— Если вы говорите о займе…
Егор Францевич решился.
— Ваше величество, долг обязывает меня сказать вам: мой дед, как оказалось, был раввином.
Государь непонимающе уставился на докладчика. При чём тут? И каким боком?
— В Риге. Мы ничего не знали, — продолжал министр.
«Это я всех загонял, — решил Никс. — У людей ум за разум заходит».
— Я внук раввина.
— А я алкоголика, — император не сдержал ворчливости в голосе. — Замечали, что мне не подают ничего крепче сельтерской? Дедушка постарался. Так к делу. Мы покроем дефицит при затяжной войне? Или вы убеждены в необходимости займов?
Канкрин собрался.
— Я убеждён в их крайней вредности в настоящий момент. Я расплачивался после 14-го года и знаю… Внешние займы питают экономику в дни мира. Но худо, если отдавать приходится солдатскими головами. Ваша прабабка Елизавета Петровна сильно подорвала бюджет, заключая субсидные конвенции. Так её втянули в Семилетнюю войну. А бабка Екатерина отказалась принять от Англии деньги и послать в Америку экспедиционный корпус во время войны с колониями. Её предусмотрительности мы обязаны Крымом.
Всё это государь знал и без него.
— Так вы убеждены, что играть стоит на свои? — улыбка тронула хмурое лицо Никса. — Я того же мнения.
Подъехав к собственному дому, Егор Францевич понял, что жестоко наказан за неповиновение. Навстречу простучала колёсами карета Нессельроде. Экипаж свернул в боковую улицу, но довольное лицо Карлика на фоне розовых атласных подушек Канкрин рассмотрел хорошо. Стало быть, враг побывал у него с визитом, и нетрудно догадаться зачем. На сей раз ему нужна была хозяйка, которой, в отличие от государя, муж пока ничего не решился сказать.
Достойная дама сидела в гостиной. Её круглое лицо, вечно горевшее нетерпением рассказать новость, застыло в гипсовую маску. Губы помертвели.
Было ещё утро. Дети спали. Мать вошла в их комнату и долго всматривалась в лица. Вдыхала влажный, горячий воздух закрытой спальни. Вот сейчас начнут вставать, смеяться, плескать друг на друга водой из умывальных тазиков. Выйдут к завтраку. Тогда нянька распахнёт окно… Катерина Захаровна глядела на свою кровь и не понимала, где тут чужая? Почему ей надо стыдиться? Её муж — честный человек. Не захотел отказаться от неё, сестры государственного преступника Никиты Муравьёва, когда шло следствие. А ведь были такие, кто отворачивался от своих жён из-за родни.
Она слышала, как по лестнице поднимается хозяин. Тяжело и неохотно. А когда он вошёл, не имела сил встать навстречу. Только подняла глаза и постучала рядом с собой по стулу. Егор Францевич сел. Впервые в жизни его болтливая половина не находила что сказать. Только взяла мужа за руку и выдавила, глядя в окно, где недавно проехала карета Нессельроде:
— Какой гадкий человек.
Можно ли найти в Зимнем спокойное место, чтобы сосредоточиться? Александр Христофорович давно бросил попытки. Ни сад под стеклянным куполом, ни анфилада парадных залов второго этажа, ни даже лестницы в жилых покоях не обеспечивали вожделенного одиночества. Везде сновала публика. А с тех пор, как он стал заметной персоной, на него пялились, в какую бы оконную нишу, в какой бы угол за полуоткрытой дверью он ни забился. Да и неприлично ему теперь прятаться по углам.
Однако подумать следовало. Все нити, за которые он тянул, чтобы понять, кто именно подал донос на Воронцова, сходились к Нессельроде. Тем не менее Бенкендорф пока не видел причины кроме неприязни к нему лично. За Чернышёвым, Александр Христофорович отмёл и другую подходящую кандидатуру — министра внутренних дел Арсения Закревского, хотя их отношения со времени учреждения высшего политического надзора были из рук вон. Создайте в государстве две полиции и попробуйте разделить их функции, что получится? Бардак.
Арсений настаивал на том, что тайный сыск должен находиться в его ведомстве. Как было при покойном государе. Но, простите, тогда же и проворонили заговор 14-го, возражал Бенкендорф. Новый государь хотел, чтобы высшая полиция подчинялась его канцелярии. Но Корпус жандармов — внутренние войска — очевидно, соперничал с полицией Закревского, и за него шла главная драка.
— Что тут делить? — кипятился Бенкендорф. — Вам — дела уголовные, нам — политические.
Арсений Андреевич надувался, как рыба-ёж, и резонно отвечал, что из уголовных дел жандармы на месте стараются раздуть политику. «Дабы оправдать своё существование», — неизменно вворачивал он. А любое политическое преступление так или иначе отягощено уголовщиной.
Словом, они делили шкуру, а медведь ещё бегал, рычал и нападал на поселян.
Но от Закревского крупной подлости Бенкендорф не ожидал. Его самого Арсений Андреевич затоптал бы с превеликим удовольствием. Однако гадить Воронцову — их общему старинному другу — не стал бы ни при каких обстоятельствах.
Бенкендорф вообще знал очень немного людей, способных нагадить Воронцову. И тот факт, что среди них находился Пушкин, свидетельствовал не к чести поэта.
Елизавета Михайловна Хитрово принадлежала к числу тех женщин, которых годы не то чтобы красят — примиряют с несовершенством натуры. Она выдалась в папиньку, только что не крива на один глазок. Её тучное тело требовало не корсетов, а белых лосин, обтягивающих ляжки и живот. А круглая физиономия — белой же ермолки, в которой так часто изображали Кутузова. Этой фигуре не соответствовали ни тонкий ум, ни острый язык дамы, которые вкупе с манерами львицы превращали её в арбитра светской жизни.
От отца Елизавета Михайловна унаследовала и умение двигаться к цели по шахматному полю двора, не сбивая выпирающими боками важные фигуры. Прибыв в столицу, она обзаводилась новыми полезными знакомствами и возобновляла старые родственные связи, подзабытые за годы «австрийского пленения». По матери мадам Хитрово принадлежала Бибиковым, а потому генеральша Бенкендорф, как ни старалась, не была избавлена от визитов этой дамы, хотя муж и советовал держаться на расстоянии. Или хоть держать язык за зубами.
Последнее Лизавета Андревна умела лишь отчасти и жаловалась, что светские кумушки всегда знают, как навести разговор на скользкие предметы.
— Тогда помалкивай, — говорил Шурка.
Но сегодня он не только благословил поездку жены в дом бывших родственников на Моховой, где до приезда дочери из Вены коротала время Елизавета Михайловна, но и навязался сопровождать. Чем несказанно удивил супругу.
Теперь они чинно пили чай за круглым розовым столиком в полосатой гостиной, украшенной громоздким портретом фельдмаршала и другим, поясным, императора Александра. Под обоими стояли живые цветы. Мадам Хитрово в кои-то веки была в простом тёмном платье, правда оголявшем плечи, но к этому давно все привыкли, в белой кружевной наколке на волосах и даже в газовом платке, туго перетягивавшем место между головой и телом, которое принято называть шеей.
— Я вижу, генерал, что вы прислушались к моим вчерашним словам, — хозяйка заулыбалась, снова готовая погрозить Бенкендорфу пальцем.
Гость также сдержанно улыбнулся, не то подтверждая, не то не соглашаясь с её предположением.
— Вы почти всё время проводите возле высочайших особ, — продолжала Елизавета Михайловна. — Каким редким семейным благополучием наделил их Господь! Даже простые люди, выбирая подруг по собственной воле, почти никогда не пользуются подобным счастьем.
— Такова человеческая природа, мадам, — развёл руками Александр Христофорович. — Мы никогда не довольствуемся тем, что имеем. Но в попытке поймать большее можно всё потерять.
— Как вы правы! — всплеснула руками Хитрово. — Золотые слова. Вот я ещё не старых лет, а уже дважды вдова. — При этом она кокетливо повела плечом, показывая, что её бы хватило и на третьего, и на четвёртого мужа.
Беда, если Лизавета Андревна возьмётся ревновать. Но, к счастью, на взгляд супруги, в «старушке Хитрово» было очень мало от Мессалины и очень много от наивного самолюбования человека, которому никогда не говорили правду в глаза.
Между тем достойная дама сделала озабоченное, печальное лицо:
— Неужели этому буржуазному счастью на троне пришёл конец?
— Какие же к сему причины? — Александр Христофорович продолжал разыгрывать неведение.
— Вы знаете их лучше меня, — снова улыбнулась Хитрово. — Ах, как хорошо, что пост окончен. Сейчас принесут варенец с миндалём и выбогских кренделей.
Жена под столом наступила Бенкендорфу на ногу. Никаких кренделей. Да и орехи в сахаре…
— За одиннадцать лет можно устать от супруги, — продолжала хозяйка. — Тем более что дамы просто атакуют его величество. А он отнюдь не враг женских чар.
— Уверяю вас…
Елизавета Михайловна отмахнулась.
— Не уверяйте. Например, вчера на балу подошла ко мне леди Дисборо, такая рыжая дылда в веснушках… и говорит: «Видели вы дам, которые наперерыв ловят каждое слово государя, как птенцы — червяка? Думаете, это конец семейным добродетелям? Наше посольство занимается этим уже месяц и не может прийти ни к какому выводу». Месяц!
Бенкендорф проклял свою поездку в Штутгарт.
— «Ах, эти женщины его развратят! — Елизавета Михайловна продолжала передразнивать англичанку. — Даже я, добродетельнейшая из смертных, не могу побороть чувство ревности по отношению к вашим кокеткам, которые считают, что имеют равные со мной права обожать императора!»
— Карамзин писал, что британцы — утончённые эгоисты, — наконец, Лизавета Андревна улучила момент вставить слово, и, кажется, к месту.
— Эта дамочка предъявила мне претензии за то, что мы зовём рахит «английской болезнью», — сообщила хозяйка дома. — По её словам, на острове чудесный климат, а её соотечественники отличаются цветущим здоровьем. Так и сказала: «цветущим».
— Н-да, — озадаченно протянул Бенкендорф, — за пару месяцев, что я провёл в Англии, день-два были без дождя…
Все засмеялись.
Лизавета Андревна с удивлением смотрела то на мужа, то на Хитрово, не понимая, когда Шурка заговорил с хозяйкой дома так по-свойски, чересчур доверительно, как с короткой знакомой. А её, дуру, предостерегал!