Так она думала до вчерашнего дня. А потом все изменилось. Незнакомые грубые мужчины хватали ее руками, швыряли, как мешок с картошкой, и впервые в жизни ударили-таки по лицу. Причем это была не пощечина, а полновесный удар — спасибо, что не кулаком, а всего лишь тыльной стороной ладони. Потом ее пытали электричеством, и это оказалось невообразимо, непереносимо больно. Отец это видел, ничем не мог помочь, и ему наверняка было куда больнее, чем ей. Она это стерпела — не умерла от унижения, но и глаз никому не выцарапала. А думала ведь — да нет, была уверена! — что первому же ублюдку, который посмеет поднять на нее руку, в ближайшее время придется обзавестись белой тросточкой и собакой-поводырем. И еще, может статься, искусственным пенисом — силиконовым, а может, и просто деревянным. Просто так, чтобы знал, как руки распускать.
Еще она думала, что, оказавшись взаперти, обязательно найдет какой-нибудь способ вырваться из клетки — сделает подкоп, отогнет решетку, обольстит охранника… Или умрет от сердечного приступа, вызванного невозможностью просто открыть дверь и свободно идти куда заблагорассудится.
Но и тут она тоже ошиблась. Тесный, грязноватый и прокуренный кабинет заведующего заводским гаражом, в котором рейдеры заперли их с матерью, находился на втором этаже этого самого гаража и, строго говоря, был очень плохо приспособлен для отведенной ему роли тюремной камеры. Дверь тут была хлипкая, из наклеенной на тонкие деревянные бруски, разбухшей и разлохматившейся по краям древесноволокнистой плиты. В нее был врезан дешевый, запирающийся всего на два оборота, простой, как кремневое ружье, замок, который, по разумению Марины, можно было выломать одним ударом ноги. Застекленное в одну нитку, заросшее пылью и копотью широкое окно было забрано легкой решеткой, которая крепилась к стене самыми обыкновенными ржавыми гвоздями. В общем, с точки зрения героя (и даже героини) какого-нибудь детективного сериала, побег отсюда был делом нескольких минут.
Поймав себя на том, что почему-то сомневается в успехе, Марина начала с двери. Отмахнувшись от матери, которая, тихо плача, пыталась удержать ее и урезонить, она некоторое время царапала язычок замка обнаруженной в ящике замызганного письменного стола пилочкой для ногтей. Язычок на ее действия никак не отреагировал; возможно, ему было щекотно, но он стерпел, даже ни разу не хихикнув. Марина поковыряла пилочкой в замочной скважине, но и это не помогло: дверь даже не подумала открыться. Тогда она отошла в другой конец кабинета, к самому окну, разбежалась и со всего маху ударила в дверь плечом.
Больно было ужасно, а дверь, чтоб ее, даже не вздрогнула. Шумно дыша через рот, привалившись к ней щекой и плечом, Марина пыталась понять, в чем заключалась ее ошибка, когда охранник снаружи сильно ударил по двери кулаком и беззлобно посоветовал:
— Уймись, дура, покалечишься!
Марина этого совета не услышала: удар пришелся прямо в ухо и отшвырнул ее почти на середину комнаты. Физика, подумала она; действие равно противодействию, и так далее. Если физика — наука, а не одно сплошное шарлатанство, и если верить собственным ощущениям, получается, что кулак стоящего в коридоре придурка раз, этак, в десять тяжелее, чем Марина Горчакова в одежде и обуви, помноженная на инерцию разбега… В квадрате. Ну, не парадокс?
Подкоп исключался, поскольку под липким истертым линолеумом без труда прощупывалась бетонная плита перекрытия. Окно открылось довольно легко, но хлипкая на вид решетка отчего-то не пожелала уступить усилиям Марины — ей явно нравилось находиться там, где она была. И Марине пришлось признать, что она в своем праве, после того как неожиданно обнаружившийся по соседству, на плоской крыше инструментальных мастерских рейдер, держа на сгибе локтя снайперскую винтовку, игриво помахал ей рукой — Марине, разумеется, а не решетке.
Уже понимая, что Мирей Матье была целиком и полностью права, когда пела, что «ля ви не па де синема» — то есть, что жизнь — не кино, — Марина без особенного энтузиазма перешла к последнему пункту из своего списка — к обольщению. Довольно долгое время охранник оставался глух к доносящимся через замочную скважину заманчивым предложениям, а потом, потеряв, по всей видимости, терпение, отпер дверь, вошел в комнату, отобрал у Марины пилочку для ногтей, которой она даже не успела как следует замахнуться, еще разок ударил ее по лицу, вышел и снова запер дверь на ключ. И все это без единого слова, без малейшего проявления эмоций — как промышленный робот, выполняющий предусмотренную программой рутинную операцию.
И вот тогда, исчерпав весь свой арсенал, Марина Горчакова узнала о себе кое-что новое. А именно: что она — свободолюбивая, гордая, смелая и так далее — способна, оказывается, сидеть, обхватив руками колени, на грязном полу и тупо, апатично, как попавшее в капкан животное, ждать своей участи. И даже не презирать себя за это — не в силу оправдывающих эту овечью покорность объективных причин, а просто потому, что это не важно. Ну не важно, и все! Кузнечному прессу безразлично, как ведет себя случайно очутившаяся между молотом и наковальней букашка: если у нее нет крыльев, чтобы улететь, все прочее не имеет значения.
За окном, окрашивая все вокруг в теплые медно-красные тона, неторопливо садилось солнце. На пыльном полу лежала косая, немного напоминающая военно-морской Андреевский флаг, тень оконной рамы. Из левого нижнего угла этого флага был вырван клок в форме человеческой фигуры, и Марина сообразила, что это тень скучающего на соседней крыше снайпера, только когда тот пошевелился, плавным движением переложив винтовку с одного локтевого сгиба на другой.
Все это было странно, нереально, как во сне или в кино — снятом по бездарному сценарию малобюджетном сериале, отражающем реальную жизнь так же полно и точно, как обнаруженные в гробницах фараонов фрески — истинный облик и бытовые привычки древних египтян. Все это просто не могло происходить с ней, Мариной Горчаковой, как свернувшаяся калачиком на полу в метре от нее растрепанная, грязная, разом постаревшая на двадцать лет женщина не могла быть ее матерью. Мама не должна была очутиться здесь уже хотя бы потому, что у нее было больное сердце, и врач категорически запретил ей волноваться. Полный покой и никаких злоупотреблений, не говоря уже о физических нагрузках — здесь и сейчас, право слово, это звучало, как издевка.
За хлипкой (и, как выяснилось, неприступной) картонной дверью послышался глухой невнятный шум. Что-то упало, торопливо и неразборчиво забубнили мужские голоса, а потом кто-то негромко, но внятно и с большим напором произнес:
— Ну все, хватит. Делайте, как договорились. В конце концов, это приказ, черт бы вас подрал!
Вот и все, поняла Марина. Так скоро! Даже с мамой не успела попрощаться…
К ее удивлению, за дверью опять воцарилась тишина. Марина подождала минуту, другую; на исходе третьей она начала подозревать, что упомянутый приказ может не иметь к ним с матерью никакого отношения. Мало ли, что один рейдер мог приказать другому? Мужчины, даже когда на них нет военной формы, вечно норовят затеять игру в солдатики: одни приказывают, другие выполняют, и так без конца. А уж когда на них надета форма — ого, только держись!
Тишина длилась так долго, что Марина успела почти забыть о своем испуге — у нее хватало других поводов для переживаний. А потом в замочной скважине с характерным скребущим звуком заворочался ключ. Не чуя под собой ног, Марина беззвучно поднялась с пола и, взяв за спинку, взвесила на руках тяжелый деревянный стул. Дверь распахнулась; появившийся на пороге человек неуклюже увернулся и присел, прикрыв скрещенными руками голову, на которой красовалась выгоревшая на солнце и не сказать, чтобы очень чистая панама из джинсовой ткани. Увлекая за собой Марину, стул описал в воздухе размашистую дугу, ударился о дверной косяк, отскочил и, вырвавшись из ушибленных пальцев, с коротким будничным стуком упал на пол.
Хотя, по идее, должен был разлететься в щепки — или хотя бы на куски.
— Тише! — свистящим шепотом воскликнул несостоявшийся покойник. — Вы же мне чуть голову не проломили! Нельзя же так, Марина Михайловна, что вы, в самом деле…
— Вы?! — разглядев, наконец, кого едва не зашибла, воскликнула Марина и подула на онемевшие пальцы. При этом она заметила, что на правой руке сломались целых два ногтя. — Что вы тут делаете?!
— Мир спасаю — вы что, не видите? — не без сарказма ответил нежданный гость и нервным жестом поправил сползающие очки. — Пойдемте уже, Марина Михайловна, пока вся банда не сбежалась!
В руке у него был большой черный пистолет, который новоявленный спаситель мира держал так, что Марина не удержалась от совета:
— Осторожнее, пожалуйста, он может выстрелить.
— Правда? Ах, ну да, конечно… Послушайте, если вам не трудно, разбудите Валентину Ивановну. И пойдемте уже, в самом-то деле!
Он заметно нервничал, и было, отчего: у самых его ног, привольно раскинувшись, прямо как спящий младенец, лежал, не подавая признаков жизни, человек в черном комбинезоне и трикотажной маске. Автомат его куда-то исчез, а пистолет, судя по пустой открытой кобуре, находился в руке у спасителя.
Что, с учетом известной всему городу личности последнего, было, по меньшей мере, странно.
— Куда пойдемте? — опять не удержавшись, задала откровенно лишний вопрос Марина.
— На волю, в пампасы, — ответил заезженной цитатой спаситель и нервно пошевелил выглядывающими из открытых носков матерчатых сандалий голыми грязноватыми пальцами. — Тут недалеко, — добавил он, поддернув свободной от пистолета тощей волосатой рукой чересчур просторные для него шорты.
Что ж, подумала Марина, — не на расстрел, и на том спасибо. Она и не заметила, как к ней вернулись свободолюбие, гордость, смелость и все остальное, в том числе и склонность иронизировать над лицами противоположного пола, не обладающими в ее глазах сексуальной привлекательностью. Присев на корточки над свернувшейся на полу калачиком матерью, Марина осторожно потрепала ее за плечо.