, страстно, захлебываясь, до самозабвения. Марине хотелось ласки Романа. Ей и самой хотелось быть с ним ласковой, неотразимой, умелой. Она чувствовала его растущее горячее желание, она не сдерживала этого желания и сама, подчиняясь ему, шла навстречу.
— Люби меня, Рома, — вырвалось у нее. Такое страстное, покорное, свойское.
Сейчас никто, никто в мире, кроме луны и звезд, не мог подсмотреть за ней. Никто не мог воспрепятствовать ее желанию и отнять у нее радость этой свободы и головокружительной влюбленности.
Они уходили с берега оба опьяненные, взбудораженные. Они даже шли неровно, будто и впрямь переборщили с выпивкой. Но у вина тут роль невелика. Они оба об этом знали.
— А-а! — вскрикнула Марина и чуть не упала.
— Что с тобой? — Роман едва успел придержать ее.
— Наступила на что-то… Ногу подвернула. Больно… Дура. Каблук сломала. Туфли-то не мои, Любашины.
— Не расстраивайся. Я куплю тебе туфли… Давай я поглажу твою бедную ножку.
К дороге, где остановили такси, Роман нес Марину на руках.
9
«Не бойся! Ничего не бойся!» — говорила она себе. Но боялась. Чувствовала себя зыбко, нетвердо. Подгибала коленки, словно пропасть переходила по длинному узкому дощатому трапу… Один неверный шаг, неосторожное движение — свалишься, разобьешься. А назад уже не воротишься. Казалось бы, что такое физическая близость? Всего лишь несколько страстных минут. Но какая могучая власть у этих минут! Нет, на попятную уже поздно. Стало быть, вперед! Рядом с ним, с этим человеком из чужой, богатой московской жизни. Рядом с ним, покуда есть шанс. Ведь она мечтала об этом. Пусть не впрямую, не очевидно, не в открытую. Затаенно, в глубине души мечтала об этом. Каждая женщина грезит о влюбленности, пасет в сердце тайную надежду. Каждая женщина хочет быть любимой, желанной. И чтоб это было красиво, не обыденно…
Мысли Марины — как узоры калейдоскопа: многоцветные, неожиданные. Только иной раз в пестроте мыслей промелькнет темным цветом думка об измене Сергею. Думка, которую гнала от себя прочь. Не надо, незачем вспоминать об этом! Хоть и непонятно, как возвращаться в прежнюю жизнь, но загадывать на будущее не стоит. Не бойся! Будь счастливой сегодня! А завтра будет завтра.
— Тебе хорошо со мной?
— Да… Очень. Ты такой нежный, Рома… У меня голова идет кругом и все внутри дрожит.
— Со мной тоже никогда такого не было… Хочешь холодного сока?
— Нет… Лучше обними меня крепко-крепко. И поцелуй еще… Мы с тобой всю простынь скомкали. Одеяло на пол сползло.
В телесной ласке, в доверительном шепоте, в полутемной спальне с затянутыми жалюзи на окнах несколько часов пролетало для Марины и Романа незаметно. На землю опускались сумерки, в столовой остывал ужин, приготовленный «прислугой» — местной женщиной, которая прибирала и готовила в каретниковской даче, — но никто и ничто не могло ограничить их свободу, леность, счастливые и изнурительные постельные часы.
Только телефонные звонки врывались в их мир из какого-то другого — проблемного, озабоченного, торопливого мира. Роман разговаривал по телефону в присутствии Марины, не уходил в соседствующий со спальней кабинет. Он говорил о финансовых расчетах со своим коммерческим заместителем Марком. По-русски, но с вкраплением немецких слов разговаривал с сыном Илюшей. Ровно, доброжелательно и заинтересованно — с женой Соней. В эти минуты Марина непроизвольно напрягалась, не шевелилась, боялась выдать себя. Отшучивался и хотел поскорее отвязаться от какой-то беззастенчивой Жанны:
— Брось болтать! Причина совсем другая. Прокоп Иванович уехал и оставил мне здесь уйму работы… Да, да, я тоже тебя обнимаю.
Порой звонки наскучивали, и Роман отключал сотовый телефон, дачный — переводил на автоответчик.
— Женщины — удивительные создания. Жанна, ни о чем не зная, уверена, что я остался здесь из-за женщины.
— Это мужчины всю жизнь могут не догадываться о соперниках. Женщины соперницу чувствуют за тысячи верст… Жанна — это твоя секретарша?
— Нет, мою секретаршу зовут Ириной. Жанна моя помощница.
Тут наступала минута тишины. Марина в молчании должна была пережить ревность, которая уже вспыхнула к неведомым Жанне и Ирине, двум обольстительницам Романа из столичной богемной жизни.
— Не могу себе представить: ведь если бы не встретил тебя, был бы уже в Москве, занимался на работе всякой ерундой. Я ведь бизнесмен поневоле, все делают отец и мой неумолимый сводный брат, — сказал Роман. — Человек, по-моему, должен сделат