По поводу баб, рожавших младенцев от нежитей. Сам я таких не встречал никогда. Только слышал от других. Скорее всего, выдумка, а может, бабы стыдятся признаться или бояться соседей»…
Тут чернила в склянке закончились, и ведун с раздражением заметил, что перо только попусту царапает бумагу. Пришлось встать, чтоб достать с полки новый пузырек. Чернила он делал сам, используя в основном печную сажу. А вот бумага была настоящая. Сейчас он писал на оборотах платежек, которых в каждой избе накопились целые кипы. Платежки каким-то непостижимым образом продолжали приходить еще несколько лет после начала эпидемии, а деревенские — они хозяйственные, ничего не выбрасывают, вдруг да пригодится. А для дела отдать могут. Еще использовал Михаил Кузьмич чистые страницы из школьных учебников, которые собрал у себя со всей деревни. На чем будет писать, когда они закончатся, он себе голову не забивал. Может, он еще и не доживет до того.
Свои записи Михаил Кузьмич никак не упорядочивал. Просто записывал все, что считал полезным. Понадобится людям — разберутся. Сам-то он был городской и в незапамятные времена работал инженером. Но угораздило его в тот роковой год приехать в отпуск к деду в деревню. А уехать уже не смог. Поначалу страшно было. А потом, когда все понемногу успокоилось, — ни дорог не осталось, ни транспорта. И вообще Верхнесыжелье и еще несколько населенных пунктов, до которых сократился его нынешний мир, оказались позабыты нынешней цивилизацией.
Сказать, чтоб он об этом сильно жалел — так нет. Пока связь еще работала, ясно было, что смертность в городах гораздо выше, чем в сельской местности. А если б и выжил, хрен знает, что там сейчас творится с производством и нашел ли бы он работу по специальности.
Что до прочего — люди здесь как жили со своего хозяйства, так и нынче живут. Удобствий вроде газа и водопровода тут отродясь не было, хоть счета за них и приходили. И, выходит, хорошо, что не было, — печи и колодцы никуда не делись. Электричество, правда, раньше было, нынче сдохло, но мы люди не гордые, и при лучине посидим.
В дверь постучали, и женский голос позвал:
— Михайла Кузьмич, ты дома ли?
— Куда ж я денусь?
Вошла старостиха Гликерия, крепкая, дородная баба, в прошлом — медсестра в районной больничке.
— Забыл, что ли? Все уж собрались, тебя только ждут, без наузольника нарекать нельзя.
— Уж прости, Гликерия Львовна, сейчас приду.
У падчерицы Гликерии днями дите народилось. Старостиха сама его в бане приняла и обиходила, не забыла прежнюю науку. А как роженицу с дитем из бани в дом отвели, пришла пора имя нарекать. А без ведуна это никак невозможно.
Ведуном заезжий инженер стал не нарочно, и не по собственному желанию, и первое время пытался односельчанам об этом напомнить. Просто так получилось. Что-то дед рассказывал, что-то в книжках читал, а память была хорошая. И когда чума добралась до Верхнесыжелья (как раз и дед тогда помер), народ совсем со страху с ума сходил, Михаил и сказал, что не надо девок в жертву мертвякам в чащу водить, а вот дед говорил — под тем домом, где первая зараза случилась, зарыть козла, кота, пса и петуха. Не то чтоб он в это верил, а просто девчонку, которую в лес волокли, жалко стало (она, правда, все равно потом померла). Однако ж после того зараза пошла на убыль, а в деревне припомнили, что дед евонный что-то эдакое знал. Известно ведь, что ведун только тогда помрет, когда силу свою отдаст в наследство. Не сумев никого убедить, что нет у него силы, Михаил придумал единственное средство — стал собирать и записывать все, касаемое до нежитей и чумы, что слышал от бабок или захожих путников. Иногда помогало. Его непременно звали на свадьбы и поминки — гнать нечисть — и просили наузольники-обереги. Делался оберег так: трава чертополох, некоторые корешки, кости птичьи и зверьи и щепоть соли завязывались в узелок — оттого он и назывался наузольником, и над ним произносился заговор. Люди взрослые носили наузольник на шее или навязывали на руку, а младенцам вешали над люлькой. Оберег ведун приготовил заранее и, взяв его, вышел из дому.
Жил он один, хотя — грех жаловаться — приходили к нему бабы и ночь скоротать, и обиходить. Остаться же насовсем — боялись, ведун же. По-настоящему, как деревенские, Михаил хозяйство вести так и не научился, разве что огород развел. А прочее ему приносили — и яиц, и молока, и рыбы, а ежели кто на охоту ходил, и мяса перепадало. И на всех свадьбах и поминках ведуна угощали, сейчас вот тоже положено.
В избе у старосты Ефима Ильича собрались гости — от каждого двора пришли уважить. Народу в деревне было немного, но уж кто выжил, тот выжил. Когда старостиха с ведуном вошли, гости встали и чинно поклонились. Ведун же сделал поклон хозяину, потом подошел к люльке, над которой склонилась старостина дочка Евстолия. Родила она без мужа, но по нынешним временам с младенцем ее замуж возьмут охотнее — значит, годна рожать. Про здоровье младенца Михаил спрашивать не стал, чтоб не сглазить. Вместо этого вынул наузольник и стал наговаривать.
— Минуй раба божьего все лихорадки, и лихоманки, Иродовы дочки — огнея, озноба, гнетея, грудница, глухея, ломея, пухлея, желтея, корчея, глядея, сухотка, икотка, водяница, а пуще всего — навья мертвея. Прочь отсюда, ляд, анчутка, шишимора, некошный! Слово мое крепко!
Собравшиеся повздыхали с облегчением — теперь нечисть младенца не подменит, а Ефим Ильич поднес ведуну стакан бражки. Сам же принял от жены чашку подсоленной воды. Всем известно, что нечисть соли боится. Старик макнул палец в чашку, начертил крест на лбу внука и произнес:
— Нарекаю тебя Вахромеем!
В прежние времена Михаил бы поправил «Варфоломеем». Теперь не стал. Незачем идти поперек обычаев.
Затем Евстолия унесла младенца Вахрушу, и гости уселись за стол, где уже стояло угощенье. Однако вволю насладиться не пришлось. Вбежал Егорка, соседский парнишка, которого за молодостью лет в гости не позвали.
— Ефим Ильич, беда! За овином кто-то чужой бродит! Не отзывается, не шугается, не иначе нежить!
Гости повскакали из-за стола. Мертвяки не тревожили деревню с лета, и народ расслабился, оружие с собой не таскал. Конечно, в доме можно было найти топоры и ухваты, но винтовка имелась под рукою только у старосты. Но прежде чем схватиться за нее, старик поглядел на ведуна.
— Ну что, Михайла, не зря тебя сюда позвали…
Мысль его была понятна. Ведуна не зря приглашали. Его работа — нечисть гонять, так пусть и гоняет, а тут нашептывать над травками мало. Пока народ по домам ружьями и вилами вооружится, ведун должен нежитя отвадить. Не сумеет — хоть задержит.
Михаил мог отказаться. Или просто сбежать. Но что ждет его в таком случае? Сейчас не те времена, когда он сам доказывал селянам, что никакими такими особыми силами не обладает. Он годами пользовался уважением и благами, которые это уважение приносило. И что будет после того, как с нежитем управятся без него? Поднимут на вилы? Или просто выгонят из деревни.
— Что ж, тогда пойду я, — сказал он, накидывая тулуп.
Все могло быть не так страшно. Мальчишка мог с перепугу принять за нежитя бродягу или дезертира, что надеется поживиться объедками с деревенского праздника. А то бывало, что и медведей-шатунов за нежитей принимали, впрочем, неизвестно еще, кто опасней.
Он медленно двинулся к овину. Народ побежал по избам — вооружаться, Ефим остался на крыльце с винтовкой в руках, охранять своих домочадцев. Вперед обчества он не рвался. Не потому, что был труслив. Однако уж у него в дому был внучек новорожденный, а всем известно, что нежить любит младенцев воровать. Вот когда соберутся, тогда и пойдут убивать захожего всем миром. А что соберутся, никакого не может быть в том сомнения. Помедлят небось немного, подождут, прогонит ли ведун нежитя или нежить заест ведуна, а потом пойдут всей толпой.
Так и случилось. Но когда толпа, ощетинившаяся вилами, кольями, самодельными пиками, и ружьями, выменянными у дезертиров, повалила по улице, навстречу им из-за овина вывернул ведун.
Шел он запинаясь, с трудом. Но не потому что был ранен или оглушен. Просто ботинок с левой ноги у него был обут на правую, и наоборот (хорошие ботинки, армейские, от деда достались, сносу им нет). И тулуп свой он вывернул наизнанку.
— Успокойтесь, люди добрые, — сказал он. — Ушел нежить. Прогнал я его.
— Ой ли? — нахмурился Ефим.
— А поди проверь.
Гликерия всплеснула руками.
— Это как же ты сумел, болезный?
— Есть верный способ. Нечистая сила с виду бывает как человек, а все ж не человек. И распознать его можно так — у него одежда наизнанку и не так запахнута, и обувка не на тех ногах. Вот если точно так же сделать, он тебя за своего примет и уйдет. А если еще слова сказать заветные «шел, нашел, потерял», так он и вовсе побежит искать потерю.
Ефим продолжать смотреть на него с недоверием. Он и сам слышал нечто подобное от своей бабки, но…
— Так же леших гоняют, не нежитей!
— А нам что за разница? Леший, водяной, шишимора, нежить мертвячья…
Староста еще подумал — и опустил винтовку.
— И правда, — сказал он, — какая нам разница.
Владислав ВыставнойМой зомби
1
— Приведи мне зомби, — сказал Док.
Так и сказал: приведи. Живого. Если только их можно считать живыми. И вот я сижу под древней стеной и не знаю, что делать.
У меня в руках ППШ. Старый добрый пистолет-пулемет с барабанным магазином на 71 патрон. На Западе считают, что это от дикости мы извлекли на свет древние машинки. Чушь. Чистая прагматика: против зомби нет оружия лучше. Емкий магазин и высокое останавливающее действие пули — вот в чем тут дело. Схватки с этими тварями, как правило, внезапны и происходят на близких расстояниях, так что преимуществ у АК мало. Да и носить с собой запас пистолетных патронов куда легче, чем магазины «калашникова». Спору нет, пуля от «калаша» прошивает зомби насквозь. Да толку? Один знакомый иностранец, которого черт занес в наши широты, пялясь на мой ППШ, поинтересовался: а где, мол, ваши знаменитые Т-34? Оказывается, «за бугром» всерьез считают, что мы здесь рассекаем на таких раритетах. Им в голову не приходит, что, чем надрываться-стаскивать с постаментов гусеничных динозавров, проще залить любой горючей жидкости в бак самого обыкновенного Т-90 или, на худой конец, Т-72, которые местами стоят у нас до горизонта. В общем, полную чушь несут про русских. Как обычно: раньше — из-за идеологии, т