— Да уж ты, — говорит, — не Настя ли душка из седушки?
— Что ты, деда! Аль свое подаренье на мне не признаешь? Гляди-ко, ты вроде и правда оторопел.
— Так как же, доченька? Этакие-то красавицы только в побасках да на картинках бывают. Ну, спасибо тебе, Настенушка: уважила старика. За эту твою красоту весь обман тебе прощаю. Только скажи — дело-то уж прошлое, — кто это тебя такой хитрости надоумил?
— Кто надоумил, деданька, того уже нет. Еще прошлым летом померла.
— Да неуж это бабка Васелина? Кроме ее, кажись, покойниц у нас в деревне больше не было…
— Она самая, деда. Век бабоньку помнить буду…
— И за это тебе, миленькая, спасибо, что добро не забываешь. Коли на том свете мы с ней свидимся, поклон от тебя передам. Только ты смотри: ежели замуж выйдешь, — а такую красавицу не обойдут, — дело, коему я обучил тебя, не бросай. Богатство-то мое дорогое, авось бог даст, меж сынками подели. Это будет обо мне самая дорогая памятка.
Ну, поговорили так-то. Дедка и правда долго не зажился. Тут же вскорости убрался. Настенка все, как следует быть, успокоила старика, поминки отвела, одним словом, по обычаю ничего не упустила. Разошелся народ, убралась это она, значит, по домашности, принарядилась в дедово подаренье (до этого-то при народе во всем парнишечьем была), села на сундучок в горенке и давай слезами умываться. Ну, чего же? Тоскливо стало. То хоть дедка последнее время и больной лежал, а все живой человек. Чего-нибудь да скажет, поесть спросит. А тут на-ка! Совсем девушка осиротела. Да еще как посмотрит кругом — все-то тут дедкино: то купил, другое сам смастерил, к этому притрагивался, тем дорожился — повсюду памятка. А как подумает, что она теперь сама в доме полной хозяйкой осталась, и того тошней.
Сидит так-то, льет втихомолочку слезы, слышит вдруг, будто кто-то в кухне шабаршится. А время было вечернее, самые сумерки. Приоткрыла дверь из горницы, глядит, а возле верстачка Петьша-Желток, кабатчиков-от сын, седушку порет. Он, видно, через кухонное окошко влез. Створочка-то не шибко была прикрыта. Ну, Настёну жуть перво взяло. Потом видит, что Петьша в ее сторону не глядит, выскользнула из горенки, взяла с припечка молоток — так, с полфунтика весом, — коим гвозди в крышку гроба забивали, подкралась сзади к Желтку и стоит. А он порет, торопится. Аж дрожит весь, ровно в лихорадке. Тут Настёна из-за плеча ему тихонечко и говорит:
— Ты зачем мое место ломаешь?
У Петьши седушка так из рук и выпала. Обернулся, смотрит, а перед ним девица стоит красоты несказанной, точь-в-точь, как по посказульке, даже с молоточком в руках. Парня от робости прямо холодом окатило. Глаза вытаращил, рот разинул, будто сказать что-то хотел да поперхнулся, голову в плечи втянул и давай в угол пятиться. А она видит, что он ее боится, подступает к нему полегоньку. А у самой взгляд суровый, брови сдвинуты, губы подрагивают.
— Ну, — говорит, — что? За дедовским богатством пришел? Много ли золотых слиточков да серебряных плиточек повыгреб? Оно же у тебя, у дурака, сквозь пальцы провалилось. Слыхал, небось, что богатство-то это не во всякие руки дается? А?
Петьша уж и вовсе в угол забился. А она все ближе, ближе к нему подходит да молоточком поигрывает, ровно к гвоздику примеривается. Тут Петьшу совсем страх обуял. Глаза зажмурил, в комочек сжался и хрипит:
— Сгинь, сгинь, сгинь, нечистая сила!
Настёнка только посмеивается:
— Нечистая, говоришь? А вот мы сейчас поглядим, авось, и в чистую выйдет…
С этими словами сгребла она его одной рукой за шиворот да ка-ак взашейки двинет (а на силенку не обижалась: не зря за парня сходила), тот так лбом дверь и открыл. А за порожец еще запнулся — и вовсе кубарем в сенки вылетел. Потом вскочил, кинулся во двор да через заплот — только его и видели. Откуда прыть этакая взялась! А Настёна выбежала на крыльцо и кричит ему вдогонку:
— Попомни, хитник: только то из рук не выпадет, что крепко в голову положено да душой согрето…
Э-э-эх, да где там! С Желтковым ли умом этакую словинку понять! Не тем миром мазан. Разве вы вот, ребятки, молоденькие, авось, докумекаете, к чему это она молвила? Глядишь, оно вам еще, может, и в жизни пригодится.
Ну, а я пойду. Мне еще внучку моему, Семушке, письмецо на ответ отписать надо. Поклон-от от вас сказывать? Ладно. Чего? Про колхозные дела? Ну, это первым делом. О всем пропишу, не сомневайтесь. Что? А-а-а, как потом Настёнкина жизнь сложилась? Про нее да про дорогую памятку как-нибудь, случится время, в другой раз доскажу. Только это уж совсем особо слово будет. Так-то, милые.
ЛЮДИ И ДНИ
Николай Артюков,агрономРАЗГОВОР ОБ АГРОНОМЕ
Много лет назад в один из колхозов Челябинской области приехал агроном Застойников на трехтонной машине. Сам он сидел в кабине, багаж его занимал весь кузов. Под квартиру агронома колхоз отвел просторный и светлый дом с постройками — хлевом, сараем и курятником.
Запас знаний агронома был велик. Если бы все, что он знал и умел, описать крупным почерком на бумаге, а бумагу упаковать в тюки, то эти тюки завалили бы кузов трехтонной автомашины. Но агроном своим багажом, а равно и багажом знаний распорядился одинаково странно: распаковывать не стал, берег да берег, неизвестно для чего. Колхозники стали называть агронома чудаком и… поделом. Прямо с кузова машины снесли в сарай диван, шифоньер и книжный шкаф. Из нескольких комнат квартиры он занял одну, в которой поставил стол и две табуретки. Венские стулья, ящики, с посудой, корзины с бельем, сундуки с одеждой и многое другое было снесено в сарай, сделавшись на неопределенное время насестом для залетавших туда воробьев.
Стол в его квартире был покрыт какой-то краской черно-бурого цвета. Горячий чугун с борщом агроном ставил прямо на стол, не опасаясь, что жар его покоробит, а сажа загрязнит: стол по-прежнему оставался гладким и черно-бурым, то есть как будто чистым. А обедал на газетке: скатерть надо стирать, а это дело хлопотливое, газетку свернул и выбросил — куда проще! Ел прямо из чугуна — тарелки надо мыть.
На стенах его квартиры не было картин, зато пол представлял картину живописную: никогда агроном его не мыл, да и подметал только к большим праздникам.
Что и говорить: неуютная жизнь была у агронома! При всем этом жизнью своей Застойников был весьма доволен. Довольно было и колхозное начальство: никогда ни с кем агроном не спорил, особенно был покладист в разговоре с председателем, соглашался с ним во всем, даже если видел, что тот явно ошибается.
С утра до вечера Застойников проводил в поле, на токах, но, странное дело, колхозники его не баловали любовью. А причина этому была самая простая. Ничего в колхозе не изменилось, никаких новшеств агроном не внедрил, и то, чему он учил, было известно из лекций на агрокурсах: как сеялку установить на норму высева, на каких участках что сеять. Например, озимая рожь не любит солонцеватую почву, или, как ее в деревне называют, кавардачную землю. А ведь агроном должен быть на целую голову выше самого передового колхозника, ибо он учился в институте, много лет работал по специальности.
О странностях его жизни в быту знали все, но никто не упрекал агронома за эти странности. Но почему же и на работе он ведет себя странно? «Был бы дождь да гром — и не нужен агроном». Что и говорить, живучая поговорка, хотя и нелепая. Но с чего бы это ей не умереть? Давно бы пора ее забыть. И в колхозе давно забыли ее, но как приехал Застойников — вспомнили, стали повторять чаще.
Но разговоры — разговорами, а дело — делом. В ином колхозе совсем агронома нет, но если бригадир был на курсах да толковый мужик, дела идут подчас лучше, чем там, где безвольный агроном. А Застойников был именно таким. Районное начальство о нем больше судило по сводкам, а сводки Застойников составлять умел: цифры выводил красивым почерком, линии чертил двойные: жирную — чернилами, а рядом проведет тонкую линию красной или зеленой тушью. На такой отчет посмотреть было любо-дорого. С первого взгляда можно было подумать, что Застойников живет просто. На самом деле у него были правила, которых он придерживался. Что и говорить, правила ветхозаветные и не все их можно изложить коротко, но на самом главном надо остановиться: не судите да не судимы будете.
На диплом агроном Застойников смотрел как на капитал, который можно положить в банк и получать с этого капитала проценты, — сколько их не расходуй, а сам капитал не убывает.
В этой связи следует вспомнить о трех правилах Застойникова:
Первое — государство обязано дать образование.
Второе — государство обязано предоставить работу.
Третье — государство обязано обеспечить хороший заработок.
Застойников был не глуп и отлично понимал, что если государство обязано выучить и кормить до самой смерти, а когда умрет — схоронить в казенном гробу и забить этот гроб гвоздями, то и он, агроном Застойников, должен сделать что то полезное для государства. И он делал… по силе возможностей. А возможности свои он даже на одну треть не использовал — в этом колхозники убедились, когда в колхоз на целую неделю приехал первый секретарь райкома партии. Секретарем райкома партии он был без году неделя, но агроном опытный. Поэтому он сразу же разобрался в причинах застоя в хозяйстве.
О многом говорили на открытом партийном собрании — всего не перечислишь. А после собрания секретарь райкома закрылся с Застойниковым в кабинете на целый день, и стали они беседовать с глазу на глаз.
Секретарь райкома партии, развернув почвенную карту, спросил:
— На первом поле у вас солонцеватый чернозем, а на соседних полях осолоделый. На седьмом поле тоже солонцеватый чернозем, но кругом глубокостолбчатые солонцы. Мне думается, вам надо бы знать общую щелочность солонцеватого чернозема на разных полях, ибо хотя участки эти на почвенной карте закрашены одной краской, но сильно различаются по общей щелочности. Вы не определяете ее в лаборатории?