Тем временем бывший актёр вовсю таращился по сторонам. Во-первых, естественно для новичка. Во-вторых, он и правда никогда ничего подобного не видел.
— Эти громадины строят в Николаеве?
— Корабль полностью повторяет судно британского королевского флота «Шарлотта», — наставительно сообщил Джеймс, — названное в честь принцессы Уэльской. До мелочей. Я могу ночью пройти его с закрытыми глазами и не перепутать ни одной лестницы.
Зря сказал! Но юный камердинер, кажется, не обратил внимания. Вокруг кипела новая, совсем незнакомая ему жизнь. Двигались куда-то моряки Гвардейского экипажа, отличавшиеся от остальных только чёрными куртками. Их каждый день муштровали на шкафуте, заставляя выполнять все необходимые пехотинцу ружейные приёмы, и сейчас после полутора часов изнуряющих упражнений вели есть кашу.
Вокруг деревянных котлов, подвешенных к балкам, собиралось человек по 25. Старший разливал по чаркам грог — крепкий чай, сваренный, как компот, с местными фруктами, а затем разбавленный ромом. Сахара полагалось по три желтоватых, очень твёрдых куска. Хочешь, запузырь в кружку, хочешь, сбереги в кармане на голодный час — пососал маленько, и легче.
Те, кто уже хватил грога, чинно выдыхали в рукав и начинали дружно скрести деревянными ложками по дну мисок. В похлёбку бросали мясо, в кашу — шмотки масла. Матросы не голодали. У Жоржа живот подвело. Хотя за последний год он ел куда лучше, чем в Воспитательном доме, но солдатский рацион в лёгкой коннице скуден. Уже мозоли на кишках натёр сухарями! К тому же ржаные без соли — верный понос. А соль здесь, как сахар, — каменная.
— Народищу-то! — изумился он. — Целый город!
— Чуть больше тысячи, — отозвался Джеймс. — Не зевай, на канат наступишь.
Каюта наблюдателя оказалась в кормовой части. Очень изящная, светлая, с ковром. «Хочу быть шпионом», — подумал Жорж. Он обозрел мебель с ножками, прикрученными к полу, и два гамака: один — для хозяина, другой — в углу и гораздо ниже привешенный — для слуги. Оба были покрыты клетчатыми шерстяными пледами.
— Одна радость: кровать заправлять не придётся, — подбодрил англичанин. — Всё равно сбивается от качки.
Графиня Воронцова чувствовала, что земля уходит у неё из-под ног, когда рядом появляется Раевский. И не так, как у молоденькой девочки, когда в ушах звон, виски ломит, а затылок начинает кружиться. Близость любимого человека делает женщину беспомощной.
А близость нелюбимого?
Но преследующего? Не желающего понять самых прямых, ясных слов?
Когда-то её счастье было почти безмятежно. Однако у всего есть предел. В час отчаянного позора, когда весь город ополчился на Лизу, она узнала о муже нечто такое, чего не могла забыть, как ни старалась. Он не то чтобы не смог ей поверить — уступил на время общественным представлениям о приличиях.
Даже спустя четыре года графиня помнила: есть граница, за которую Михаил не перейдёт. Он очень чувствителен к сторонней оценке. К тому, что и как о нём будут говорить. После истории с Пушкиным граф как будто и простил супругу, но с каким-то внутренним, непроговоренным между ними условием. Если только… хоть малейшая тень… Однако тени наводят без всякого повода.
Поэтому появление Александра Раевского в городе казалось Лизе катастрофой. А попытки объясниться — несущейся с горы лавиной.
— Зачем вы пришли?
Она не знала, что Ольга нарочно пускает Раевского в дом, чтобы дать тому возможность видеться с графиней. Сегодня Александр явился уже не на концерт, не в пёстрое собрание публики, где мог действовать только намёками. Особняк был почти пуст. Комнаты Елизаветы Ксаверьевны без слуг. Нарышкина где-то на первом этаже или в саду.
— Что вам надо? — Оставаясь наедине с этим человеком, Лиза чувствовала страх. Давний отголосок его неловкой попытки вернуть возлюбленную, когда она уже сделала выбор в пользу Михаила.
— Ты всё ещё отступаешь передо мной, — с явной горечью проговорил Александр. — Неужели боишься? Я столько сделал, чтобы ты…
Простила? Забыла? Полюбила вновь?
— Послушай меня, — горячим, гневным шёпотом взмолилась графиня. — Заклинаю. Опомнись. Ты делаешь мне только хуже.
Раевский наклонил голову на грудь, отчего стал похож на портрет Наполеона, когда тот со сложенными руками размышляет о неизбежности отречения от короны.
— А кто сказал, что любовь — благо? За столько лет я видел от неё одни несчастья. Но, Боже мой, кто-нибудь, когда-нибудь любил ли так полно и глубоко, как я?
Лиза готова была с жалостью дотронуться до его руки, но удержала себя.
— Нам нельзя видеться. Ведь ты понимаешь, да? — её голос звучал просительно.
Но кузен отчаянно затряс головой.
— Разве я много прошу? Только видеть. Ничего больше. А твой негодный муж отказал мне от дома.
— Отказал? — Елизавета Ксаверьевна не знала. Странно, что Михаил решился на такой шаг, не посоветовавшись с ней. А сколько она его просила! Даже умоляла больше не пускать Александра на порог. Неприлично! И вдруг перед приездом августейших гостей… Графиня догадалась. И догадка не принесла ей радости. Воронцов сделал так не ради неё. Город полон чужих людей. Он тоже боялся непредсказуемости Раевского. Его откровенного помешательства на любимой женщине. Не хотел лишних разговоров.
— Когда его сиятельство это сделал? — помертвевшими губами спросила графиня.
— Когда уезжал командовать к Варне.
Для мужа крепость стала наваждением. Он так рвался, что не заскочил даже проститься. А вот на письмо кузену время нашёл! За месяц Михаил только раз приезжал её навестить. Они едва успели побыть вместе. И то как-то наспех. Когда всё сложилось хуже, чем обычно, она взглянула на мужа и поняла: его это не беспокоит. Он весь там. И думает только об осаде.
— Прости, — его голос извинялся, но он сам нет. — Засела в голове заноза. Не могу отвлечься.
Как они измучили её! Кто мешал Александру любить кузину, когда та ходила в барышнях и едва ли не сама навязывалась ему в невесты? Кто мешает Михаилу любить её сейчас?
— Послушай, — Лиза всё-таки дружески взяла Раевского за руку. — Мне очень жаль. Но раз его сиятельство решил закрыть перед тобой дверь, мне вдвойне неприлично тебя принимать.
Кузен смотрел на неё, не понимая.
— А дети?
За долгие годы, что ему доставалось возиться с её отпрысками в Белой Церкви, малыши привыкли. И считали добрым дядей. Самым добрым из всей родни.
— Их отец не хочет тебя видеть, — Лиза помедлила. — Я не хочу уже много лет. Прости.
Министр финансов Егор Францевич Канкрин не ожидал когда-либо вновь узреть в своём кабинете Карла Васильевича Нессельроде. Ему казалось, что между ними всё сказано. Ни единого слова больше не может быть произнесено.
Ан нет. Карлик Нос вкатился на порог и фертиком продвинулся к столу.
— Давно не встречались? — На сей раз Егор Францевич не встал, не предложил Нессельроде сесть, не послал буфетчика за чаем.
Но гость упорно делал вид, будто не замечает откровенной холодности, даже враждебности со стороны хозяина.
— У вас возникли новые идеи насчёт моей родни? — осведомился Канкрин. — Возможно, я бастард эфиопского короля? И моей супруге следует опасаться чёрного младенца?
Нессельроде знал, что Егор Францевич тщательнейшим образом проверил его обвинение.
— Представьте себе, мои люди тоже ездили в Кассель. И нашли означенное еврейское семейство, — заявил министр. — Возможно, вас это огорчит, но дедушка-раввин решительно отказался признать и моего отца, и меня своими родственниками. Даже был возмущён.
Карл Васильевич знал, что уличён и должен стыдиться. Но, вот беда, не умел.
— Оказывается, мой отец, служа правителем канцелярии маркграфа, дал позволение нескольким еврейским семействам поселиться в Ганау, а чтобы от них отстали, прикрыться нашей фамилией.
— За большие деньги, я полагаю?
— Возможно, — Канкрин не терял присутствия духа. Откуда-то ведь его старик взял средства на обучение сына в Гессенском, потом Магдебургском университетах. Позволил защитить степень доктора права. Егор Францевич потёр длинный нос.
— Взятка сорокалетней давности, в другом государстве — всё, в чём можно заподозрить мою семью. И то недоказанная…
Что-то ведь заставило Франца Людвига бежать из Касселя и превратиться в простого надворного советника. Но сие одни догадки, да-с.
— Я знаю, что вы получили от III отделения кое-какие бумаги, — напрямую заявил Карлик Нос, — касающиеся меня?
Егор Францевич молчал.
— Я не ведаю, что там, — продолжал Нессельроде. Он надеялся, что собеседник невольно даст намёк. Но Канкрин крепился, как «гессенец в руках колонистов». Так, кажется, говорили в Новом Свете?
Как гессенец? Неожиданная догадка обожгла Нессельроде.
— Так ваш батюшка служил маркграфу Вильгельму?
Канкрин дёрнул острым подбородком.
— Своими обвинениями вы заставили меня хорошенько покопаться в семейной хронологии. Расспросить знающих людей. Ведь правитель канцелярии — не соринка. Теперь я понимаю, почему мой отец за всю жизнь слова не проронил о случившемся.
Карлик Нос подобрал губы кошелёчком.
— Так Ротшильды…
— Не имеют при мне никаких шансов, — отрезал Канкрин.
Маркграф Вильгельм питал простительную слабость к нумизматике. Другим нумизматом во всём Франкфурте был Мейер Амшель, торговец старьём. Разбогатевший, проникший во дворец с редкими монетами, подаривший их князю, ставший сначала его поставщиком, а потом банкиром. Именно Амшель придумал, как обогатить «добряка Вилли». Тот забирал подданных в рекруты и продавал Англии как наёмников для войны в колониях. Деньги за каждую голову получала не семья новобранца, а казна.
— Мой отец воспротивился этой практике. Ему пришлось бежать, — сухо сказал Канкрин. — Боюсь, его руки тоже не были чисты. Но то, что не пугает нас один раз и по маленькой, может ужаснуть, когда принимает громадные размеры.