Император вдруг помрачнел.
— И зачем вы всё это принесли? — его взгляд стал тяжёлым.
— Тут есть китайские акварели, — не сплоховал генерал. — Старые. На шёлке. И набор фарфоровых чашек для рисовой водки. — Шурка, как фокусник из шляпы, извлёк из короба крошечные белые стопочки с весьма возбуждающими синими картинками на стенках. — Я полагал в коллекции Эрмитажа…
Это и было главным открытием.
— В какой коллекции? — не понял государь. — Разве в Зимнем…
Александр Христофорович пожал плечами. Сам-то он познакомился с ней ещё пажом. И, конечно, не с благословения вдовствующей императрицы. Пришлось платить служителям, проникать тайно, ночью, со свечой. Целое приключение для 11-летнего мальчика.
— Великие художники рисовали. Рубенс, Дюрер. Целое собрание гравюр.
Сказать, что его величество был удивлён? Потрясён? Шокирован? Просто он двух минут не думал о существовании подобных вещей.
— Это при бабушке началось? — едва сдерживая гнев, спросил император.
Вали всё на Екатерину Великую!
— Нет, — беспечно отозвался генерал. — Ещё с Петра. В Кунсткамере и не такое увидеть можно. Так сказать, отрезанные головы и не только.
Государь поморщился. Ну раз с Петра…
— А ваша августейшая бабка только прибавила к коллекции антики. В Помпеях нашли. Да и у нас в Крыму прямо под ногами валялись. Люди во все времена…
Людей Никс понять мог. И даже понимал. Но целая коллекция постыдной дряни!
— Многие государи собирают. Август Сильный Саксонский, например, коллекционировал пояса верности. Из Крестовых походов. В Дрездене хранятся вместе с оружием и латами. Мы когда город освобождали…
Тут Бенкендорф вспомнил, что его казачки творили с поясами, — надевали на шаровары и прыгали на руинах. Нет, об этом не стоит.
— Август был человек развратный, — вслух сказал он. — Приказал отчеканить на реверсе монеты интимные прелести своей фаворитки графини Коузель. У нумизматов считается редкостью. Тут есть такой талер. Думаю, копия.
Государь не без опаски взял в руки серебряную монетку прошлого века. Повертел. Сначала не понял, что изображено. Потом осознал и покраснел до корней волос. Да не может такого быть!
Однако есть.
— Зовите Оленина.
Директор Академии художеств проводил почти всё время за разбором эрмитажных коллекций. Он явился через полчаса. Его оторвали от описей, чем сильно обеспокоили и даже разозлили. Маленький умный крот, Алексей Николаевич, казалось, только что выполз из норки или просто высунул на свет розовый, дрожащий от негодования носик.
— Правда ли, что в Эрмитаже имеются развратные коллекции? — прокурорским тоном осведомился государь.
Оленин перебегал чёрными глазами-бусинами с императора на шефа жандармов, не понимая, в чём дело.
— Ещё ваша блаженной памяти бабушка…
— Оставим бабушку в покое, — отрезал Никс. — Собрания есть?
— В каждом музее… — Оленин протёр стёкла очков с палец толщиной. — Наше сравнительно бедно…
— А почему? — недостаток коллекции возмутил Никса. — Они пополняются?
— Уже более десяти лет нет новых поступлений. Покойный государь в конце царствования не проявлял попечения…
— Дурно, — подытожил Никс. — У всех есть, а у нас, как всегда… Извольте взглянуть на находки офицеров III отделения. Китайские акварели. Кажутся старыми.
Оленин брезгливо заглянул в коробку.
— Сравнительно поздние. Только что на шёлке. Прошлый век. У нас есть гораздо древнее.
— Принесите, — распорядился государь. — И эти возьмите. Лет через сто они станут редкостью. А что про Рубенса?
Оленин стал топтаться на месте.
— За ним придётся посылать в Грузино, к графу Аракчееву. Там есть такой особый остров с павильоном…
— Увольте, — прервал государь. — Недопустимо, что часть императорской коллекции передана частному лицу. Рубенс дорог и редок.
— Тициан, Ван Дейк, — добавил Оленин.
— Забрать всех. И вернуть на место. Дюрер. Целая папка.
— Дюрером его светлость не интересовался.
— Я поинтересуюсь. Доставить вниз.
Когда директор Академии художеств ушёл, очень выразительно косясь на Бенкендорфа, государь бросил:
— Не могу понять, как серьёзные, даже талантливые люди…
Тут Александр Христофорович вспомнил про давно лежавший у него донос на сочинителя Пушкина со скабрёзной поэмой. А ведь бойко и весьма изящно. Если бы целью острословия автора не становился предмет священный, грязи неприкосновенный, стоило бы посмеяться и забыть.
Бенкендорф пока ни слова не сказал императору о поэте. Хватит на сегодня открытий. Обошлось без обморока, и ладно.
Глава 6. РУССКИЙ БОГ
В Демутовом трактире, где французская элегантность уживалась с крайней неопрятностью — деревянные косяки отставали от стен, а в перекошенные рамы дуло, — Пушкин поселился стена о стену со старинным другом Вяземским. Правда, апартаменты князя были не в пример роскошнее. А Сверчок, что Сверчок? С тех пор как его простил государь, он болтался без дела. Пробовал писать и выходило не худо. Но прежних гонораров ждать не стоило. Наша публика умильна, сочувствует гонимым. Если бы его продолжали держать в ссылке или даже судили по делу 14-го… Теперь, если за перо вновь возьмётся Бестужев-Марлинский, друг Рылеева, которого закатали в Сибирь, но, слышно, отпустят на Кавказ — вот у кого попрут тиражи.
Легенда делает имя. А Пушкин жил тихо, имел примерное поведение, хвалил новую цензуру за послабление авторам и… заметно сдувался, несмотря на то, что писать стал лучше, самостоятельнее, не под Байрона. Всякий это чувствовал, но… нет остроты, скандала, вызова. А потому Сверчок пробовал, как встарь, езжать к проституткам, кутить с молодыми гусарами, мальчиками 17 лет. Но и мальчики нынче не те. Каждого слова стерегутся. Орут вполголоса. Пьют без расслабления души и мыслей. Без сердечного единения, как бывало с теми, с другими, которых нынче нет.
А потому и пить обрыдло.
Вдруг война. Явилось чудо, какого не ждали. Вот он, случай напомнить о себе. И не стихами — делом. Избочениться, наскандалить, чтобы во всех гостиных ахали и пересказывали друг другу с краснотой щёк, с дамским хихиканьем и восхищённой завистью. Тогда и тиражи пойдут. Вот «Гуан» по 11 рублей за строку. А будет по 22, он точно знает!
Раззявил рот. Отказано.
Пришёл Жуковский. Помялся.
— Государь намерен вас беречь.
Те тоже берегли!
И вот Сверчок ни в рудниках на цепи, ни в армии на лихом коне, а значит — нигде. Между небом и землёй. Нет ему приюта.
Василий Андреевич потоптался и ушёл. А Пушкин слёг. Заболел от обиды и волнения. Нервная лихорадка. Валялся жёлтый, как лимон. Ему пустили кровь, отчего человек с другим цветом лица побледнел бы, а наш арап приобрёл оттенок коричневатой дешёвой бумаги. Изредка являлся Вяземский. Разговаривал отрывисто, с плохо скрываемым упрёком: отказ задел и его. Потом уезжал в город, хлопотал, но впустую.
— Отчего тебе не сходить к Бенкендорфу? — жалобно ныл поэт. — Если попросить…
Князь Пётр обрывал сразу:
— Какое мне дело до Бенкендорфа, будь он хоть трижды добр? Неужели они нам помогут?
Сверчок морщился и отворачивался. Перо валялось на полу. Приходил издатель Соболевский толковать о тиражах и виньетках. Толклись подозрительные карточные знакомые, они легко давали в долг, зная, что со следующей публикации он непременно отсыплет сполна, и две, и даже три тысячи. Пушкин тяготился ими: присосались, как пиявки. Бежал бы куда глаза глядят!
— Нынче же поеду в Париж, — заявлял он, беспечно закидывая руки за голову. — Французы — наши союзники. Неужели откажут в паспорте?
— А в Париже что делать? — возражал Соболевский. — Думаете там работать?
— Напитываться впечатлениями, — смеялся Пушкин, но невесело, даже зубов не видать. — До осени далеко, а у меня случка с музой в сентябре. Пишется в деревне. В глуши. Здесь ни строчки не будет…
Дверь растворилась, и в комнату вступил князь Пётр Андреевич, имевший вид победный, но всклокоченный. Волосы торчком, очки запотели, физиономия довольная, хотя и саркастическая донельзя.
— Свершилось! — Он проводил время с шаловливой девочкой Россети, чьи черкесские глаза могли и обещать, и отбрить, как саблей. — Моя!
Сверчок в неистовом восторге соскочил с постели.
— Шампанского! Бегите вниз! Пусть запишут на мой счёт!
«Длинноват же у тебя счёт, братец!» — подумал Вяземский. Он проводил карточных друзей Пушкина насмешливым, неодобрительным взглядом.
— Ну! — нетерпеливо потребовал тот. — Как? Где? Подробности!
Соболевский почёл за благо откланяться. Намечалась оргия по случаю удачной охоты. А он был не любитель.
— Подробности опустим, — веско бросил Пётр Андреевич. — Много лишних ушей. Скажу только, что любит, как смеётся: зло, с досадой. И что я был не первый.
Шампанское, готовое в руках Сверчка ударить в потолок, зашипело и потекло по смуглым пальцам.
— И кто же сей счастливец? — озадаченно протянул поэт.
Князь нахмурился.
— Я прямо не спрашивал. Но по обмолвкам ясно, кому фрейлины приносят дань своей невинности.
— Каков! — возмутился Пушкин. Потом замотал кудлатой головой, не соглашаясь с собственным суждением. — Не может быть. Он совсем другой.
— Такой, именно такой, — поддразнил приятеля Вяземский. — Берёт как с крестьянок. Право первой ночи. Мы все для него крепостные.
Пушкин не мог связать одно с другим и внутренне продолжал не соглашаться, хотя наружно и поддержал Вяземского.
— Но хуже всего, — князь Пётр снял очки и протёр их носовым платком, — что она его всё ещё любит. Вернее, — он поколебался, стоит ли говорить, — любит именно его, а все остальные…
Вяземский с досадой, не чокаясь, осушил бокал. Потом выдохнул в рукав, как будто пил водку. Сверчок смотрел на друга с искренним состраданием.
— Не говори, — попытался успокоить он. — Сравнение будет в твою пользу…