Любил Дмитрий Наркисович и его мать. Бывало, не застав приятеля, он уходил в комнату Марьи Кирилловны.
— Здравствуйте, Марья Кирилловна! Можно посидеть у вас?
— Садись, садись, голубчик. Спасибо, что вспомнил старуху. Садись, побеседуем.
На столе появлялся чай со сливками и калачами, которые отлично пекла Марья Кирилловна. За чаем текла неторопливая беседа.
Старушка хорошо помнила крепостное право. Сама она получила вольную еще до манифеста. Было о чем рассказать. Дмитрий Наркисович слушал чуть дрожащий старческий голос, повествовавший о жизни в доме купца-миллионера, где одной только домашней прислуги было сорок человек.
— В ногах валялась у госпожи, выпрашивала позволения учиться… Шибко меня к грамоте тянуло. Я толковая была… Нет, не дала учиться барыня. «Сиди за пяльцами — вот тебе и все ученье». Перечить не станешь, не своя воля — господская. Так и осталась темной на всю жизнь…
Чаще всего, однако, Дмитрий Наркисович бывал в доме на Колобовской улице. Вскоре он снял здесь квартиру. Хозяйка дома, Мария Якимовна Алексеева, молодая красивая женщина, нисколько не походила на екатеринбургских дам. Она была умна, образованна, обладала блестящим музыкальным дарованием. Муж ее служил инженером в Нижне-Салдинском заводе. С ним она разошлась. По своему рождению и родственным связям Мария Якимовна была «коренных заводских кровей» и превосходно знала уральскую жизнь, в особенности быт уральских промышленников и горных инженеров. В доме имелась богатая библиотека, в которой особую ценность представляли книги по горному делу.
Дмитрий Наркисович познакомился с ней еще в Нижней Салде. Вместе с семьей Маминых Алексеева переехала в Екатеринбург. В ее лице Дмитрий Наркисович нашел не только умную собеседницу, но и чуткого, преданного друга. Она поддерживала в молодом писателе уверенность в литературных силах. Она помогала ему в его громадном труде.
В уютных комнатах дома на Колобовской улице собирался тесный дружеский кружок. Приходили Магницкий, Иван Николаевич Климшин, Фолькман, Казанцев. Загорались споры о литературе. В моду начинали входить певцы разочарования и бездорожья. На смену Некрасову пришел Надсон. Иван Николаевич превосходно декламировал стихи:
Проснись, певец, — мне слышится кругом, —
Есть дни, когда молчать нечестно и позорно,
Когда один холоп безмолвствует покорно,
Склоненный рабски в прах под тягостным ярмом.
И слыша этот зов, и слыша этот стон,
Стоустый горький стон, стоящий над отчизной,
Хочу развеять я гнетущий душу сон
И грянуть на врага правдивой укоризной.
Хочу и не могу…
— Это нытье, сапоги всмятку и вообще галиматья, — возмущался Дмитрий Наркисович. — Что-то худосочное, больничное и вообще противное здоровому человеку. Поэт должен возбуждать во мне высокие чувства, поднимать дух. Что жить скверно — я знаю и без него. Истинная поэзия не должна знать слез. Истинная поэзия, по-моему, — это поэзия силы, широкого размаха, энергии, неудержимого движения вперед… Так, друзья?
Хозяйка садилась за рояль. Мелодия шопеновского ноктюрна звучала в вечерней тишине. Багряный закат глядел в окна.
— Споем, братцы, нашу студенческую!
Дмитрий Наркисович тенором запевал:
Выпьем мы за того,
Кто «Что делать?» писал,
За героев его,
За его идеал.
Друзья хором подхватывали припев. И снова лились слова боевой демократической песни:
Выпьем мы и за тех
Женщин русской земли,
Что тернистым путем
К свету знания шли…
В окно виднелись источенные солнцем, почерневшие сугробы. На дворе был март. Слышался великопостный перезвон колоколов. 1 марта совершилась казнь над царем. Среди фамилий арестованных Мамин увидел фамилию Кибальчича.
— Что их ожидает? — спросила Мария Якимовна со страхом и жалостью. — Смертная казнь?
— Они и шли на смерть. Это лучшие люди России. Нет подвига выше, чем умереть за свой народ.
Мамина и его друзей тревожила мысль о том, как изменятся народные судьбы после событий 1 марта.
Время шло, и будущее не сулило ничего доброго.
ЛУЧИ УСПЕХА
Порядок дня установился твердый. С утра — работа над рукописями. После обеда — книги и опять работа над рукописями. Ночь смотрит в окно. В соседнем дворе поет петух. Тихо в комнате. Время за работой летит незаметно.
Дмитрий Наркисович пишет много. Он сотрудничает в местной газете «Екатеринбургская неделя». Редактор ее Штейнфельд тесно связан с горным миром. «Екатеринбургская неделя» печатает статьи по экономическим вопросам, рассказы и стихи, а больше всего местную хронику. Критика осторожная, с оглядкой на большое начальство. Сломала лошадь ногу при переезде через Исетский мост — вот уже и событие. Подрался пьяный ветеринар — материал для фельетона строк на двести.
Дмитрий Наркисович пишет на «злобу дня». Однако репортаж не удовлетворяет его. Да и трибуна «Екатеринбургской недели» очень уж невысока. Пробовал посылать свои очерки в столичные журналы, но регулярно получал отказы. Разница заключалась лишь во времени: из Петербурга присылали раньше, из Москвы — позже. Особенно огорчила неудача с очерком «Старатели». Он путешествовал по журналам второй год. Над ним автор много и упорно работал. Редактор в любезном письме отметил несомненную даровитость автора, но каждая страница рукописи была буквально испещрена замечаниями, уличавшими его в литературной неграмотности. Мамин вспомнил петербургского друга репортера. Тот говорил:
— У вас язык свежий, но необработанный. Если вы хотите знать, что такое хороший стиль, подсчитайте, сколько раз на каждой странице встречается б ы л и к о т о р ы й.
И снова началась кропотливая работа над языком. Боролся Дмитрий Наркисович и с «был», и с «который», и с тяжеловесными семинарскими периодами. С десяти часов утра и до четырех часов дня не вставал он из-за письменного стола, но после неудачи со «Старателями» упал духом.
— Нет у меня таланта! Не стоит работать. Ничего из меня не выйдет.
Однако настало утро, и рука вновь потянулась к перу. Лежали готовыми очерки «Золотуха», «Бойцы», большой рассказ «Мудреная наука», «В худых душах». Но главное место занимала работа над уральским романом. Около десяти лет работал он над ним. Не один раз коренным образом менялось содержание, появлялись новые действующие лица. Соответственно содержанию изменялись и заголовки: «Семья Бахаревых», «Каменный пояс», «Сергей Привалов», «Последний из Приваловых». Из семейно-бытовой хроники роман все более превращался в роман социальный.
Работая над этой вещью, Мамин рос как писатель, мужал и закалялся идейно, обогащал себя знанием жизни. Трудным и медленным, но зато прямым и верным путем шел он в большую литературу.
Осенью 1881 года Дмитрий Наркисович и Алексеева поехали в Москву. Мамин вез рукописи. Приехав в Москву, они поселились в меблированных комнатах Азанчевской на Кисловке.
Две цели ставил перед собой Дмитрий Наркисович: во-первых, приобрести все же высшее образование, во-вторых, пристроить свои литературные детища.
Вскоре после прибытия он отправился в Московский университет. На просьбу о приеме ему холодно ответили, что он опоздал: прием заявлений прекращен. Причина отказа была явно формальной.
Дмитрий Наркисович вышел из помещения старейшего в России высшего учебного заведения, и взгляд его упал на статую Ломоносова. Он смотрел на памятник этому великому сыну русского народа, человеку огромного ума и воли, и собственная неудача показалась ему смешной и ничтожной.
Мария Якимовна по выражению его лица поняла, что с университетом ничего не вышло.
— Не думай, что на меня подействуют неудачи, — сказал Дмитрий Наркисович. — Они мне придают только больше силы.
И на другой же день он отправился в Петербург. Однако и Петербургский университет отказал в приеме. Осталась одна надежда — на литературу.
Дмитрий Наркисович засел в меблированных комнатах на Кисловке за свой уральский роман. Он был закончен и назывался «Приваловские миллионы». Автор нарисовал в нем «широкую картину подлости» капиталистических хищников и показал крушение народнических иллюзий. Ирбитская ярмарка, деревня Бобровка, Кыштымские заводы, воспоминания о Зотовых и Харитоновых — все нашло отклик в этом монументальном произведении. Автор высказался в нем во весь голос.
Каждый вечер Дмитрий Наркисович садился за работу. Мария Якимовна помогала править. Обсуждали фразу за фразой по всей строгости литературных и грамматических канонов.
Первым рассказом, который удалось пристроить в журнал «Слово», оказался рассказ «Мудреная наука». Однако «Слово» вскоре «ухнуло», и Скабичевский, принявший рукопись, сообщил, что она будет принята во вновь сооруженный журнал «Устои». Кстати, Скабичевский оказался недоволен заглавием и предложил свое — «На рубеже Азии».
Посчастливилось, наконец, и «Старателям»: они были приняты редакцией «Русской мысли», а журнал «Дело» взял два рассказа: «Все мы хлеб едим» и «В камнях». Кроме того, Дмитрию Наркисовичу удалось договориться с редакцией «Русских ведомостей» о целой серии очерков «От Урала до Москвы». Первый из них он тотчас же представил в редакцию.
Обо всем этом Дмитрий Наркисович сообщал в письме к матери:
«Милая мама, ты можешь себе представить мою радость. Десять лет самого упорного и настойчивого труда начинают освещаться первыми лучами успеха, который дорог именно в настоящую минуту по многим причинам. Целый вечер я провел как в лихорадке и едва в состоянии был заснуть».
Вернувшись на Урал, Мамин целиком отдался уральской теме. Он раздобыл корреспондентский билет для присутствия на втором съезде уральских горнозаводчиков. Он не пропустил ни одного заседания. С трибуны съезда выступали управляющие горными заводами, яростно защищавшие интересы уральских магнатов.