Повторять не потребовалось. Испытывая какое-то волнение, — словно собирался работать впервые! — Геннадий без промедлений шагнул к станку, с привычной сноровкой быстро заправил деталь, оставшуюся необработанной от предыдущей смены, и — не прошло минуты — станок уже гудел, содрогался в режущем усилии.
Геннадий запустил такую подачу, что впору поломаться инструменту. Впору, да не ломался. Хорошее знание своей профессии помогало Геннадию. Он хотел не только выстоять вторую смену подряд, но обязательно достичь высокой производительности. Фреза дымилась, обгладывая металл, мотор напряженно рокотал. С каким-то ожесточением: Геннадий заставлял станок работать с предельной нагрузкой, сам чутко прислушиваясь к его голосу, ощущая удовлетворение и словно бы даже облегчение от того, что поступает так.
Эх, если бы товарищи уезжали позднее, ну, окажем, через месяц, два! Он делом доказал бы, что достоин быть с ними. А сейчас — что сделаешь за два дня?
Но — все равно, все равно… Он снял обработанную деталь, поставил на ее место другую.
Мастер и начальник цеха, понаблюдав за ним минуту или две, давно ушли. Геннадий слышал, как начальник цеха, уходя, обронил в сторону своего спутника, но достаточно громко, чтобы донеслось и до того, о ком говорилось:
— Пускай. Я бы на его месте не то, что…
Дальнейшее Геннадий не расслышал. Он был благодарен начальнику за то, что тот внял его просьбе, и немного сердит на мастера за проявленную нерешительность, хотя понимал, что сам виноват в ней. Скоро он забыл об этом и продолжал работать, как всегда.
Перед концом смены в цехе зачем-то появился Пастухов. Походил в отдалении, перемолвился с одним; с другим из работающих и затем, остановившись за спиной Геннадия, сказал непринужденно, как будто между ними ничего не произошло:
— Привет, Геня!
Геннадий, не оборачиваясь, кивнул.
Что ему надо? Геннадий все еще был зол на приятеля, хоть кое в чем тот и оказался прав, все еще не мог укротить свой характер.
— Ну, как две смены? Трудно?
— Могу три… — буркнул Геннадий, и тут же мысленно укорил себя: опять! опять за прежнее: «мне все нипочем!» Пожалуй, та же мысль прозвучала и в словах Пастухова, протянувшего с сомнением:
— Ну-у! Три будет лишковато!
Геннадий сделал вид, что очень занят — разговаривать некогда. Впрочем, ему и в самом деле было некогда. Для того и остался, чтобы работать, а не балясничать. И он очень выразительно изобразил это всей фигурой, напряженно пригнувшейся к станку, подчеркнуто-сосредоточенным выражением лица.
«Что ты перчишься?» — вертелось на языке у Пастухова, но он сдержался и вместо этого опять спросил:
— Отстоишь сегодня, и на этом конец?
— Почему конец? — с ноткой раздражения отозвался Геннадий, продолжая пристально следить за фрезой, всем своим видом говоря: «Да что ты ко мне привязался? Отстань!» — Буду стоять и завтра, и послезавтра… — ответил он после паузы. — До тех пор, пока не дадут сменщика!
— А как твое мнение: не следует пригласить к участию в этом деле и других?
Сегодня Пастухов уже не изображал из себя «большого начальника». Сегодня он советовался, будучи заинтересован в чем-то.
— А что мне их, за уши тянуть? — снова после паузы, нехотя ответил Геннадий, медленно соображая, что может скрываться за этим вопросом Николая.
— Почему за уши? Можно обойтись и без ушей.
Пастухов постоял еще с минуту и ушел. Если Геннадий до сих пор был раздражен на приятеля, то Пастухов, как всякий формалист и начетчик, считал себя кругом правым и не испытывал ни малейших угрызений совести. Прием, оказанный ему Геннадием, был не слишком любезен, однако выражение лица комсорга говорило, что он доволен.
На следующий день Геннадий, уже никого не спрашивая, как будто так и должно быть, отстояв за станком полагающиеся восемь ночных часов (всю эту неделю он работал в ночь), сразу же после гудка сменил инструмент, смахнул стружку, приготовляясь работать дальше, пустил станок, разогнулся, чтобы дать роздых спине, и только тут обнаружил, что не он один — многие другие из числа молодых рабочих тоже остались на вторую смену у станков.
Вот здо́рово: оказывается, у него уже нашлись последователи!
Радостно взволнованный этим открытием, он оглядывался по сторонам и, бросив случайно взгляд вверх, прочитал на плакате, незамеченном им раньше, почти над самой своей головой:
Товарищи станочники! Последуем примеру фрезеровщика-комсомольца Геннадия Зворыкина — заменим уезжающих на освоение целинных земель, отработаем до прибытия пополнения каждый по второй смене!
Вот оно что. Стало понятно, зачем накануне приходил Пастухов. Факт — его работа.
Вместе с радостью опять шевельнулось нехорошее чувство против Николая. «Плакатики выставлять он — мастер. А вот поговорить по душам…» Но тут же Геннадию, сделалось стыдно за ту нарочито холодную встречу, которую он устроил вчера Пастухову. Сказал укоризненно: «Эх, Генка, еще мало учили тебя? Хватит бы топорщиться! В общем-то ведь: — польза!»
«Наверно, ему начальник цеха сказал», — продолжал он думать про Пастухова. — Позвонил по телефону и сказал…» Так было уже однажды, когда Геннадий поставил производственный рекорд.
Он почувствовал благодарность к людям, которые думают, пекутся о нем. В другом свете предстали мелочи, на которые сперва не обратил внимания. Заготовки еще до начала смены были подвезены к его станку. Небось, приказал начальник. И фрезы в инструментальной кладовой ему выдали одному из первых, без задержки, хотя у окошка стояла куча станочников. А это уже мастер позаботился. Геннадию разом стала ясна вся картина.
С этим чувством он и приступил к работе, вернее, продолжал ее. Потом вспомнил, что до проводов товарищей осталось немногим больше суток, и радость его стала быстро угасать…
В перерыве, в столовой, его окружили станочники. Кое-кто покряхтывал: не шутка — проработать кряду двенадцать часов (оставалось еще полсмены)… Геннадий, глянув с легкой усмешкой на одного сверху вниз (тот был маленького роста), промолвил снисходительно:
— Спортом нужно заниматься, дружок…
Сам он чувствовал себя великолепно.
Устал ли он вчера, проработав одну за другой две полных смены? Да как сказать. Не очень. Вот что значит тренировка, походы на лыжах в лес, в горы.
Неожиданно пришло на ум, что, не умей он хорошо владеть лыжами, пожалуй, не случилось бы и нынешней его неприятности, но он тотчас прогнал эту нелепую мысль, за которую было так удобно спрятать недостатки собственного характера. Не лыжи виноваты, а его, Геннадия, легкодумство.
— Пошли! — сказал один из станочников, торопя других заканчивать обед. — Покажем высший класс!
— В честь отъезжающих! — звонко провозгласил кто-то.
Геннадий ничего не сказал.
…Смена кончилась. Все были оживлены, довольны тем, что сделали нужное дело, помогли заводу. Только он один был сумрачен, в надвинутой на глаза кепке; но даже эта замасленная кепка сидела на нем молодцевато, была к лицу.
Вот и все. Теперь до двенадцати ночи он свободен. Сдав станок сменщику, Геннадий направился к выходу, вяло переставляя ноги. Запал кончился. По дороге товарищи поздравляли его с удачным почином, а он точно не слышал, не реагируя никак.
Неотвязная мысль мучила его. Торжественное собрание назначено на пять часов. Геннадий посмотрел на часы: была половина пятого. Еще можно поспеть. Но его никто не приглашал туда. И все-таки он хочет быть там, хотя бы взглянуть на то, как собираются…
Кивком простившись с остальными, он на ходу вскочил в проходивший трамвай. Ему казалось, что трамвай еле движется, подолгу стоит на остановках. Пробравшись к двери, Геннадий рванул ее в сторону, едва вагон замедлил ход перед театром, и первым выскочил на мостовую.
У театра было оживленно, как в дни премьер, собиравших самое большое количество публики. Вся панель запружена народом. Непрерывный поток молодежи вливался в темный четырехугольник дверей. Направляясь к подъезду, шли юноши, девушки, комсомольцы и не комсомольцы. У некоторых был совсем дорожный вид, в комбинезонах, выглядывавших из-под пальто, в грубой прочной обуви, другие — одеты, как в праздник. Стоя у края тротуара, Геннадий провожал их жадным взором, мучительно завидуя, что не может быть вместе с ними. Все были веселы, шутили, смеялись, и только он привлекал к себе внимание своим угрюмым видом, выпачканным в масле лицом.
Мелькнуло несколько знакомых лиц — ребята с их завода. Геннадий отошел подальше от входа, чтобы не попасться на глаза.
Еще издали он заметил долговязую, в черном длиннополом пальто, фигуру Пастухова и тоненькую, в модной меховой шубке и шапочке из серого каракуля Вали Подкорытовой, шедших рядом, о чем-то оживленно беседуя, и поспешно зашел за угол. Они не видели его.
Подъезжали «Победы», «Москвичи» и, высадив пассажиров, становились в ряд с другими, сбоку от подъезда, на площадке для автомашин.
Бесшумно подкатил длинный лоснящийся «ЗИМ», в черный лак которого можно было смотреться, как в зеркало. Из него легко, как молодой, выскочил Малахов, за ним неторопливо, солидно вылез директор завода. Геннадию опять пришлось укрыться за углом. Какое противное состояние — прятаться вот так от знакомых людей!..
Постепенно людской поток начал иссякать. Вот уже бегут только одиночки. И вдруг, откуда ни возьмись, — Федя Лапшин, Лопушок. Опаздывая, он мчался, как шальной, не разбирая дороги, и почти налетел на Геннадия.
— Геня! Друг! Привет! — завопил он, просияв, и, остановившись перед Геннадием, заперескакивал, как всегда, с ноги на ногу, точно в ботинках у него были раскаленные угли или гвозди. Минуты не мог простоять спокойно на месте. — Ты что тут стоишь? Пошли! — трещал Лопушок, но вспомнив все, прикусил язык и смутился, не зная, что сказать дальше, как оставить товарища здесь, на панели, одного. От усиленной работы мысли рябое круглое лицо Лопушка приобрело страдальческое выражение (да он и в самом деле страдал сейчас, терзаясь за Геннадия), оттопыренные красные уши, казалось, оттопырились еще больше.