— Да запропали куда-то. Всё это было ещё до того, как я проникся идеей Великого Самоотречения.
— А правда ли, что вы держали их под замком в разных концах Лондона?
— Я взял за правило никогда не знакомить моих подружек. Слишком уж они любят сравнивать впечатления. Романисты норовят нас уверить, будто женщины наслаждаются обществом мужчин. Чушь! Они предпочитают общество особ одного с ними пола. Но прошу вас, не упоминайте больше об этом, самом болезненном периоде моей жизни.
Однако священник стоял на своём:
— А правда ли, что самых пухленьких вы подарили султану Коламбанга в обмен на рецепт некоего чудесного соуса? Правда ли, что вас называли Молниеносным Любовником? Правда ли, что в вашу лондонскую пору вы говорили, будто сезон нельзя считать считать удачным, если он не ознаменован распадом счастливой семьи?
— Эта дама любит всё преувеличивать.
— Правда ли, что однажды вы упились до такой степени, что увидев одетого в красный мундир челсийского пенсионера, приняли его за почтовую тумбу и попытались засунуть письмо прямо ему в живот?
— Я человек близорукий, дон Франческо. К тому же, всё это происходило в предыдущем моем воплощении. Пойдёмте, послушаем музыку! Вы позволите предложить вам руку, Герцогиня? У меня для вас заготовлен сюрприз.
— Вы каждый год преподносите нам по сюрпризу, дурной вы человек, — откликнулась Герцогиня. — А о женитьбе вы всё же подумайте. Быть женатым — это так приятно.
Кит имел обыкновение на день, на два удаляться на материк, возвращаясь с какой-нибудь найденной в холмах редкостной орхидеей или обломком греческой статуи, или новым садовником, или с чем-то ещё. Он называл это — отдавать дань увлечениям молодости. Во время последней поездки ему удалось напасть на след почти вымершего цыганского племени, кочевавшего по ущельям тех самых таинственных гор, чьи розовые вершины различались в ясные дни из окон его дома. После сложных и дорогостоящих переговоров цыгане согласились погрузиться в поместительный парусный баркас и приплыть — всего на одну ночь — на Непенте, чтобы потешить гостей мистера Кита. Теперь эти странного обличия люди, кожа которых, издавна открытая солнцу, дождю и ветру, задубела, обратив их едва ли не в негров, сидели в одном из углов парка, сбившись в плотную кучку и сохраняя величавую безмятежность осанки, хотя странный мир, в котором они очутились, похоже, привёл их в смущение.
Они сидели здесь — корявые старики, жилистые отцы семейств с развевающимися чёрными волосами, в золотых серьгах, в шерстяных плащах с капюшонами и сандалиях, прикреплённых к ногам кожаными ремешками. Сидели, бесформенными кипами тряпья, матери, кормящие грудью младенцев. Сидели девушки, закутанные в цветастые ткани, поблёскивающие металлическими амулетами и украшениями, покрывавшими лоб, предплечья и щиколотки. Эти время от времени в простодушном изумлении улыбались, посверкивая зубами, меж тем как юноши, великолепные дикари, похожие на оказавшихся в западне молодых пантер, не отрывали глаз от земли или с вызовом и недоверием поглядывали по сторонам. Они сидели в молчании, куря и прикладываясь, чтобы сделать большой глоток, к кувшину с молоком, который передавали по кругу. По временам те что постарше брались за музыкальные инструменты — волынки из овечьих шкур, маленькие барабаны, мандолины, похожие на тыкву-горлянку — и извлекали из них странные звуки, жужжащие, булькающие, гудящие, похожие на звон натянутой тетивы; заслышав их, цыгане помоложе серьёзно поднимались с земли и без какого-либо обмена условленными знаками, начинали танцевать — в строгом и сложном ритме, подобного коему на Непенте ещё не слыхали.
Что-то нечеловеческое и всё же глубоко проникающее в душу присутствовало в их танце, вселявшем в зрителя чувство тревоги. В этих позах и жестах крылось какое-то первобытное исступление. Тем временем, над головами танцоров и зрителей порхали гигантские бабочки, барабаня хрупкими крыльями о стенки бумажных фонариков; южный ветер, подобный дыханию друга, пронизывал парк, принося ароматы тысяч ночных цветов и кустарников. Молодые люди, встречаясь здесь, робко, с непривычной церемонностью здоровались и затем, недолго послушав музыку и обменявшись несколькими неловкими фразами, словно по уговору убредали подальше от толпы, от кричащего блеска — подальше, в благоухание укромных уголков, где свет становился смутен.
— Ну, что скажете? — спросил Кит у поглощённой звуками госпожи Стейнлин. — Это музыка? Если так, я начинаю понимать её законы. Они телесны. По-моему, я ощущаю, как она воздействует на нижнюю часть моей груди. Быть может, именно здесь у людей музыкальных располагается слух. Слажите же, госпожа Стейнлин, музыка это или не музыка?
— Это тайна, — сказал слушавший с чрезвычайным интересом епископ.
— Затрудняюсь вам объяснить. Тема сложная, а у вас сегодня так много гостей. Вы будете у меня на пикнике после праздника Святой Евлалии? Будете? Ну, вот там и поговорим, — и взор её с материнской заботливостью устремился вдоль одной из тропинок туда, где озарённый луной и восхитительно безразличный к цыганам и всему остальному на свете плясал, поражая зрителей смелостью своих балетных приёмов, её молодой друг Пётр Красножабкин.
— Будем считать, что вы мне пообещали, — сказал Кит. — А, граф Каловеглиа! Как я рад, что вы всё же пришли. Я не решился бы пригласить вас на столь суетное сборище, если бы не думал, что эти танцы могут вас заинтересовать.
— Ещё бы, ещё бы! — ответил старый аристократ, задумчиво прихлёбывая шампанское из огромного кубка, который держал в руке. — Они навевают грёзы о Востоке, увидеть который судьба мне так и не позволила. А какая безупречная скульптурная группа! В их позах есть что-то архаическое, ориентальное, кажется, будто их переполняет печаль и тайна уже ушедшей жизни — той, что представляется нам столь далёкой.
— Таких цыган, как у меня, — сказал Кит, — больше ни у кого не встретишь.
— Я думаю, они нас презирают! Эта суровая сдержанность в поступи танцоров, этот дрожащий аккомпанемент, который упрямо цепляется за одну ноту — какая примитивность, какое пренебрежение к умствованию! Словно страстный влюблённый стучится, требуя, чтобы мы впустили его в своё сердце. И он побеждает. Он разрушает преграды, прибегая к старейшему и надёжнейшему из средств, какие есть у влюблённых — к неизменному однообразию повторных усилий. Влюблённый, который пускается в рассуждения, уже не влюблённый.
— Как это верно, — заметила госпожа Стейнлин.
— Неизменное однообразие, — повторил граф. — Оно же присутствует в их изобразительном искусстве. Мы осуждаем Восток за холодное преклонение перед геометрическим узором, за чисто стилистическое украшательство, за бесконечные повторения, противоположные нашему многообразию, нашей любви к растительным, человеческим и иным природным мотивам. Но именно такими простыми средствами они достигают цели — непосредственности обращения к зрителю. Их живопись, подобно их музыке, воздействует прямо на чувства, не искажаясь и не возмущаясь никакой промежуточной средой. Цвет играет отведённую ему роль; угрюмое, пульсирующее звучание этих инструментов — пылающие тона их ковров и гобеленов. К слову, о цыганах, вы не знаете, когда прибудет наш друг, ван Коппен?
— Коппен? Весьма современный номад, для которого весь мир — кочевье. Нет, пока не знаю. Со дня на день появится.
Именно в эти дни ван Коппен весьма интересовал графа Каловеглиа. Существовало дельце, которое им нужно было обговорить, и граф всей душой надеялся, что миллионер и на этот раз не воздержится от ежегодного посещения Непенте.
— Приятно будет вновь повидаться с ним, — небрежно обронил он.
Тут ему на глаза попался одиноко бредущий под деревьями Денис. Приметив его уныние, граф приблизился к юноше и отеческим тоном произнёс:
— Мистер Денис, не соблаговолите ли вы оказать услугу живущему в уединении старику? Не навестите ли меня, как вы обещали? Дочь моя уехала и не вернётся до середины лета. Я был бы рад познакомить вас с нею. Ныне же я чувствую себя несколько одиноким. К тому же у меня есть несколько древностей, которые могут показаться вам интересными.
Пока немного смущённый Денис пытался выдавить несколько подходящих к случаю слов, в разговор внезапно вступил епископ, спросивший:
— А где же мисс Мидоуз? Она так и не спустилась сегодня в город?
— Конечно спустилась, — сказал Кит. — Разве её здесь нет? Что бы это значило? Ваша кузина, Херд, мой близкий друг, хотя я её уж дней шесть как не видел. Тут определённо что-то не так. Ребёнок, полагаю.
— Один раз я её уже упустил, — сказал Херд. — Придётся написать, назначить свидание, или снова подняться в горы. А кстати, граф — вы помните наш разговор? Так вот, я придумал довод против вашей средиземноморской теории, обойти который вам ни за что не удастся. Сирокко. Сирокко вам не изменить. А терпеть его всю жизнь ваши Избранные не согласятся.
— Полагаю, мы сможем изменить и сирокко, — задумчиво ответил граф. — Во всяком случае, сможем его усмирить. Я не очень хорошо знаю историю, вам лучше расспросить мистера Эймза…
— Который сейчас сидит дома, — вклинился Кит, — в обнимку со своим старым Перрелли.
— Что было, то может быть снова, — тоном пророка продолжал старик. — Я сомневаюсь, что в прежние дни сирокко был столь же докучлив, как ныне, — древние, обладавшие до нелепого чувствительной кожей, верно, жаловались бы на него много чаще. Подозреваю, что во многом повинно истребление лесов северной Африки. Французы пытаются теперь оживить опустошённые Исламом цветущие земли. О, да! Я взираю на необходимость обуздания сирокко без горестных предчувствий, ведь обуздали же мы другую чуму Средиземноморья — малярию.
Кит заметил:
— Петроний{80}, сколько я помню, называет северный ветер любовником Тирренских вод. В наши дни он навряд ли прибегнул бы к подобному выражению, — разве что говоря не о торжестве его, а о неистовстве. Я одно время помышлял о переводе Петрония. Но обнаружил в его книге несколько мест, совершенно непристойных. Не думаю, что публике следует давать подобное чтение. А жаль, Петроний мне нравится — я имею в виду поэтические пассажи, которые заставляют меня пожалеть, что я родился не во времена Римской Империи. Люди расходятся, — прибавил он. — Я уже попрощался примерно с пятью