Слабо протестующего Горчакова поволокли к выходу. Виктор Викторович снова повернулся к окну. Лязг и гром у ворот транспортной проходной уже прекратились, теперь там происходила беседа — если, конечно, это можно так назвать. Набежавшие на шум охранники в масках, числом двое, стояли перед воротами в характерных лениво-угрожающих позах, а хозяин «ягуара» по ту сторону решетки бурно жестикулировал, что-то им втолковывая — видимо, требовал впустить его на территорию или предъявить ему Горчакова. В какой-то момент, явно потеряв терпение, он подскочил к самым воротам и, вцепившись обеими руками в прутья, прижался к ним выпяченной грудью — ни дать, ни взять самец шимпанзе в зоопарке, вконец раздраженный слоняющимися вокруг клетки и с гоготом тычущими в него пальцами толпами зевак.
Правда, в отличие от шимпанзе, данный экземпляр был наделен даром членораздельной речи, которым, к тому же, недурно умел пользоваться. Волчанин пришел к такому выводу, когда после очередной реплики нарушителя спокойствия один из охранников, внезапно осатанев, просунул руку сквозь решетку и попытался схватить буяна за грудки. Буян, не будь дурак, с неожиданной ловкостью и где-то даже изящно избежал захвата, ухватил, в свою очередь, просунутую между прутьев руку за запястье и в мгновение ока завернул ее так, что парализованный нестерпимой болью охранник вжался лицом в решетку. Подкативший на роскошной иномарке хулиган на этом не успокоился: свободной рукой сдвинув трикотажную маску так, что ее нижний край закрыл бойцу глаза, зажал его нос между костяшками среднего и указательного пальцев и принялся с видимым даже издалека наслаждением крутить по часовой стрелке.
— Обалдеть можно, — ни к кому не обращаясь, вполголоса пробормотал Волчанин.
Второй охранник незамедлительно поспешил на помощь коллеге. Не тратя времени на извлечение из петли на поясе резиновой дубинки, он воспользовался тем, что уже было у него в руках, а именно автоматом: просунув между прутьями приклад, попытался ударить им противника в лоб. Но противник не оплошал и тут: выпустив запястье своей жертвы (правильно, подумал Виктор Викторович; зачем ему рука, когда есть нос?), он одним точным движением поймал автомат за шейку приклада. В следующий миг его ладонь уже привычно сжимала пластмассовую рукоятку, палец лежал на спусковом крючке, а дуло, за которое держался охранник, смотрело ему же в лицо. Второй боец при этом по-прежнему стоял у ворот в странной и унизительной позе, согнувшись под прямым углом в поясе, с втиснутым между прутьями лицом и надежно зафиксированным между пальцами незнакомца носом. Полная победа была одержана быстро, всего за пару секунд, очень изящно и крайне унизительно для побежденных. Причем последнее, судя по довольному выражению лица незнакомца, являлось его основной целью.
«Акционер, блин», — вторя подполковнику Сарайкину, подумал Волчанин.
По двору уже бежали, спеша на выручку оплошавшим товарищам, черные фигуры в масках. Возмутитель спокойствия что-то коротко сказал своим жертвам, разом отпустил обоих и, спокойно повернувшись к воротам спиной, двинулся к своей машине, на ходу брезгливо вытирая пальцы белоснежным носовым платком. Один боец нетвердым шагом отошел от ворот, горбясь и пряча в ладонях пострадавший нос; второй, перехватив автомат, в дуло которого только что вдоволь насмотрелся, со зверским лицом передернул затвор и выставил ствол сквозь решетку, целя обидчику в спину.
А что, подумал Волчанин, — может, пусть его? Место тихое, безлюдное… Правда, день на дворе, и вообще…
Он прижал пальцем тангенту лежащей в нагрудном кармане рации и негромко скомандовал в укрепленный у левой щеки на гибком стебельке микрофон:
— Отставить! Седьмой, я сказал: отставить! Всем отставить! Седьмой и Пятый, на вас будет наложено взыскание. Отставить, бойцы, пусть идет…
И сейчас же, как награда за мудрость и прозорливость, из узкой щели между какими-то вросшими в землю кирпичными лабазами с тарахтением выкатилась и, с натугой набирая ход, волоча за собой густой шлейф сизого дыма, запылила в направлении города когда-то зеленая, а ныне рябая от местами проевшей кузов насквозь ржавчины жигулевская «четверка». За рулем, поблескивая толстыми, как бутылочные донышки, стеклами очков и сильно подавшись вперед, прямой, будто аршин проглотил, сидел корреспондент газеты «Мокшанская заря» Харламов.
— Вот же крапивное семя, — с сердцем произнес Волчанин. — Перевешать бы вас всех вверх ногами на фонарях — то-то было бы славно!
Незнакомец, по-прежнему выглядящий, как денди, уселся за руль своего «ягуара» и запустил двигатель. Но прежде чем уехать, опустил тонированное стекло дверцы и, выставив наружу голову, одарил сгрудившихся у ворот бойцов обворожительной улыбкой. Иномарка со сверкающим зверем на капоте резко сдала назад, развернулась, подняв облако пыли, и, стартовав, как ракета, пулей унеслась вслед за дребезжащей развалюхой корреспондента. Проводив «ягуар» задумчивым взглядом, Волчанин снова взялся за телефон.
— Подполковник? — сказал он, дождавшись ответа. — Это обещал. Твоя правда, Палыч: акционер мутный, да и вряд ли он вообще хоть раз видел какие-нибудь акции живьем, не по телевизору. Что — «ягуар»? Подумаешь, «ягуар»! Ты знаешь, сколько хорошим стрелкам в больших городах платят? Догадываешься? Ну, то-то… А ты говоришь: «ягуар»… Не самый, между прочим, престижный автомобиль. Зато парень — настоящий профи. Видел бы ты, что он тут устроил! Я прямо залюбовался, клянусь. Но это шоу пора сворачивать, пока все не пошло вразнос. Хватит с нас неучтенных факторов, хватит! Короче говоря, действуй. Хочешь, уговори, хочешь, запугай, хочешь, забей в посылочный ящик и отправь наложенным платежом на деревню дедушке — это твой город, тебе и карты в руки. Но чтобы духу его тут не было… Что? Да не командую я, это ведь была твоя идея. И люди твои сделают все без сучка, без задоринки — местные ведь, кому же, как не им? Зачем тебе надо, чтоб столичные варяги тут на каждом углу своими сапожищами наследили? А? Да знаю, знаю, что прав… Числится за мной такой недостаток: всегда прав, потому что сначала думаю, а потом открываю рот. Так я на тебя рассчитываю. Что?.. Да чем скорее, тем лучше.
В открытую дверь, коротко постучав костяшками пальцев о косяк, вошел боец в перепачканном известкой комбинезоне.
— В бухгалтерии нашли, — сказал он, протягивая Волчанину пыльную синюю папку.
У Виктора Викторовича екнуло сердце, но в папке, увы, оказались всего лишь пожелтевшие листки ведомостей выдачи зарплаты за ноябрь тысяча девятьсот девяносто пятого года. Облаяв дуболома, неспособного отличить техническую документацию с чертежами и схемами от годной только на растопку бухгалтерской макулатуры, Волчанин выставил его за дверь, закурил новую сигарету и вдруг озадачился вопросом: а куда, собственно, подевался баллонный ключ, которым столичный драчун барабанил по воротам? Вопрос был пустяковый, праздный, ответ на него не представлял ни малейшего интереса, и, про себя подивившись причудам человеческого сознания, Виктор Викторович без труда выбросил эту постороннюю чепуху из головы.
Александру Шугаеву по кличке Шуня было двадцать восемь лет от роду. Он был недурно сложен, хорош собой, неглуп, умел связно выражать свои мысли и пользовался успехом у противоположного пола. С грехом пополам получив диплом о высшем образовании в столице родной автономии, он вернулся в город своего детства, где по знакомству без особенных усилий приобрел место оперуполномоченного уголовного розыска и звание лейтенанта доблестной российской милиции. Быстро вникнув в систему, основные принципы работы которой в общих чертах были известны ему чуть ли не с пеленок, Шуня недурно развернулся, научившись получать от своей не шибко высокой должности вполне удовлетворительный по провинциальным меркам доход. Его непосредственный начальник майор Малахов, он же Маланья, хоть и тот еще баран, смотрел на жизнь под правильным углом: жил сам и давал жить другим. Правда, он не раз предупреждал Шуню о необходимости держаться берегов и не брать на себя слишком много, но лейтенант Шугаев не без оснований считал себя умнее Маланьи и очень быстро научился проворачивать свои дела у него за спиной.
Маланьи Шуня не боялся, и жизнь показала, что в этом он был прав: бояться следовало совсем другого. Беда, как водится, пришла, откуда не ждали: президент подписал указ о переименовании милиции в полицию, и в один далеко не прекрасный день мутная волна переаттестации, которую так и подмывало назвать чисткой, докатилась до провинциального Мокшанска. А поскольку даже здесь время от времени находились недоумки, в поисках справедливости строчившие жалобы на сотрудников правоохранительных органов, председатель аттестационной комиссии, какой-то московский хмырь в полковничьих звездах, пролистав личное дело Шуни, высказался в том смысле, что такие, с позволения сказать, сотрудники позорят славное имя наших доблестных внутренних органов, и что таких мало гнать — сажать их надо, чтоб другим неповадно было.
Увольнение из органов Шуню, конечно, огорчило, но не сказать, чтобы очень сильно. По молодости лет о пенсии он не задумывался, далеко наперед не загадывал и просто плыл по течению, даже не мечтая о высоких чинах, званиях и правительственных наградах. Как и многие его коллеги, он был обыкновенный гопник, отличающийся от дворовой шпаны, с которой вырос, только наличием кое-как, со скрипом, полученного высшего образования да лейтенантскими погонами на плечах. Теперь погон не стало, но жизнь-то не кончилась; это было просто небольшое осложнение, с которым надлежало как можно скорее справиться.
Примерно то же, подписывая обходной лист, ему сказал Маланья. Я тебя предупреждал, что допрыгаешься, сказал он, — вот ты и допрыгался. Но ты сильно-то не убивайся: оклад у тебя, конечно, отобрали, зато свободы теперь не в пример больше. Не тебе объяснять, чей это город, чья в этом городе власть. И, если учтешь прежние ошибки, внесешь поправки и больше не станешь терять берега, жалеть ни о чем не придется: раньше срабатывались, и теперь сработаемся.