— Такого плохого вечера у меня не случалось…
Императору стало стыдно.
— Я не доставил вам удовольствия?
— Вы не могли его доставить, — с обидой бросила Аграфена. — Вы любите другую. И ради неё старались.
Государь растерялся. Разве так заметно? К счастью, Аграфена не умела сердиться.
— Всё будет хорошо, — сказала она, беря минутного любовника за руку. — Я впервые вижу, чтобы муж изменил жене, чтобы не изменять.
Никс был изумлён её пониманием.
— А вы графиня… почему так поступаете? — не без запинки спросил он. — Неужели трудно быть рядом с одним человеком?
Аграфене захотелось сказать что-то дерзкое, злое, она задрала голову и… заревела в три ручья, как плакала лет в пять, когда её фарфоровой кукле дворовые мальчишки расколотили голову. Что говорить? Что они с Арсением много лет не знают, как избыть его контузии?
Никс погладил её рыжие волосы. Они оказались не жёсткими, не проволочными.
— Вы можете просить сейчас, что пожелаете.
— Мне ничего не надо, — всхлипнула Аграфена. — Я богата и знатна. Разве вы не знаете? К тому же я красавица. Кто бы не пожелал поменяться?
Даже император не в силах был ничего поправить.
— Обещайте вот что, — графиня вытерла слёзы. — В трудный момент вы исполните одну мою просьбу.
Он кивнул.
На следующий день государь исповедался и объявил о желании взять супругу в поход, что прищемило многие языки.
Оставалось донести с таким трудом полученные знания до жены. Это не было ни просто, ни разумно. Английский эскулап строго-настрого запрещал мужьям расширять любовные горизонты благоверных. «Многие супруги полагают, что, если они научат женщин большему, чем просто исполнять свой долг, они выиграют в удовольствии, — читал государь в дороге. — Этот взгляд неверен по существу. Что бы ни лежало в его основе: снисходительность или ленивое попустительство, муж будет наказан. Получив излишние сведения и испытав несвойственное ей наслаждение, женщина поспешит опробовать новое мастерство с иным мужчиной, полагая, что он откроет ей дверь к ещё более острому удовольствию».
Всюду клин.
В Витебске к коляске государя присоединился инспектировавший тамошнюю крепость Бенкендорф. По степи они ехали вместе, что немало располагает к откровенности.
— А вы, женившись на вдове, не опасались её… неудержимости?
«Это так называется?»
— Нет.
— А пишут, что жёны… — Тут государь прочёл пассаж из замусоленной книжки.
Невежливо смеяться. Но хочется. Шурка сделал вид, что сморкается. Закрылся платком, но не выдержал и заржал.
Император обиделся.
— Серьёзный врач. С большой практикой.
«Ну, мою практику…»
— А какова его специальность? — вслух спросил генерал. — В смысле, есть же у врачей своё деление? Как у нас, минёры — одно, кавалерия — другое.
— Акушер, — сквозь зубы процедил Никс. Он бы и сам посмеялся. Только не до смеха.
Бенкендорф сдунул с рукава белую пушинку ковыля.
— Если бы пациентки почтенного доктора слушались его советов, ему бы не у кого стало роды принимать.
В душе Никс был согласен. Очень даже. Самому британец надоел хуже некуда: «Семейную политику попустительства мы назовём слабоумием».
«Да, я слабоумный!» Государь размахнулся и выкинул книжку в придорожную траву. Шурка с облегчением вздохнул. Положа руку на сердце, он не желал Никсу той опытности, какая отягчала его самого. Всё имеет оборотную сторону. Как бы ни была любезна Лизавета Андревна, а дважды в месяц генерал посещал даму на бульваре, чьё имя забывал сразу по выходе и вспоминал только в минуту надобности, взглянув на карточку. Зачем? Так уж. С женой нужно думать и об её удовольствиях. А удовольствие продажной красавицы — в положенных на стол деньгах. Дальше можно беспокоиться только о себе.
Словом, лучше не начинать.
Уже в Одессе, где Александра Фёдоровна жила то в городском доме Воронцовых, то на даче Рено, его величество навестил жену. После боёв под Анапой он приехал к ней на хутор. Свита располагалась по соседним домикам. Мари гуляла с придворными дамами на морском побережье. Никого. Самое время. Никс собрался с духом, вцепился в папку гравюр Дюрера, которые специально для этой цели возил с собой, и вступил в светлую спальню.
Визг радости. Приехал! Приехал! Как сейчас Мари взовьётся!
Подождём с Мари.
— Дорогая, — сказал он со всей возможной строгостью в голосе. — Я прошу тебя посмотреть эти изображения. Их делал твой соотечественник Дюрер, что должно придать тебе духа.
Шарлотта моргала, ничего не понимая.
— Предупреждаю, что они могут скандализировать тебя. Но, — Никс не справился с ролью сурового наставника и заговорил умоляюще. — Для нас есть спасение. Мы можем быть вместе. Если только ты…
— Мы вместе, — она храбро взяла папку и бухнула её на стол с силой, которая символизировала решимость.
Чтобы не смущать жену, император вышел. Сидел на летней открытой веранде на плетёном диванчике и нервно крутил расстёгнутые пуговицы на лацканах мундира. Он ожидал чего угодно: крика, обвинений в низких грехах, плача и отказа от всего. Какое-то время за дверью было тихо. Даже слышно, как в абсолютном безмолвии переворачиваются плотные листы старинной жёлтой бумаги. Вдруг раздался звук падающего стула. А за ним… неясно: мешок, что ли, свалился?
Никс распахнул дверь. Перед столом с раскрытой папкой лежала Шарлотта, разметав по полу белое утреннее платье. Она была в обмороке и, когда нюхательная соль подействовала, воззрилась на мужа страдающими глазами.
— Милый, — прошептала молодая женщина, — неужели ты мог сомневаться во мне? Я сделаю для тебя всё, что угодно. Только не заставляй меня больше это смотреть.
Если бы Дюрер не был Дюрером, его бы сожгли в тот же вечер.
Глава 2. ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ
Александр Христофорович был более чем доволен. На виду у всей армии государь посещал её величество. Одесса, полная иностранных представителей, готовых в любую минуту встрять в переговоры с турками — только их и ждали! — созерцала частые приезды его величества к семье, совместные прогулки по городу в экипаже и верхом на взморье. Имеющий глаза да увидит!
Всякий, мечтавший подбросить в царское седло шуструю наездницу, должен был на время проститься с надеждой. Как и те посольства, которые уже приготовили дары, чтобы сделать из фаворитки британскую или австрийскую «подданную».
Этот раунд был выигран. Но покушение на командующего под Варной говорило, что второй уже давно начат, а мы, как всегда, не поспеваем.
Имелись три нити. Турки, часть которых вовсе не жаждала тайных переговоров. Положим, Капудан-паша знает о пересылках через стену и решил устранить визави своего врага Юсуф-паши, чтобы в корне пресечь саму возможность внутреннего предательства.
Вторая нить шла к нарядным особнячкам самой Одессы, откуда выпорхнул донос на Воронцова. И третья возможность, как бы сие ни было неприятно брату Михайле, — англичане. Наши неявные противники. Если Варна падёт, будет открыта прямая дорога во внутренние провинции Порты, а оттуда к Адрианополю и Стамбулу. Покушавшийся сказал: с корабля. На корабле у нас — официальный британский наблюдатель.
Единственные, о ком Бенкендорф пока ничего не мог узнать, — турки. И, хотя именно они всех бы устроили в роли тайных убийц, начинать следовало с тех, до кого дотягивались руки.
Поэтому первое, что сделал Александр Христофорович ещё в лагере, — посетил палатку никчемнейшего из генералов, графа Александра Ланжерона. Французский эмигрант, осевший в России ещё со времён революции. Пустоголовое дитя фортуны! Судьба нянчится с такими, поскольку не может вверить их самим себе.
Завидев Бенкендорфа на пороге своего вовсе не уставного шатра — хорошо что расписные турецкие ковры не лежали у входа, — Ланжерон возликовал:
— Его величество призывает меня?
— Зачем? — опешил Шурка. — Поблизости нет ни одного французского города, покорение которого император хотел бы прикрыть французским же именем.
Ланжерон надулся. Никто не прощал ему осаду Парижа! Эти выскочки винили дальновиднейшего императора Александра Павловича за то, что тот доверил взятие города коренному французу, дабы падение вражеской столицы у жителей не связывалось с русскими именами. Ангел вступал во Францию как друг и освободитель. Его армия тоже. Видимо, теперь в цене прямота и грубость. Посмотрим, чего они добьются!
— Я вот пишу мемуары, — сообщил Ланжерон почти с угрозой. В смысле, занесу на страницы, потом сто лет не отмоетесь.
— Достойное занятие на театре военных действий, — кивнул Бенкендорф.
— Да, знаете ли, — важно согласился хозяин. — Пороховой дым способствует оживлению памяти. Такие картины перед глазами встают. Когда я ещё молодым волонтёром приехал в лагерь к князю Потёмкину…
Больше всего Шурка не любил ветеранских рассказов у костра. Врут! Бессовестно и с упоением! Екатерина с ними полонез танцевала. Светлейший князь советовался, как Очаков брать. Пуля, пробившая Кутузову глаз, предназначалась лично им. Да, и главное: всех Суворов трепал за ухо и называл своими лучшими учениками!
— …князь Потёмкин беспардонно заставил меня ждать.
«Немудрено командующему».
— На улице. Перед палаткой. С адъютантами.
«А мог бы и под арест взять. Шатаются по лагерю всякие».
— Вот он умер, а я напишу, — мстительно заключил граф. — И кто посмеётся?
— Про графа Воронцова вы тоже написали, — ввернул гость. — Но государь не поверил. Так кто смеётся? — Он смерил собеседника взглядом, не обещавшим ничего хорошего. — В следующий раз, когда соберётесь сочинительствовать доносы, вспомните, чьё ведомство их читает. Или вы вообразили, что граф Нессельроде подал бумагу мимо моих рук?
Ланжерон сел на стул. Потом встал. Потом опять сел. Его суетливые движения должны были убедить собеседника в несерьёзности, даже комичности этого человека.
— Я не виноват, — заявил он. — Меня подставили. Де Витт. И Нарышкин. Воспользовались именем. Я жертва коварства. Такая же, как