я… Анна извелась, а сам посланник не был уверен, узнают ли их малыши. «Спозо полагает, будто мы увидим ещё ползающих по ковру карапузов, — писала жена матери, — а ведь они уже почти леди».
Супруги обнялись и пустились по комнате в пляс, что мало соответствовало хвалёному британскому темпераменту так, как его представляют на континенте. Однако Дисборо не были ни снобами, ни бесчувственными, холодными истуканами. Они так долго просились домой! Они едут домой!
— Знаешь, чего мне будет недоставать, — призналась Анна, когда муж остановился, а она, запыхавшись, начала поправлять волосы, выбившиеся из-под кружевной наколки. — Только не смейся. Их величеств.
Спозо действительно захохотал.
— Их доброты, снисходительности, заботливого внимания, — продолжала перечислять жена, нимало не конфузясь. — Ведь они — сама предупредительность. А императрица просто не может не выглядеть прелестно. Заметил, что все красивые дамы в Петербурге — иностранки?
Эдвард промолчал.
— Нет, правда, — настаивала Анна. — Красота здесь — редкая гостья. К тому же у всех очень нездоровый вид. Я думаю, это от корсетов. Мужчины ещё добротные образчики своего пола, а женщины… Покатые плечи, невысокий рост, кожа настолько лишена нежности, что от солнца не краснеет, а теряет белизну и становится бронзовой...
— Ладно-ладно, сладость моя, — поднял руки Спозо. — Будем считать, что природное безобразие туземок стояло на страже нашего семейного очага…
— …где даже огонь английский, — Анна умела правильно завершить за него любую фразу. — Надеюсь, мы не произвели здесь впечатления тех напыщенных снобов, которые, сидя дома и ничего не видя в целом свете, готовы без устали хвалить только свой берег? Вместе с тем мы ничего не переоценивали из увиденного, чтобы тем самым не умалить наш остров.
— Успокойся, дорогая моя, — улыбнулся Эдвард. — Ты можешь быть уверена, что общество, которое вращалось вокруг тебя, навсегда сохранит печать британского. Теперь они знают, что кататься с гор — всё равно что прыгать из окошка третьего этажа; вставлять в рамы целиковые стёкла — рисковать гостями, которые могут подумать, будто стекла вовсе нет и вывалиться в сад; а лошадей следует запрягать в тяжёлую ремённую упряжь с бляшками, ведь без неё они выглядят до неприличия голыми.
— Ты вечно смеёшься надо мной, — фыркнула леди Анна. — Скажи, ведь мы не выглядели провинциалами?
— Ах, дорогая, — отмахнулся посланник. — Даже если и выглядели. У всякого двора свои манеры: наши будут считать лондонскими. Гордись, тебе подражают. И только новый посол с женой смогут нас разоблачить. Но, уверен, из уважения к соотечественникам не станут этого делать.
Эдвард поцеловал супругу в лоб.
— Когда же мы едем? — Анна подобрала пяльцы и снова села в кресла.
— В конце месяца. Как только государь выступит в поход против Турции. Жаль, что до этого времени не определится фаворитка, — Спозо вздохнул. — Царь в отчаянном положении. Супруга — иностранная принцесса — поддерживала равновесие. А теперь, кого бы он ни взял, одной из группировок будет отдано предпочтение. Петербургская знать, московская, поляки, провинциалы, немцы… Значит, остальные останутся обиженными. Поле, на котором можно играть. А мы уезжаем, — в голосе посланника прозвучало почти недовольство.
— Ты уверен, что это вообще произойдёт? — леди Анна питала к императорской чете самые возвышенные чувства. Она до сих пор хранила, как реликвию, перчатку, в которой танцевала с государем полонез. К белой лайке прикасались августейшие пальцы — дома бедную вещицу разорвут на сувениры.
Спозо рассеянно кивнул.
— Это уже не важно. Стоит государю выехать из столицы, и бог знает, что начнётся. Я же показывал тебе меморандум.
Леди Анна кивнула. Несколько месяцев после заговора 14-го муж неусыпно собирал сведения. Составленный им отчёт имел множество непонятных для неё формулировок. Но кое-что она запомнила: «Заговор — это не деятельность кучки молодых офицеров. Это борьба за власть между троном и знатью в стране, где третьего сословия не существует. Семена бунта рассеяны глубоко и широко по всему государству. Возможно, новому императору удастся сбить огонь, но погасить его он не в состоянии. При восшествии на престол он мог бы немедленно казнить мятежных офицеров и затем сделать некоторые уступки знати, придя к согласию с ней. Но он показал ей штык, и штыком ему придётся править. По приговору пострадали члены 150 важных семейств. Это ли не открытая война с дворянством? В ней император полагается на войска, но офицеры — те же дворяне. Одно можно сказать с уверенностью: внутренние конвульсии неизбежны».
Леди Анна потёрла переносицу. Ей всё труднее становилось шить по канве.
— То же самое ты говорил, когда начиналась война с Ираном.
— Персы нас подвели, посмотрим на турок. — Спозо вовсе не собирался вступать с супругой в парламентские дебаты. — Собирайся. Нам следует покинуть столицу, пока не стало жарко.
Над предложением Нессельроде Егор Францевич думал ровно сутки. И так, и эдак выходило нехорошо. Против совести. Но есть ли у министра совесть?
И как позволить себя шантажировать? Ведь Ротшильды — только пробный камень. Владея подобными бумагами, Карлик теперь по любому поводу начнёт грозить разоблачением.
Егор Францевич рассматривал себя в зеркало: блёклое остзейское лицо. Видно, в Лифляндии нашлось немало охотников на бабушкины кастильские очи. Может, потому отец и сбежал, что не считал деда своим родителем? Теперь разве разберёшь?
А как с детьми? Они-то кто? Мать русская, отец лифляндский счетовод? Вот, оказывается, откуда у него тяга к финансам!
Министр всегда ощущал в себе особую связь с деньгами. Не пустую, как у всех: чем больше, тем лучше. Промотал и ладно. Нет, он чувствовал их, хотя сам никогда богат не был. Ему мнились поток золота и бумаг, они извивались змеиным телом в тёмной глубине Танатоса. Были живыми. Он даже начинал болеть, когда с ними творилось неладное: менялся ли курс, упадал ли фунт, поднималась ли марка.
Его мечтой было сделать рубль полновесным, наполнить истинным содержанием. Тогда и только тогда возможны реформы, о которых говорит государь: выкупать помещичьих крестьян, переводить в государственные, пока число последних не превысит половины, и вдруг, в один миг, освободить, раздав земельную собственность из того, чем сейчас владеют.
Для этой цели он мог сделать только свою работу. А уж государь — свою. И назначенные им люди, например тот же Киселёв, — свою. Все полагают, что Корпус жандармов нужен против внутренних заговорщиков. Но тот, кто сопричастен большому делу, знает: жандармами попытаются удержать страну в повиновении, когда пробьёт час. Когда помещики возропщут, а бывшие холопы захотят пожечь их усадьбы, да и самих развесить на деревьях. Посему надо трудиться. И неужели ему, Канкрину, помешает дедушка раввин?
Имелась особая статья. Супруга. Егор Францевич женился поздно, не раньше, чем выслужил генеральские эполеты. Его доход был скромен. Но перспективы блестящи, что радовало будущую родню. Барышню выдали без особого восторга с её стороны за немолодого, седоватого, сухого, насмешливого субъекта. И Егор Францевич не ждал от жены ничего, кроме терпения и внутренней покорности судьбе.
Оказалось, что терпение потребно ему. Такой болтливой женщины свет не видывал! Она не замолкала даже в постели. И во время родов между приступами продолжала докладывать акушерке городские новости.
По первости муж регулярно зарабатывал головную боль. Но потом привык. Мычал что-то невразумительное, кивал, пытался вставить слово, пока не понял: этого не требуется. Супруга в восторге, что наскочила на молчуна, что на него можно безнаказанно обрушивать потоки сплетен, догадок, суждений, пересказов прочитанного (читала, конечно, не она сама, ей сообщали бесчисленные подруги). Ему оставалось лишь по временам уточнять:
— Мария Алексеевна, это кто? А Анна Юрьевна? Ты, матушка, не забывай фамилий и титулов, а то я путаюсь.
Этим он ещё больше восхищал жену: слушает, следит за нитью, ему небезразлично, что она мелет, не то что в отцовском доме. Сподобил же Бог таким добрым мужем! И хорошо, что немец, — не бьёт. Чего плакала, выходя? Дурёха! С перепугу, наверное.
Сам же Егор Францевич обнаружил, что под бубнение Катерины Захаровны очень недурно работалось. Её монотонный голос неведомым образом сочетался с цифрами. А когда она патетически вскрикивала: «И тут он сказал…» или «Вообрази картину, княгиня в обмороке, а жениха и след простыл», следовало громко щёлкнуть костяшками счёт, возвращая их в исходное положение.
Словом, благодаря жене Егор Францевич знал все светские новости, не отрываясь от работы.
И что теперь ей сказать? «Милочка, я обманул твоих родителей, когда просил твоей руки». Глупо как-то.
Поймёт не поймёт? Примет ли? Кругом бездна предрассудков. Но надобно было решать. И решаться. Ведь обещал Нессельроде подумать. А подумав, понял: есть два человека, которых он не станет обманывать. Государь, ибо доверяет. И жена, ибо доверилась. Если он скажет правду, его не смогут шантажировать. А там — будь что будет.
Чтобы получить искомую волю от страха, Егор Францевич на другой же день поехал с докладом. Его величество выглядел хмурым, осунувшимся, нервным и поминутно цеплялся к мелочам.
Канкрин приписал дурное расположение духа усталости. Стоило повременить с признаниями. Но вот беда: Нессельроде временить не будет.
— Вы укладываетесь в изначально заявленную сумму? — спросил государь, который мало что смыслил в расчётах. Но пытался. Правда, не всегда к месту.
— Безусловно, — кивнул министр. — Хотя долгая, нешустрая осада крепостей, например Варны и Браилова, ежедневно увеличивает расход…
— Каков же вывод? — насупился Никс.
Вот тут бы и ввернуть про Ротшильдов. Но душа не принимала.
— Увеличивать налоги опасно. Все волнения внутри страны начинаются во время затяжных войн.