Лестница, по которой я поднялся, была широкой и покрытой роскошными коврами. На первом этаже я никого не встретил, зато на площадке второго в большом кресле храпел краснощекий и красноносый слуга. Я ощутил запах винных паров.
Окна прикрыли шторами. На площадке были две двери и некоторое время я постоял, пытаясь сориентироваться, в какую из них идти. Из-за двери слева послышался нетерпеливый крик:
— Ну где ж ты там, господин стихосложитель? Иди сюда, изнемогаю от нетерпения!
Я поспешил на зов, не смея и надеяться, что попал по адресу. Если это тот, о ком я думал, счастью моему не будет предела. Кроме того, я уже примерно разобрался, в какую эпоху попал. Это наверняка 1800 год, когда старичок, что позвал меня сюда, только вернулся из Швейцарии и сразу попал под опалу императора.
Краснолицый служитель продолжал безмятежно спать, клюя носом. Я открыл большую дверь и вошел в светлую просторную комнату. Окна распахнуты настежь, с улицы дул свежий ветер с примесью моря и до сих пор доносились свистки городовых.
У одного из окон стоял стул, а на нем сидел тот самый маленький старичок с морщинистым лицом и умными живыми глазами. Тонкие черты лица его чем-то напоминали большого проказливого ребенка. На нем был надет камзол на голое тело, на одной ноге — туфля, на другой — сапог.
— Помилуй бог, голубчик, да ты гений виршей и рифмы, — быстро сказал он и махнул, подзывая к себе. — Ну-ка, помоги встать, будем с тобой чай пить, а ты мне таинство стихосложения поведаешь.
Только теперь, подойдя ближе, я заметил, что ноги его сильно опухли. Старичок едва мог ходить. Я помог ему встать и он оперся о мое плечо. Любитель поэзии был настолько легок и невесом, что я невольно вздрогнул от его прикосновения, потому что помнил, что вскоре он должен умереть от болезни.
— Как тебя величать? — спросил старичок. — Позволь обращаться к тебе «Ваше величество», ибо поэты в моих глазах равны царям и античным богам.
— Александр Васильевич, меня зовут Виктор, — ответил я, так как встретился, конечно же, с великим полководцем Суворовым или русским Марсом, как его иногда называли. — Можно просто Витя.
Опираясь на меня, военачальник доковылял до огромной постели, стоявшей в углу комнаты. Я уложил его и Суворов, прикрыв глаза, попросил:
— Прочитай стихи свои, Витя.
Я смущенно кашлянул в кулак.
— Это не мои стихи. Это другой поэт написал, — я хотел добавить, что он родился только в прошлом году и сейчас еще лежал в колыбели, слушая песни Арины Родионовны, но вовремя опомнился. — Я помню только часть стихов.
— Ну так давай, не медли! — закричал Суворов, открыв глаза и неистово глянув на меня. — Эдак мы до зимы проваландаемся. Я от мадригалов и элегий Мити еще больше хвораю, чем от ран!
Вот уж не думал, что когда-нибудь я буду стоять перед ложем Суворова и читать ему стихи Пушкина. За окном поднималось солнце девятнадцатого века, по набережной канала на каретах катались важные господа и дамы, а я стоял и декламировал с поднятыми руками. как заправский отличник перед учителем. Впрочем, всего «Евгения Онегина» я не помнил, поэтому прочитал только «письмо Татьяны».
Закончив, я некоторое время стоял и глядел на Суворова, а тот лежал, вытянувшись на кровати и молчал. Я подумал, что ему стало худо и хотел позвать на помощь, но тут генералиссимус открыл глаза и сказал:
— Недурно, помилуй бог, недурно. Слышу разящую поступь гения. Кто этот поэт?
После некоторого колебания я ответил:
— Я забыл его фамилию.
Суворов испытующе поглядел на меня и неожиданно закричал басом:
— Прошка! Где ты шляешься, прохиндей! Давай чаю!
Поначалу ничего не происходило, а затем дверь отворилась и заглянул давешний лохматый слуга. Это был, конечно же, знаменитый на всю Россию камердинер Прохор, любитель увеселительных напитков и самый преданный Суворову человек. Суровые глаза прятались под густыми бровями, в пышных усах застряли крошки табака.
— Так ведь давно-ж хотов чай, ваш сиятельство, — с обидой ответил он. — Тока скажите, буду-ж подавать.
Насколько я помнил, за итальянский и швейцарский походы Суворову дали княжеский титул, но слуга по старинке продолжал величать барина графом.
— Ну так давай его, брюхо просит! — приказал полководец и снова поморщился от боли в ногах. Затем ухмыльнулся мне. — Брюхо злодей, старого добра не помнит!
Он указал на стул и добавил:
— А теперь расскажи, кто таков и чего разгуливал под моими окнами. Может, ты востроглаз и за мной подсматривал?
Я так понял, что востроглазами он называл шпионов Тайной экспедиции. Улыбнувшись, я покачал головой.
— Упаси бог, Александр Васильевич. Я и сам от них прячусь.
— А с чего бы это? — строго спросил полководец и я обратил внимание, как сильно осунулось у него лицо. Он, в свою очередь, осмотрел мою странную одежду. — Набедокурил, что ли? Что за наряд на тебе иноземный?
— Я прибыл издалека, — ответил я, раздумывая, чтобы выдать эдакое позаковыристей. Суворов очень начитанный и образованный, враз раскусит плохо состряпанную легенду. — Там у нас все носят такую одежду.
— То-то я вижу, что говор у тебя тоже ненашенский, — заметил военачальник и хотел добавить что-то еще, но дверь открылась и вошел Прохор с подносом в руках.
Кушаний было несколько видов, некоторые супы томились в горшочках, другие блюда насыпали в тарелки. Здесь же стояли маленький графин водки, стопки и закуски. Камердинер поставил поднос на стол и пододвинул к лежанке своего господина. Суворов, охая от боли, приподнялся на постели и пояснил мне:
— Хворь, проклятая, не дает ходить далеко, — а затем похлопал рядом с собой. — Давай, Витя, садись, у нас поэтов голодом не морят. Хоть ты и скользкий какой-то, с секретом посередине, но человек добронравный. Раздели со мной трапезу.
Я не заставил себя долго упрашивать. Не каждый день тебя кормит легендарный генералиссимус. Я уселся рядом и с удовольствием отведал, чего Бог послал на стол князя. Тем более, что из-за всех стрессов последнего дня я порядком проголодался.
Под конец завтрака, когда мы раздавили водку, я осторожно поинтересовался:
— Ваше сиятельство, что говорят доктора о вашем здоровье? Можно ли надеяться на скорое выздоровление?
Суворов сердито сверкнул глазами.
— Каркают, аки вороны, твои доктора. Горят мои ноги в «антоновом огне», а они умом разбежались, кто куда. Один одно талдычит, другое второе, третий вообще отрезать хочет. Это ж как я перед богатырями моими безногий-то появлюсь?
— Но «антонов огонь» и вправду опасная хворь, — возразил я. — Может, стоит…
Старичок бросил ложку в горшок, отпихнул поднос, чуть не опрокинув его. Кстати, несмотря на энтузиазм, я заметил, что ел он очень мало.
— Да ты совсем с ума слетел, Витя? Мои докторы — это баня, молитва, солнышко да свежий воздух! Никакие другие шарлатаны меня не поднимут на ноги. Царь обещался прислать лекаря, да что-то запамятовал.
Он сердито шевелил губами и хмурился, а я подумал, что гангрена или «антонов огонь», как ее тогда называли, и в наши дни требует особого ухода. Если затянуть лечение, дело плохо.
Только вот как обеспечить Суворову условия лечения двадцать первого века в начале девятнадцатого? Я не врач и против гангрены еще с деревни слышал народные средства лечения — ржаным хлебом или бараньей печенью. Может, попробовать их предложить, все равно ничего не теряем?
— Мне бы в чистое поле выехать на горячем коне, — с горечью сказал Суворов. — Подышать травкой, испить водицы. В Кобрино хочу, слышишь, Прохор?
— Дак я бы с радостью, — пробурчал камердинер. — Но царь-батюшка не изволит-ж разрешать.
— Это верно, опять ему камарилья в ухо влезла, — досадливо поморщился Суворов. — Запер меня в четырех стенах, как в гробу.
От этих слов повеяло безысходностью, будто бы в доме и в самом деле показался призрачный лик скорой смерти полководца. На миг наступило неловкое молчание, а затем внизу послышался шум и звуки громкого голоса.
— Вот и Митя вернулся, — тяжко вздохнул полководец. — Сейчас будет потчевать меня сонетами на закуску.
Он глянул на меня и спросил:
— Какие еще стихи знаешь, голубчик? Покажи Мите, пусть знает наших.
Я улыбнулся и кивнул, но в душе понимал, что в поэтическом батле, конечно же, потерплю позорное поражение. Ведь мне противостоял Дмитрий Хвостов, один из образованнейших людей эпохи. Впоследствии он будет знаком с тем же самым Пушкиным. Хоть современники и называли Хвостова типичнейшим образчиком графомана, на деле все обстояло не так просто. Один мой сокурсник по университету, эксперт по истории литературы, отзывался о Хвостове с уважением.
Мало того, что он трудился на поэтическом поприще, так еще и старался бескорыстно помочь коллегам по цеху. Его записки о литераторах первой половины 19 века и в наше время изучаются учеными и служат богатейшим источником информации. Короче говоря, даже с моими продвинутыми познаниями Пушкина и Лермонтова, мне пришлось бы сильно попотеть, чтобы превзойти Хвостова.
Вскоре дверь снова отворилась и громко сопя, в комнату вошел высокий, чуть тучный господин с тонкими чертами лица, длинным крючковатым носом и складками вокруг рта. В руке он держал листок бумаги, исписанный каракулями.
— Не могу ждать, ваше сиятельство! — провозгласил он. — Вы должны услышать это первым! Написал сегодня утром. Мои стихи, так сказать, с пылу с жару.
Суворов чуть слышно простонал, а Прохор стремглав бросился вон из комнаты. Я недоуменно смотрел на них, не понимая причины столь бурной реакции. Тем временем Хвостов поднял листок к лицу и с выражением прочитал:
— Две трапезы, — и добавил, поглядев на меня, но не обращая внимания на незнакомого человека. — Это название. Я долго ломал голову и оно пришло мне как раз во время обеда. Надо же, какая удача.
Он тряхнул согнутый лист, выпрямляя его в руке и начал декламировать:
— Кричит какой-то стиходей,