В его полностью красных глазах слёзы блестели.
— Остынь, радость моя, — ответила Лўна ему. — Чертополох, поди прочь! — приказала она сыну: — Ты позоришь отца.
Паренёк поспешно кинулся прочь, копытцами по полу стуча и помахивая кистью на тонком хвосте.
Мире стало искренне жалко юного чёртика. Получалось, отец был недоволен им за помощь людям.
Пока Чёрт продолжал драматично причитать, вздыхать и охать, из-за стола поднялся тот, тощий, страшный и белесый. Чёрту поклонился, обратно сел, и принялся над братиною своею шептать. Из тумана стали проявляться очертанье незнакомой ей деревни.
…Домов немного, где-то двадцать. Вокруг густое разнолесье. Среди деревьев узкая тропинка, слегка заросшая осокой, вела к погосту. На одном из холмиков могильного кургана, слезами заливаясь, девушка рыдала. Сменялся день. За летом приходила осень, затем зима… Но каждый день она туда ходила. По весне несла букетик полевых цветов, в дни холода — кусочек каравая. И громогласно каркала ворона в ветвях осины, обедню предвкушая.
Виденье вдруг сменилось. Изба. Довольно захудало всё внутри. Скамьи и стол. Их древо от времени уж потемнело, и печь давно не белена стоит. Мужчина с женщиной в летах немолодых, уже на кухне сидя, перешептываются.
— Да что же за напасть такая?! — горестно воскликнула она. — Самим есть нечего, а дочь знай, всё тащит на погост. Уж поговорил бы с ней отец построже. Наказал да запретил.
Мужчина тяжело вздохнул, как будто грузом тяжким давили прожитые годы:
— К кому она шастает-то? Никто из рода нашего там не лежит. У нас в семье лишь ты и я. Единственная нам отрада — дочь Любава.
— Давно Любаве замужем ходить. Если бы всех молодых не унесла проклятая война, — осерчала баба. — Ты Митрофановну-то помнишь?
— Ну, помню. Померла вроде как она.
— Увяла в считанные дни, как сына схоронила. А как сыночка хоронила, помнишь? Ведь на погосте тела нет. Его соратник лишь рубаху всю в крови засохшей передал. Её она и схоронила.
— И что с того?
— А то! При жизни сын её красавец редкий был. И непонятно же, в кого таким он уродился. Узкое бледное лицо, тонкие черты, что могли бы и девицу украсить, красивые голубоглазые глаза…
— О чем толкуешь, мать? Любава наша тогда совсем девчонкою была! — воскликнул мужичок.
— Ничего ты не понимаешь в девичьих грёзах, — рукой она махнула: — Должно, дочурка наша на него заглядывалась и мечтала. Вот и оплакивает, будто он был её жених.
Тут двери отворились, и в избу девушка шагнула. Спиной на стену оперлась, с ног валенки стянула, повесила на гвоздь в стене тулуп. Платок из выбеленной шерсти с головы стянула, выпуская на волю девичью косу. Молода. На внешний вид ей лет шестнадцать. Лицом красива, мороз румянцем щечки украшает. А вот глаза лазурной глубины заплаканы, ничем не скроешь.
— Ты где была, Любава? — грозно спросил батька.
— Гуляла, — шмыгнула девица носом.
— Не ври отцу! — он грозно стукнул по столу. — С сегодняшнего дня я запрещаю бегать на погост. Клянусь пред Велесом- кормильцем нашим, коли ослушаешься — выпорю, как сидорову козу!
Глаза Любавы в миг наполнились слезами, губы задрожали:
— Ты ничего не понимаешь, тятя!
— А нечего тут понимать. Как я сказал, так оно и будет.
Любава резко отвернулась и кинулась в свой уголок, поспешно шторину задернув, что отделяла её кровать от остальной избы. Но не укрылись от слуха их, дочурки сдавленные всхлипы.
— Не слишком строго, мать? — обеспокоенно спросил мужик у жёнки, голос приглушив.
— Да главное, чтоб с пользой, — вздохнула та.
… Мира наблюдала за происходящим чуть дыша. Впервые в жизни столкнувшись со столь сильным колдовством, она, казалось, позабыла обо всем, боясь хоть что-то из увиденного упустить. А в это время в картинках, что являл туман, стемнело всё и ночь там опустилась…
Темно. Не разглядеть не зги. Никак всё таже видится изба. Вот мать с отцом Любавы за печью спят. А за шториной девицы неспокойно и вроде как свеча горит — дорогое удовольствие для бедноты. Слышна какая-то возня то тихий приглушенные смех, а следом с трудом удерживаемый стон. От такого отец проснулся, сел и оглянулся. Осознав наполняющие избу звуки, с постели в миг он соскочил, одетый в одну лишь домотканую рубаху по колено. И к дочери он поспешил. Ворвался к ней, порывисто отдернув штору, едва свечу не уронив.
Сидит Любава на кровати и волос русый длинный, перекинув через плечо, расчесывает. По началу он опешил, словно ожидал увидеть кое-что другое.
— Почто не спишь? — спросил он строго.
— Не спиться, тятя.
— А смеялся тут кто?
— Да тебе, отец, со сна что-то померещилось, — ответила девица.
Постоял её отец растерянно на дочку поглядел:
— А где свечу взяла?
— Нашла, — она пожала плечиками.
Старик насупился:
— Не жги свечу, — сказал он и шторину задвинул.
Отец уже не видел, но те, кто наблюдал в тумане, приметили, что перед тем, как затушить свечу, Любава улыбнулась. По-лисьи хитро, сыто, нагловато.
А между тем, в истории пришла весна. Какая-то бабища ворвалась в избу:
— Хозяйка, дома ты? — кричит она.
— Та вот же я. Чего орёшь, Глафира? — мать Любавы отложила веретено, которое крутила сидя около окна.
— Тю! Не заметила, — выдохнула та, на лавку около присела, тяжело дыша, как будто к дому их бежала: — Беда с твоей Любавой.
— Что?! — за грудь схватившись, вздохнула мать.
— Да, погоди, не в том беда, — Глафира выдохнула и сказала: — Из лесу я. Я дочь твою видала. Она в лесу там полуголая плясала.
— Что? Никак ты тронулась умом?
— Не я, а дочь твоя. Я посрамить её хотела. А она в лицо мне рассмеялась.
Вскочила мать Любавы:
— Ты что такое говоришь, дурная баба?!
— Беда! Беда с Любавой.
— А ну, иди ты прочь. Я не желаю слушать лживые наветы.
Незваная гостья вскочила и с оскорбленной миной на лице покинула жилище. А мать Любавы на скамью упала и зарыдала горько.
…Туманом плотным всё заволокло. Мира нетерпеливо заелозила на стуле, разволновавшись, что не будет продолженья, но появилось и оно…
Всё те же муж с женой беседуют на кухне меж собой.
— Соседи нехорошее о нашей дочери болтают, — вздыхает он.
— Ох, муж мой, давеча в бане, я сама видала… Живот у Любы нашей начал округляться.
— Что делать будем?
— Одно никак не вразумею, кого и где она себе сыскала? В деревне нашей нету мужиков-то молодых, а до соседних деревень далековато. Пыталась я за нею проследить, куда она в лес ходит, но без результата.
— Ну что ж, душа моя, ребёнок — это хорошо. Сама ты говоришь, в деревне нету мужиков. Будет нам забава.
На том они и порешили.
…И время вновь ускорило свой ход…
Животик у Любаши рос день ото дня, а девица необычайно хорошела. Румянец на щеках горит, глаза блестят, улыбка с губ не сходит. Разродилась Любаша по осени в Велесову ночь хорошим крепким мальчуганом со светлыми кудрями и глазами цвета неба. Хоть кто отец, осталось тайной, но мальчонке радовались всей деревней. Всё как положено. Ребёнка показали солнцу, небесам, матери-природе, представили кумирам древних родовых богов, священному огню домашнего очага, домовому и Теодором нарекли.
Но сразу после родов стремительно Любава поменялась. Покуда с животом ходила вся налитая, румяная, то, как от бремени освободилась: осунулась и побелела, как будто при смерти была. И с каждым днем слабее становилась. И к лету лежала всё в кровати с сыном на руках.
…Опять поплыл туман…
И вот перед домом Любиной семьи старуха старая стоит. Стара настолько, что по виду умерла вчера, хотя живая. Маленькая, скрюченная, лицо, как тот изюм, морщинами покрыто и тёмное от времени и солнца, как будто без воды золой умылась. Мать Любушки её признала:
— Бана! Давненько тебя не было у нас, — приветила она старуху.
— Никак вы думали: подохла старая карга? А я жива! — беззубым ртом та рассмеялась.
— Ну, что ты на нас напраслину наводишь?
— А то! Ты думаешь, раз старая, то я не помню, как всей деревней меня пужались, — прищурила белесые глаза старуха. — Помню.
Мать Любы губы облизнула:
— Семья-то наша никогда, Велесом клянусь!
Тонкие губы старухи растянулись в улыбке:
— И это помню. Поэтому-то и пришла. Не далее вчера в лесу я повстречала… этого охотника… вот имя позабыла. Да неважно, — рукой махнула Бана: — Он мне сказал, что с дочкой у тебя хворь приключилась. Вот пришла помочь, пока жива.
— Ох! Правда, Бана. Как родила так с каждым днем ей всё хуже. Идем скорее в дом посмотришь.
Старуха захромала в дом, на посох опираясь. К кровати Любы подошла, она ребенка в это время как раз кормила грудью, и вся нахмурилась:
— Мальчонке сколько?
— Три месяца.
— Не долго ей осталось, — произнесла она и посмотрела на мать Любы: — Упырёныш это. Высосет её до дна и за вас примется. А как ходить научится, так и всю деревню изведёт.
— Да, что ты такое говоришь, старая?! — воскликнула Любава.
— А ты нам покажи, как кормишь малыша. Да и сама посмотришь. Не молоко он пьёт, а кровь. Покуда маленький, много не выпьет. Так ведь растёт день ото дня, — к матери её повернулась, заметив: — Упустили девчонку. С мертвецом она связалась, подкармливала, силою делилась. Он окреп, вышел к ней и стал её любить. Только любовь у них не такая, не человеческая, — она снова на Любу посмотрела, прищурилась: — Да знает она всё! Знает, что он не молоко пьет, так ведь?
А в это времято дитё от груди матери оторвалось и на старуху повернулось, зашипев. И больше не был Теоред умильным малышом. Оскал страшон, как у зверья, а зубы, словно щучьи, только частый частокол. И на старуху прыгнул, почто кошка. Он вцепился в горло, всё кровью заливая.
Мира порывисто отвернулась, не выдержав видений этих, уткнулась в грудь Богдана и замерла. До слуха доносятся лишь звуки, сотканные из криков ужаса и горестных стенаний, да слов мольбы. Когда затихло всё, она решила повернуться и увидала деревеньку. Огнем охвачены дома, а он почто живой на крышу с крыши скачет. Да только тот огонь никто из жителей и не торопиться тушить. И кроме хруста прожорливого пламени не слышно ничего: ни крика, стона или плача. Меж тем по узкой тропке, слегка поросшею осокой, в сторону погоста уходили двое.