Снова Добромира покраснела, да в нападение пошла:
— Открывай ворота раз сюда поставлен!
Хихикнул Никомир, словно догадался о чем-то, но возражать не стал. Снял венок из бессмертника со столба, исправно им помахал, злых духов отгоняя. И только потом ворота отпер и никак вспомнил:
— А ты чего меня пнула что ли?
— Ну, пнула, — призналась Добромира.
— Ладно, тебе можно, — улыбнулся он по-доброму и бороду почесал.
— И ещё пну, коли спать будешь, — уже с улыбкой пригрозила она на прощание.
— Эх, вся в мать пошла ты, — вздохнул Никомир. — С такой княжной не забалуешь.
Иногда Добромире было обидно от того, что все её матушку помнили, уважали, а в её памяти даже лица не сохранилось. Лишь один эпизод удержался, смутный, как грёза, больше на ощущение похожий. Малая она тогда была. Жар изводил. Ночь, свеча мерцает, а матушка её качает, слова ласковые шепчет. Тепло и тоскливо от этих воспоминаний делалось, но не сегодня. Сегодня она довольна сравнением, ведь её матушка знатной поленицей была. Смелой, решительной женщиной, что когда-то её отца в плен взяла.
Добравшись до вершины, она оглянулась на просыпающийся град, что гордо носил имя Звенигород. Название громкое ему было, хоть и раскинулся широко, да не так широко, как города великие. Но было в этом название кое-что примечательное. Если поехать хоть в правую сторону, али в левую, да хоть прямо или назад двинуть: встретится по пути тебе город с таким же названием.
Звенковы правнучи в каждом управляли и чтили заветы их предка величавого. А велел он сыновьям своим в любви жить и согласии. Земли не делить и по-братски обо всем договариваться. По обычаю, одному из внуков обязательно имя Звенко давали, а сыновьям по желанию земли выделяли. Так и росли города да селения вокруг них. Благо людям жить в таких мирных землях. Соседние княжичи, что без конца земли делили да войны вели, знали, что стоит против одного Звенкова выступить, все Звенковы в миг поднимутся. Поэтому и с соседями жили мирно и дружно.
Терем её отца, князя Звенко, возвышался над остальными домами целым вторым этажом и башнею смотровой. Да и краше других был. Но в том заслуга самого князя была. Мастером плотницких дел он славился, да и народ настаивал, что негоже их князю хуже других князей проживать. Вот и всем миром старались.
Перехватила Добромира корзинку сподручнее и дальше двинула. Вот уже к частоколу капища подошла по мосту через ров неглубокий перешла. Для начала поклонилась она до земли и Перуну, и Даждьбогу, и Волосу и к каменному кумиру богини Макоши подошла. На влажную землю возле присела, достала пирог ещё неостывший и около себя разместила. Посмотрела она снизу вверх на лик богини из камня выдолбленный, всем своим нутром присутствие духа великого прочувствовала.
— Макошь-матушка, все людскому роду отрадушка! Осени своим благим знамением мою долюшку. Пусть Богдан по истечению лет с нами останется. Нити наши сплети, сделай ровными, а чашу жизни счастьем полную. Очень тебя прошу, — произнесла, глаза закрыла, щекой к холодному камню прижалась, и еще раз мысленно попросила.
Чу, как трель соловьиная тишину разрезала. Распахнула Добромира глаза, а на верхушке кумирни соловей серый сидит и песней своей заливается. Да так громко поёт, весело. Улыбнулась Добромира. Услышала ее просьбу Макошь:
— Спасибо тебе, матушка, — подхватила корзинку пустую и в лес отправилась к местам старой вырубки, где полно земляники росло.
Часа два прошло, покуда в Звенигород воротилась с корзинкой полной ягод. Люди, занятые делами, по дороге её приветствуют, кланяются. Во двор усадьбы отцовской через ворота широкие на этот раз вошла, смотрит — над кузней, что ближе к реке расположена, дым поднимается. Пристроила она корзинку на лавку и вместо дома туда. Чем ближе подходит, тем громче звон молота о наковальню разносится, как музыка какая. Знает она, кто там в это время работает. По этой причине туда и следует. Летом дюже жарко в кузне, ворота большие во всю распахнуты. Около входа встала — мастером залюбовалась.
Парень, не увидев её, знай себе молотом машет, да небольшим никак какое украшение делает. Волосы чёрные, простой повязкой повязаны, кожа загоревшая, потом блестит, а глаза тёмные, как сама ночь, внимательно за работой следят. В пору такого опасаться, да знал народ, что добр Богдан и суевериям всяким не подвержен был.
Как смотрит на него, так сердце от жалости то сжимается из-за воспоминаний прошлых лет, то от радости вздрагивает в свете последних дней. Помнила, как десять лет назад вернулся отец из похода, да мальчонку с собой привез. Сказал, что из дальних земель он. Сиротой его злые люди сделали, за что и были покараны дружиной Звенковской. Мальчишка, несмотря на ранения страшные, дорогу пережил. Слабый был, что сам ни есть, ни пить не мог. Так сердце от жалости к нему у Добромиры и дрогнуло. Сама недавно только поняла, что с тех времен и любит его. Такой несчастный, слабый, чтобы он без её заботы делал то. И кормила, и пойла, как матушка, хоть самой шесть лет всего было.
Славились Звенковы кузнечными делами, а земли их болотами были богаты. Оставил их предок ещё одну мудрость сквозь время пронесённую — в мире готовься к войне, в войне готовься к миру. Вот Богдан страсть как это ремесло полюбил — мечи ковать.
Как сказал отец, коли выживет в благодарность будет в челяди княжеской десять лет хаживать. Вот и срок к концу подходит и боязно ей было, что надумает в земли родные вернуться.
Словно почувствовав ее взгляд, парень остановился и на нее обернулся:
— Здравствовать тебе, Мира. Чего молча стоишь?
Как же ей нравилось, когда он её Мирой называл. Так только самые близкие звали, другим вроде как не положено. Какая-никакая, а княжеская дочь.
— Тобою любуюсь, — улыбнулась она.
— А чего мной любоваться? Чай не драгоценность какая.
Отложил Богдан молот, взял щипцы, подхватил ими что-то с наковальни и в воду опустил. Зашипела вода, загудела.
— Вот хочу и любуюсь. Кто мне запретит?
Улыбнулся он, достал из воды изделие и о полы рубахи домотканой обтер. Подошел к ней с хитрой улыбкой, и спрашивает:
— А коли хочешь, так почто молчишь? — сверху вниз на неё смотрит и в глаза заглядывает.
Раскраснелась Мира, напряжение не выдержала, смущение ее пробрало за дерзость высказанную. Решила она тему перевести:
— А ты чего творишь?
— Есть у меня девица одна знакомая. Как солнце душу мою греет и радует. Куда не посмотрю, везде с её лазоревыми глазами встречаюсь, будто следит за мной. Знаешь такую?
— Следит, значит, за тобой негодница? — подыграть Богдану она решилась.
— Ага! — весело улыбнулся ей в ответ. — Вот ей подвеску лунницу изготовил. Хотел в праздники Купалы подарить, да она всё подглядывает.
Достал подвеску небольшую в виде полумесяца с узорами дивными, цепочку в ушко продел:
— Примешь подарок раньше времени?
Зерница в рисунке на свете солнышка так и искрится, словно маленький месяц на цепочке подвешенный:
— Богдан, красота-то какая! — непроизвольно воскликнула Мира, глаз отвести не в силах от украшения. — Неужели для меня сделал?
А у самой улыбка до ушей так и растягивается.
— А кому же ещё, глупая?
— Мне? Правда мне? — обрадовалась так, что обо всем другом даже думать забыла.
Надел он подвеску ей через голову. Мира и так рассматривала и эдак, и внезапно додумала:
— Обманул ты меня! Не сейчас лунницу сотворил.
Пойманный на лжи Богдан нисколько не смутился, легко согласился:
— Ты права. Я серпы Ростиславу готовил.
— Вот уйду к полянам, стану поленицей и тебе наваляю! — обозлилась Мира.
— Я тогда к древлянам подамся. Слышал, у них там девиц понравившихся похищать принято.
— Это только если заранее сговориться.
Оперся Богдан рукой на стену за ее спиной и спросил:
— Мира, согласилась бы ты, чтобы я тебя умыкнул?
Мира глаза опустила, заалели её щеки до червонности, что даже до ушей добежала, и тихо призналась:
— Согласилась бы.
Чувствует, как губы Богдана к её губам прижались. От неожиданности она так и взвизгнула:
— Ты чего творишь! Во дворе же мы, али кто увидит!
— Не увидит, — ответил Богдан, но от Миры чуть отступил.
А она стоит руку к губам поднесла, ощущения свои вспоминает. Он поцеловал её так, как делал, кажется всё в жизни: с мастерством и изяществом.
— Летом мой срок в услужении твоему отцу оканчивается. Свататься к тебе хочу, — открыто ей и признался.
Светло на душе стало, думы, её терзавшие в раз отступили. Не только она расставания боялась. Сладила богиня-матушка значится, чуть слёзы радости из глаз от мысли такой не побежали, еле сдержала. Богдан по носу её легонько тронул, отвлёк.
— А ты тута останешься, не уйдешь? — вопрос её тревоживший задала.
— Да куда же я пойду. Твой отец, как батька родной мне. Буду князю да твоему брату во всём помогать.
— Ловлю тебя на слове, — вышел из-за угла Василек, имя ему дали из-за глаз васильковых: — А уж коли сердце моей сестры разбить вздумаешь — пеняй сам на себя.
— А ты думаешь, отец твой не против будет? — поинтересовался Богдан, показав, что тревожат душу раздумья.
— А чего ему противиться? Коли против был, давно бы ваши любования все прервал. А то сил нет на них смотреть, — развеял их волнения Василек.
— Ты просто злишься, что Богдан по девицам с тобой не бегает, — насупилась Мира.
— Я может даже завидую, — подтвердил брат. — Может, я бы хотел встретить девицу, что собой солнечный свет затмевала да ночь освещала. Точно к древлянам податься придётся.
— Ты ещё и подслушивал! — взвилась Мира, в миг обо всем догадавшись.
И неудобно ей так стало, что хоть сквозь землю провались. Вот кому на милость понравится, если за ним подслушивают, да подглядывают. Как же не по душе ей это чувство. Взгляд так и заметался по кузни в поисках того, чем брата огреть, да так, чтобы не прибить. Поиск прервал топот копыт. И, судя по всему, к воротам подъезжал целый отряд.