— Ничего особенного. Все по распорядку, как в пионерлагере.
— Так уж ничего особенного? — со снисходительной усмешкой, за которой пряталась ревность, переспросил Сергей.
— Минеральные воды, на солярии грелись, по набережной гуляли с соседкой, вечером иногда — в кино.
— Танцев-то разве там нету? — допытывался Сергей.
— Есть. Но я туда не ходила.
— Что ж ты так? Кавалеры не нравились?
— Да какие там кавалеры? Старики одни.
— Уж так и старики? — солоно-лукаво спросил Сергей, приподнимаясь на локте и испытующе заглядывая в лицо Марины. (Благо в комнате лишь блики от прищемленного шторами света уличного фонаря — и не разглядеть на щеках румянца обмана.) — Я смотрю, ты совсем не соскучилась по мне. — В голосе Сергея ревность колыхнулась в сторону обиды.
Марина, как по команде, теснее прижалась с мужу, крепче обняла, ткнулась губами в его плечо.
— Соскучилась. Еще как соскучилась!
Нужно было быть сейчас с Сергеем пылкой, ласковой, стосковавшейся. Ей и хотелось быть с ним ласковой. Она себя не ломала ни в чем. Только иногда, в минуту невольных провалов в недалекое прошлое, в ней угасал пыл и притуплялось удовольствие от какой-то несбыточной мечты — остаться преданной Роману Каретникову.
Утром Марина испытывала странное чувство обиды на себя: слишком безболезненно она вернулась к мужу, примирилась и отдалась ему. Еще в дороге с курорта казалось, что будет невыносимо трудно с Сергеем, особенно в близости. Но вышло обратное. «Может, и двоих можно любить?» — спрашивала себя Марина.
В следующую ночь, и еще в другую ночь, и опять в последующую Марина сгорала в объятиях мужа. И была счастлива. Ей казалось, греховно счастлива, дьявольски счастлива. Но может быть, только так и возможно испытать полновесное высшее наслаждение? Может быть, порочное счастье самое острое?
Даже деньги были. Для семейного бюджета — средства слегка сомнительные, но этих денег, по непритязательным провинциальным меркам, хватило бы для пропитания на полгода.
Горячую трепетную кровь, напитанную солнцем и еще чем-то, почувствовал в Марине и Сергей.
— Ты оттуда какая-то другая приехала.
— Какая еще другая? Отдохнула всего-навсего. Перемена мест и занятий, — по-простецки старалась она погасить интерес мужа, хотя ознобец страха щекотал нервы возможностью уличения.
— Помолодела будто лет на десять. Я тебя такой давненько не видел.
— Разве плохо?
— Наоборот, — смущенно прищуривался Сергей. — Налюбоваться на тебя не могу. — И он притягивал ее к себе, чтобы поцеловать.
Однажды ночью, в густых сумерках спальни с трогательными, бледно-желтыми бликами уличного фонаря, Сергей признался Марине:
— Я тут о тебе целыми днями думал. Все ругал себя: зачем отпустил? А с другой стороны, радовался: годы проходят, а все какое-то беспросветье у нас. В отпуск по-человечески съездить не можем. Ты хоть на море поглядишь…
Марина молчала, прижавшись к нему. Не смела спугнуть эту взволнованную искренность мужа. Он на признания был скуп, взаперти держал слова про чувства, лишь редкий раз приоткроет душу. Зато дорогого это и стоит.
— Мне тут тебя не хватало. Я ведь тебя как раньше люблю.
— Сереженька, родной мой, — шептала Марина. — Я твоя, любимый!
Время для них будто поворотило вспять — отнесло в радостный медовый месяц. Роман Каретников этому не помеха. Он даже будоражит Маринины чувства, обостряет их.
Иногда, в минуты близости с Сергеем, Марина, закрыв в исступленном наслаждении глаза, представляла на его месте Романа. Она стыдилась этого, побаивалась открытых в себе темных желаний, находила в этом испорченность и даже извращенность от таких подмен, но не могла и не хотела отказываться от этого, испытывая самосожжение в страсти.
— Сережа, — ласково говорила она после пережитых минут наслаждения, — что, если тебе бриться станком? Ты такой колючий после электробритвы! Все мне щеки ободрал. — Она пальцем вела по его подбородку. — Давай я тебе подарю этот, который рекламируют, «Жиллетт».
— Он дорогой, к нему лезвий не укупишься.
— Ничего. Чтобы ты был гладкий, я денег найду. — Она целовала его в колючую щеку.
— Откуда у тебя деньги? — недоверчиво спросил он, глядя в глаза Марине. — Ты и для Ленки подарков привезла. Фикус там купила… Дорогой, наверно?… В лотерею, что ль, выиграла?
Они уже много лет прожили вместе, и любое инородное появление в их семье обнаруживало себя какими-то настораживающими веяниями. Словно в доме появлялась какая-то вещь, случайная, нездешняя, за которую приходилось запинаться, спотыкаться об нее, постоянно напоминать себе о ее наличии.
«…В лотерею, что ль, выиграла?» Легкий холодок народился внутри: Марина осознала, что хватанула лишнего, потеряла бдительность. «Покусай-ка язык-то!» Надо было что-то ответить: отшутиться, наврать, но не отмалчиваться.
— Я перед поездкой у Валентины заняла. Там — на всем готовеньком. Сэкономила немного. И на работе перерасчет сделали. Мне отпускных доплатят. — Голос звучал обыденно, ровно, никаких предательских сомнений, только чуть-чуть по тональности выше. Уже потом она поймала себя на мысли: «У вранья и голос тощее звучит…»
Сергей как-то неопределенно повел плечом, больше ни о чем не спрашивал. Они оба на время задумались, точно разошлись по каким-то своим, сугубо личным углам. «Никому, ни под каким предлогом не рассказывать про Романа. Никому! — вдалбливала себе Марина в эту минуту отстраненности от мужа. — Деньги припрятать так, чтоб с собаками никто не нашел. И тратить незаметно. Никаких подарков!» Но она не хотела, чтобы он поймал ее на задумчивости, что-то заподозрил в этом отчужденном молчании. Марина положила голову на плечо Сергея, пустячной просьбой оборвала минуту обоюдной немоты:
— Летом возьми меня с собой на рыбалку. Ленку в пионерский лагерь отправим. И съездим.
— Отчего же нет? Поехали, — без огонька согласился Сергей.
От Романа Каретникова не было в Никольск пока ни одного звонка. Где он? Все ли с ним ладно? Может, потерял ее номер? Собравшись с духом, Марина зашла на телеграф позвонить в Москву (с домашнего телефона не смела, пришлют счет, а в нем столичный код 095, который требует объяснений). Она очень соскучилась по Роману. Ей не терпелось услышать его голос, увериться в том, что Роман в действительности есть — не призрак, не наваждение. Еще стоило предупредить его, чтобы он не вздумал звонить ей по домашнему телефону. Никаких зацепок для подозрения мужу!
Положив перед собой на столик визитку, озираясь из кабинки на людей на телеграфе, Марина с трепетом набирала длинный московский номер. Пошел зуммер. Вот, сейчас она услышит его голос. Больше по этому номеру никто не может ответить! Но с линии мобильного телефона ей ответили, будто с другой планеты, по-английски: «Сори…» Марина даже дыхание затаила. Потом расшифровали по-русски: «Абонент не отвечает. Телефон абонента либо выключен, либо находится в зоне недосягаемости сигнала. Попробуйте позвонить позднее».
Марина рискнула набрать домашний номер телефона Романа. Если ответит не он, она тут же нажмет на рычаг, не произнося ни слова. Ее опять встретил автоответчик с женским голосом: механический английский с переводом на механический русский: «Оставьте, пожалуйста, свое сообщение после звукового сигнала».
На карточке значился еще один номер — «офис». Значит, не прямой, через секретаршу, заставят представиться. Ну и пусть! С другого конца провода и в самом деле раздался живой женский голос, приятный и приветливый:
— Издательский дом. Добрый день! Я слушаю вас… Романа Васильевича сейчас нет на месте. Простите, это, случайно, не из Никольска? Вас зовут Марина?… Я секретарь Романа Васильевича. Он очень просил передать вам, что некоторое время не сможет позвонить. Его сейчас вообще нет в Москве. Нет в России. — Тут голос секретарши стал каким-то нетвердым, как будто она сама не знала, где находится ее шеф. — У него сейчас чрезвычайные обстоятельства. Он приедет и все вам объяснит.
— Он болен? — робко спросила Марина.
— Нет, у него проблемы иного рода. Он вам все объяснит позже. Не беспокойтесь, пожалуйста. Всего хорошего!
Марина была готова услышать в кабине телеграфа все, что угодно: объяснение Романа в любви, прощальное «прости», но только не пресыщенно вежливую речь секретарши, которая предупреждена о ее звонке и, похоже, посвящена в их отношения с Романом.
От телеграфа она уходила скорым порывистым шагом. Больше она не будет звонить. Сам объявится, если захочет. Если не захочет, ну и пусть! «Плевать!» — разозлилась Марина, хотя подспудно догадывалась: ее гнев на Романа скоропалителен и несправедлив.
2
Костер на берегу Улузы, под сенью замолкшего сумеречного леса, затухал. Прогоревшие сосновые хворостины покрылись слоем рыхлого пепла. Под пеплом кое-где еще живет, дышит жаром ядовито-красный уголь. Огня уже мало, только там, где плоть древесины еще не выжгло до конца, взметываются языки пламени. Этот нестойкий огонь сопротивляется ниспадающей на реку, на прибрежный лес мглистой пелене летней ночи.
Этот огонь призрачной краской падает на лица сидящих у костра.
По одну сторону, на плащ-палатке, сидят Валентина и ее муж Сан Саныч, по другую, на березовом бревне, — Марина и Сергей. Время сейчас самое отдохновенное: только что отужинали свежей ушицей, выпили, как полагается «под уху», по чарке самогонки «Сан Саныч» и вели непритязательные речи.
Марину, сидевшую рядом с Сергеем, мужиковский разговор «про политику» почти не трогал, но упоминание про Кавказ аукнулось раздражением.
Много раз она требовала от себя забыть Руслана, его ненавистный голос: «Э-э, красавица…» Но гадкий вкус угощенческого коньяка Руслана не вытравился даже радостью встреч с Романом. Она сейчас чувствовала, как пылают у нее от досады, от ярости щеки; благо в потемках с отсветами костра этого никому не различить.
— Хватит вам! — вспылила Марина. — Все уши прожужжали про этот Кавказ да про Чечню. Телевизор, радио, газеты — только об одном…