асильевСТИХИ
СИЛЬНА СТРАНА МОЯ!
Сильна страна моя, сильна!
Согласьем душ озарена.
Тепло, тепло несметных рук
Смыкает доброй воли круг.
Мы день труда встречать идем
Рожденьем песни золотой —
Добычей,
выпечкой,
литьем,
Уменьем,
дерзостью,
мечтой.
Еще решительный размах,
Еще сильнее разворот.
На стройках,
шахтах,
на полях
Еще дружнее шум работ.
Еще ловчей полет иглы,
Еще искусней кисти след,
Еще призывней свист пилы,
Еще щедрей тепло и свет.
Смелее!
К счастью путь открыт.
За труд, помноженный стократ,
Чтоб каждый был обут и сыт
И прочной радостью богат.
Еще нам тело жгут рубцы
Недавних,
тяжких ран сквозных,
А мы уже дома-дворцы
Возводим для детей своих.
Еще на памяти свежи
Разрывов гром, сирены вой,
А наших здравниц этажи
Уже осенены листвой.
Мы дружной поступью идем
Однажды избранным путем.
И прям и светел этот путь,
И ровно,
вольно дышит грудь,
И твердо, в лад сердца стучат,
И чувства в лад,
и мысли в ряд.
Любовь и жизнь!
Но нас опять
Стращают завтрашней войной,
И стали снова наряжать
Бродягу-смерть броней стальной.
И только свастики паук
Поджал кривые лапки вдруг,
И для близира круглым стал,
И мертвым светом заблистал.
Сильна страна моя, сильна!
Бессмертны павших имена.
И будут вечно тени их
Примером чести для живых.
На нас спускают псов с цепи —
А мы
сажаем лес
в степи.
На нас возводят клевету —
А мы
чисты,
как лен в цвету.
Мы делом заняты своим,
Богатым,
кровным
дорогим —
Мы строим дом своей мечты
Почти небесной высоты.
И взоры всех людей простых
Спокойный наш находят взгляд,
И видят наших часовых,
И держат мысли с нами в лад.
И пусть задумаются те,
Кто, утопая в клевете,
Играет бомбой,
как мячом,
Над нашим раненым плечом.
Такая подлая игра
Не доведет их до добра.
Порукой этому — народ,
Простой народ
со всех широт.
Он любит нас,
он знает нас —
Он обмануть себя не даст!
Сильна страна моя,
сильна,
Как полноводная весна,
Как солнца доброго восход,
Как ветер с облачных широт.
УРАЛЬСКИЙ ТАНК
Вот он стоит, умолкший ветеран.
Приземистый.
Тяжелый.
Несравненный.
На грозовой броне его толстенной
Видны рубцы совсем недавних ран.
Как тонко краска затянула швы!
А приглядись, —
так их не счесть, пожалуй.
Стремительный,
обстрелянный,
бывалый
Прошел он до Берлина от Москвы.
Он разлучен с пространством и огнем.
Под мирным ветром грудь его остыла.
Но и теперь живет в нем та же сила,
И тот же смерч незримо дремлет в нем.
В любое время, в час и миг любой
Он, подчиняясь воле командира,
Рванется в бой,
но только в правый бой,
Не ради войн, а только ради мира.
НОВОСИБИРСК — МОСКВА
Любо, товарищи, мчать далеко,
В поезде ехать, который
Кто-то назвал хорошо и легко,
Точно и весело: скорый!
Так и мелькают столбы за окном,
Так и летят перелески.
— Ну-ка, откинь-ка, сосед-агроном,
В сторону шелк занавески!
Видишь, под горку идет грузовик,
Белый дымок завивает?
— Вижу отлично, сосед-плановик,
Что тебя в нем привлекает?
— Как это «что»? Здесь одни журавли
Жили в болоте когда-то.
В прошлом году здесь шоссе провели
Прямо к цехам комбината.
— Это не шутка! Ты глянь вон туда.
Там был участок пропащий,
Густо росла лишь одна лебеда,
А нынче здесь сад настоящий.
Яблони с кедрами рядом растут.
Вот, брат, дела-то какие!
А там вон плотину возводят, а тут
Строят дома заводские.
Глядят пассажиры на вехи пути,
Покрытые снежною пряжей,
Глядят и не могут глаза отвести
От мимо летящих пейзажей.
— А вы, молодой человек, до Москвы?
— В Москву. Из Москвы до Рязани.
— Понятно, понятно, голубчик… А вы
В Москву, дорогая маманя?
— А я на доклад в Министерство угля.
Впервые в столицу… Приятно!
И все же, вы знаете, думаю я
Скорее вернуться обратно.
Всего только сутки в пути нахожусь,
А сердце тоскует по дому.
Выходит, никак в москвичи не гожусь,
Привык я к Кузбассу родному.
…Синеет, темнеет уже за окном.
Колышется песня, крепчая,
Согретая добрым холодным вином,
Кружкой горячего чая.
Секут темноту паровоза гудки.
Бушует огонь поддувала.
И с насыпи в поле летят светляки,
Как в ночь на Ивана Купала.
Р. ШнейвайсОГНИ МАГНИТОГОРСКА(Послевоенные очерки)
ПЛАВИТСЯ СТАЛЬ
В городском театре проходил общезаводской слет стахановцев. До начала оставалось еще минут двадцать, и народ группами собирался в фойе, курилке, буфете, шел во Дворец культуры металлургов, что по соседству, чтобы посмотреть выставку картин художника Георгия Соловьева.
Соловьев — старейший художник Магнитогорска, мастерски владеющий и кистью, и карандашом, и резцом. Выставленные им картины, эскизы, наброски, гравюры полны жизни, радости и света. Острым, наблюдательным взглядом художник улавливает такие детали, которые, действительно, характерны для молодого, растущего города. Каждое полотно и рисунок отражают все то новое, что рождается в этом удивительном городе.
Смотришь на все эти картины, эскизы, гравюры, рисунки и кажется, что они ведут по историческим местам, живописно, правдиво и наглядно рассказывают были горы Магнитной с давних дней до нашего времени.
Вот прошлое: горы, покрытые снегом, черными пятнами выделяются ямы рудных разработок; люди в старомодных кафтанах лопатами выгребают куски железной руды, кладут ее на носилки, засыпают ею плетеные сани. Длинной вереницей уходит вдаль обоз с рудой — ее везут за сто верст, на Белорецкий завод купца и промышленника Пашкова.
Да вот и он — горнопромышленник Пашков — самодовольный и хищный, жестокий и хитрый. Он стоит на крыльце в окружении компаньонов и провожает взглядом обоз с рудой; вдали виднеются контуры старого уральского завода.
Старозаветный уральский горнопромышленник против обновления техники доменного дела, ему ни к чему печи, работающие на коксе. Достаточно жадными руками выгребать с горы Магнитной богатую железом руду и выплавлять чугунные чушки, а весной, в половодье, сплавлять их на баржах по многочисленным мелким уральским рекам в Центральную Россию. Алчным взглядом провожает он обоз с рудой горы Магнитной. Идут и идут обозы, и рядом плетутся понурые, уставшие возчики, прошагавшие всю многоверстную дорогу через горные перевалы Белорецкого тракта.
Вот первый полотняный город у подошвы горы Магнитной — жилище строителей и зачинателей Магнитки. Март 1929 года; тучи нависли над вершиной горы, и резкий ветер треплет брезентовый полог палаток; группа строителей, наклонив головы, решительно шагает навстречу ветру, зажав в руках топоры, ломы, кирки и лопаты; они спускаются вниз, идут туда, где среди необозримой приуральской степи виднеются первые леса стройки.
Итак, если итти от полотна к полотну, от рисунка к рисунку, то кажется, что читаешь увлекательную повесть о делах и людях Магнитогорска, создавших по воле большевистской партии новый город и величайший комбинат, широко раскинувшийся на границе Европы и Азии, как мощная крепость индустриализации.
Январская ночь 1932 года! Забудем ли мы ее когда-нибудь! Изгладятся ли из памяти эти волнующие минуты пуска первой доменной печи? Когда смотришь на картину «Первый чугун», то хочется прильнуть к полотну и найти, разыскать себя в этой ликующей толпе, озаренной светом первого магнитогорского чугуна. Люди целуются, обнимают друг друга, пожимают руки, гордость светится в их глазах, и радость чувствуется в каждом порывистом движении. Только там, где-то в затемненной стороне, стоит особняком группа людей и среди них толстый приземистый человек с трубкой в зубах — американский «консультант» мистер Хейвен — представитель фирмы Мак-Ки. Он сделал все, что в его силах, чтобы доменная печь не была задута, чтобы не было чугуна, не было радости. Он возражал, писал меморандумы, снимал с себя ответственность. Через несколько минут мистер Хейвен подойдет к людям, церемонно обнажит голову и поклонится:
— Я поражен смелостью и настойчивостью, с которой в столь тяжелых условиях совершен пуск доменной печи, — скажет мистер Хейвен. — Я преклоняю голову и восхищаюсь. В Америке нет такой практики.
— Но мистер Хейвен, — скажут ему вежливо, — в американской практике нет и советской власти…
Рядом новое полотно — Серго Орджоникидзе с группой магнитогорцев идет по горячим путям доменного цеха; он что-то показывает спутникам, и рука его протянута вперед, как будто он призывает людей не останавливаться, а итти все дальше и дальше.