Лёгким привычным движением старик вновь вытащил клинок из ножен. Я поднял глаза и сидел, как очарованный. Серебристая полоска стали струилась ровным спокойным блеском. При движении в ней вспыхивали синеватые искорки.
— Булатный клинок! Непревзойдённый, аносовский! — с гордостью сказал казак. — Много вражьих голов покрутил он, нечистой крови пролил! Разве с ним расстанешься? Без клинка казак — не воин.
Клинок был добрый, плод большого мастерства. Он мерцал синеватым таинственным блеском. Я не в силах был оторвать глаз от старого казачьего клинка. Смотрел на него и с гордостью думал:
— Хорош! Ой, и хорош! Кто же сотворил это чудо?
Позже, в годы гражданской войны, будучи командиром эскадрона, я попал на родину дедовского клинка, в маленький, затерянный среди Уральских гор Златоуст, в городок, в котором жили и здравствовали непревзойдённые в мире златоустовские мастера, сохранившие тайну булата.
Рано утречком, до восхода солнца, по росе казаки выступали на стрельбище. У ворот каждого куреня толпились домочадцы, любуясь своим казаком. Бабушка от умиления утирала слёзы.
Казаки шли конным строем, с песней, оглашая яицкие степи звонкими голосами. Станичники пели:
Ночи темны, тучи грозны
По поднебесью идут.
Идут, идут, казаченьки,
Идут тихим маршем…
Дедушка считался не последним в конных рядах. Вместе с казачатами я бежал в клубах густой пыли, провожая конников далеко за станицу…
Возвратился старик со стрельбища ещё больше побуревшим от загара, помолодевшим лет на десять.
Дед шутил со старухой, бахвалился, кочевряжился, не подозревая, что в его курень вот-вот постучится беда.
Казак Потап Дубонов, богатый прасол, купец, скупщик всякого добра у бедноты, ко всему этому ещё держал тайный кабак. Возвращаясь со стрельбища, казаки брали у него водку, кто за наличные, кто в долг, и пили всем «кумпанством», ходя от двора ко двору. Издревле повелось у казачества гостить в один день по очереди у всех соседей: богат ли, беден ли курень, но обойти его значит нанести соседу кровную обиду. Зайдут подвыпившие казаки, посидят часик и шумной разудалой гурьбой идут в соседний курень. И как бы ни были бедны хозяева, они ставили на стол последнее, изо всех сил тужась показать, что и они, слава богу, почесные казаки.
Не обходили казаки и Дубонова. Жил он богато и привольно в бревенчатых, из смоляного леса, хоромах. Двор его на особицу выделялся изо всей станицы. И казак Дубонов был тоже особый.
Казачий дубоновский род пришёл из-под Шарташа, что лежит под городом Екатеринбургом, ныне Свердловском. Пращур Аника Дубонов в лесах, по речкам и в песчаных отмелях и берегах добывал тумпасы и строганцы — колдовской горный хрусталь. Не поладил Аника с царевыми людьми, подался на Яик, поближе к раскольничьим весям. Казаковать стал род Дубоновых. Потапу Дубонову достались от батьки косяки крепких степных коней, тысячи баранты, земли пятьсот десятин. Был он один сын у казака-богатея и весь удался в отца: неимоверно силён и драчлив, в кулачных боях страшен. В молодые годы в кулачном бою на льду Яика ему гирькой повредили глаз и выбили передний зуб. Однако, и сейчас, при мне, когда ему было за сорок лет, он выходил на кулачные стенки. И, надо сказать, в кулачных боях Потап Дубонов охулки на руку не клал, — бил остервенело и беспощадно, словно выместить хотел за прошлую обиду. От наказного атамана Дубонов брал разные поставки, иногородняя и казачья беднота окрест сидела в долгах у купца. Батраков он не брал. Когда человека горе-нужда петлей душила, тогда Дубонов милость оказывал: отпускал взаймы хлеб до урожая. Горький это был хлеб! Всю зиму и лето должники ломали кости на дубоновской работе в пыльной горячей степи. А сухой осенью из дубоновского куреня тянулись скрипучие обозы с тяжёлой золотой пшеницей. Везли доброе дубоновское зерно в старую торговую Челябу и там засыпали в элеватор.
Богател казак Дубонов, жирел, шёл в гору; отцовский старенький дом срыл, поставил на станичной площади из горного смоляного леса знатные хоромы, обнёс дубовым тыном. Жена Дубонова, крепкая вальяжная казачка, народила ему трёх сыновей, крепкозубых, задиристых, но недалёкого ума…
Понимал Потап Дубонов: хоть и в кабале безвыходной сидит у него полстаницы, но с казаками не ссорился, блюл дружбу. И когда к нему во двор припожаловали подвыпившие станичники, он широко распахнул им двери своей большой горницы.
— Пожалуйте, гости дорогие! — радушно пригласил он.
В доме началась суетня. Хлопали дверями, пререкались казачки, гремели печными заслонками, тащили на стол и печенье, и варенье. Тут был и бараний бок с гречневой кашей, и гусь с поджаренной капустой, и пироги, и миски с горячими пельменями. А надо всем этим богатством высилась четверть вина. На неё алчно и поглядывали казаки.
Войдя в горницу, все истово покрестились на иконы, поклонились хозяевам, для приличия заставили немного себя уговаривать, так уж водится!
— Ну, гости дорогие, садитесь, чем богат, тем и рад! — поклонился хозяин.
В красном углу под образами уселся сам Дубонов, по правую руку станичный есаул, чернявый, как жук, угрюмый казак, нелюдимый и тяжёлый на руку. Дальше расселись все чин по чину. И тут деду пришлось сглотнуть горькую обиду. Он сунулся сесть вместе со всеми казаками, со всем «кумпанством». Но тут поднялся Дубонов, повёл глазами на перегородку.
— Э, да что ж ты, Назар, не знаешь порядок, что ли? Куда лезешь, там для тебя со други трапеза наготовлена! — нагло остановил он старого казака.
Дед потемнел, развёл руками.
— Помилуй, Потап Иванович!
— Чего уж тут, бог простит, — снисходительно сказал Дубонов и усмехнулся, — но только так уж говорится: не в свои сани не садись!
Под ногами старика от обиды и оскорбления горела земля, но он, склоня седую голову, сразу постарев на двадцать лет, скрепя сердце прошаркал за перегородку, где трапезничали батраки, захожие монашки и юродивые…
Между тем, в большой горнице начался пир. Почествовали станичного есаула, почествовали хозяина, льстили, говорили только о добром, не поминали лихого и обид. Грузный есаул крякал, да наливался вином, исподлобья поглядывая на казаков: как бы ранее его не подняли чары. Казаки уминали горячие пельмени. Ели они укладно — по сотне-другой пельменей, запивая вином. Попробовали и бараньего бока с кашей, и гусятинки с капустной, и порося уложили. Только хруст шёл, да рыгали от души, огрузевшие от обильной пищи. То, что оставалось, относилось за перегородку. Захожие люди не брезгали ничем, видать изрядно наголодовали, ели жадно и торопясь, ухватывая лучшие куски. Только дедка Назар сидел невесело, опустив на грудь голову, не смея поднять глаз на братию. Когда ему подносили шкалик, руки у старика дрожали и он выхлестывал водку на стол.
— Ты сторожко, старик, жаль эстоль добра упускаешь! — просили его сотрапезники.
От двух чарок захмелел старый станичник, чего с ним раньше никогда не бывало. Из глаз у него покатилась вороватая слеза и смешалась с вином в чарке. Не с кем было казаку поделиться своей обидой. «Хошь я бедный, но почесной казак, старого дуба корень!» — горько думал он.
А в это время хмельный Дубонов похвалялся перед гостями:
— Пей, веселись, господа казачество! Знай Дубоновых! — выкрикивал он зычным голосом. — Богатства у меня на всё хватит!
— Хватит! Хватит, Потап Иванович! — льстиво поддакивали гости:
— Всему нашему казачеству ты столб! — отрубил изрядно подвыпивший есаул. — Ты да я — два корня тут храброго казацкого лыцарства!
Чёрные глаза есаула осоловело смотрели на собутыльников. Хотелось и ему похвастаться, но слова не слетали у него с языка. На речи он был не мастер. Отрубил своё и замолчал на весь пир. А Дубонов похвалялся:
— Что хочу, то и куплю. У меня куры деньги не клюют! — выкрикивал пьяный купец. — А то нет? Спорить кто будет? Шалишь! Я, брат, красненькими и беленькими всю дорожку выстелю от Магнитной до Кизильской, а может поболе. Вот как!
— Верно! — прохрипел есаул.
— Богатство твоё правильное! — похвалили казаки. — Правильное, Потап Иванович!
— Вот крест и святая троица! — перекрестился Дубонов на иконы. — От деда достаток пришёл, а деду господь бог помог за его праведные молитвы.
— Знам! Всё знам! — зашумели гости.
— Знам, да не всё! — продолжал куражиться Дубонов. — Мой дедушко клад ухватил. В урочище Кизилташ, у высокого мара[8] он откопал челнок золотых, да серебряных денег. Вот оно как! С молитовкой богачество дед брал, вот и ко двору пришлось оно!
— Врёт! — стукнул кулаком по столу дед и, к ужасу сотрапезников, поднялся из-за стола и, пошатываясь, пошёл из горенки. Опираясь о косяки двери, он злым взглядом обвёл большую застолицу и упёрся в рыжую бороду Дубонова.
— Брешешь, купец! — закричал он.
— То-есть, как? — вскочил Дубонов.
— А так! — продолжал, возвышая голос, казак Назар, — не в челноке твой дед добро нашёл, а выжали его вы из нашей казачьей жилы! Кровосос, вот ты кто!
— Эх, — скрипнул зубами купец и с кулаками набросился на казака. Но тут повскакали и станичники. Хотя им и не хотелось обижать хозяина, но они схватили его за руки и оттащили от деда.
— Брось, Потап Иванович! Брось! Это он спьяну сболтнул! Мало ли что с хмеля быват! — уламывали они Дубонова.
— Погоди же ты, голота, я тебе покажу! — скрипел зубами озлившийся хозяин.
Есаул поднял хмельные глаза и погрозил казаку пальцем:
— Угомонись! Гляди, кабы штанов не спустил тебе за порух честного кумпанства! Седины твои только жалею!
Дед, пошатываясь, вышел из горницы. За плечами его разносилась брань всё ещё бушевавшего Дубонова. Обиженный старик не пошёл домой, а вышел на берег Яика и долго-долго сидел там под старым осокорем. Только когда взошёл месяц, он явился домой и, делая вид, что сильно пьян, полез на «кошачью горку».
— Гляди ты! — прошептала бабушка, показывая взглядом на старика. — С нашим дедко случилось ноне чего-то, напился и нисколь не шебаршит. Ой, не к добру это! Ой, к худу! — заохала она…