Окончательно остыв, Сарайкин недобро усмехнулся своему отражению в ветровом стекле. Детдомовский выскочка здорово просчитался, решив, что может играть с ним в такие игры. Не на того напали, господин Великанов! Таких, как полковник Сарайкин, можно безнаказанно кинуть только одним способом, а именно: сначала убить, а уж потом, если получится, кидать. В противном случае ваше кидалово кончится плохо. Ну очень, очень плохо!
Датчик на приборной панели показывал, что двигатель давно прогрелся до нормальной рабочей температуры. Задавив в себе последние всплески отрицательных эмоций, Сарайкин нарочито неторопливо и аккуратно вымел из салона мятые клочки разорванных фальшивых купюр, застегнул и поставил на заднее сиденье сумку и закрыл дверцу. Он был спокоен, собран и деловит. Ярость никуда не делась, она просто изменилась, трансформировалась и обрела вектор. Теперь это была не бесцельная буря разрушительных эмоций, какую демонстрирует человек, со всего маху хвативший себя молотком по ногтю, а плотный, тяжелый, как золотой слиток, сгусток расчетливой холодной злобы — острый клинок, разящий луч смерти, готовый пронзить лживую глотку врага. Имя врага было известно, и без пяти минут генерал МВД Сарайкин не сомневался, что у него хватит возможностей, сил и умения разыскать этого подонка хоть на краю света и заставить сполна расплатиться по всем счетам.
И в тот момент, когда он, погасив в салоне свет, плавно тронул машину с места, произошел второй подземный толчок: в воротах цеха, которые только что были пусты, вдруг появился и стал, полностью перекрыв выезд, ярко освещенный фарами джипа «уазик». Отогнав от себя видение беззвучно рушащихся вокруг хрустальных стен, понимая, что угодил в ловушку, но не в силах понять, как это могло случиться, Caрайкин вдавил педаль акселератора в пол. Тяжелый джип злобно взревел и рванулся вперед, чтобы смести с дороги торчащую в воротах ржавую рухлядь. Дверца «уазика» распахнулась ему навстречу, в темноте салона замигали вспышки неслышных за ревом мотора выстрелов, раздался тупой металлический лязг, из пробитого радиатора, застя ветровое стекло, ударила струя горячего, с брызгами, пара, и машину вдруг неудержимо потянуло вправо. Сарайкин вывернул руль, но было поздно: раздался короткий лязгающий удар, и внедорожник стал как вкопанный, уткнувшись смятым капотом в опорную колонну.
Мир полковника Сарайкина рухнул под топот бегущих ног, хлопки выстрелов, щелчки пуль о бетон и истошный визг рикошетов. И сейчас, боком скользя среди руин воздушных замков к ведущей на загаженную лестницу двери, он не терялся в догадках и не строил версий по поводу того, кто, по какой причине и каким непостижимым образом сделал подкоп и заложил фугас прямо под фундамент его блистательного будущего. Что будущее! Будущее есть только у живых, а дальнейшее пребывание Анатолия Павловича в этом статусе в данный момент, судя по всему, находилось под большим вопросом.
Добравшись до ощетинившегося острыми обломками выдранной с мясом дверной рамы проема, Сарайкин помедлил, собираясь с духом, а затем рывком переместился вправо, повернувшись к двери лицом и направив в темноту ствол пистолета.
Темнота мгновенно отреагировала на эту угрозу, стремительно выбросив навстречу Анатолию Павловичу некий тяжелый и твердый предмет, который со страшной силой ударил его в подбородок. Вместе с равновесием потеряв ориентацию в пространстве, почти лишившись чувств, полковник отлетел назад, врезался спиной в ржавые перила балюстрады и рухнул на дырчатое железо пола в косом четырехугольнике яркого лунного света. Выскользнувший из ладони пистолет ударился о металлическую стойку перил и упал вниз с высоты второго этажа; за металлическим лязгом падения последовал оглушительный хлопок самопроизвольного выстрела и тупой металлический звук влепившейся в борт какого-то автомобиля пули.
Как ни странно, сознания Анатолий Павлович не потерял и не только увидел, но и с первого взгляда узнал вышедшего из темноты человека.
— Отбегался, мусор, — потирая ушибленный кулак, с мрачным удовлетворением констатировал Спец. — Молись, если умеешь. Только часы сперва отдай.
— Ча… часы? — не поверил своим ушам Сарайкин. Мысль о банальном гоп-стопе в стиле незабвенного Зуды до сих пор как-то не приходила ему в голову.
Часы, подумал он. Вот оно что: часы! Ну правильно, деньги-то оказались липовыми, а возвращаться с разбоя с пустыми руками обидно…
Так, может, обойдется?..
Он зашарил непослушными пальцами по левому запястью, нащупывая застежку браслета.
— Не эти, кретин, — нетерпеливо произнес Спец.
— Не эти? А…
— Не дури, Сарайкин. — В лунном свете блеснул вороненый ствол пистолета, и обведенный кружком сизого металла пустой зрачок дула уставился полковнику в лицо. Зрелище было, в общем-то, знакомое, но впечатление на сей раз произвело неожиданно свежее, острое и неизгладимое. — Умереть тоже можно по-всякому, так что косить под пингвина не советую.
Капитулировав, полковник запустил руку во внутренний карман куртки и, вынув оттуда, швырнул в Спеца золотые часы генерала Камышева. Даже не успев ни о чем толком подумать, он сделал бросок с таким расчетом, чтобы часы упали на пол. Шанс, который это могло ему дать, был невелик, но все-таки это был шанс.
Легко присев, Спец ловко поймал часы на лету в нескольких сантиметрах от пола. Ствол пистолета при этом не отклонился ни на йоту, и полковник понял, что так называемый шанс был просто последним призрачным облачком пыли, взлетевшим над руинами рухнувшего воздушного замка.
— Ну, — сказал Якушев, — молиться-то будешь?
— Не имеешь права, — хватаясь за соломинку, пробормотал Сарайкин. И, едва осознав неуместность и бессмысленность этого заявления, задал столь же бессмысленный вопрос: — За что?
К его удивлению, Спец ответил.
— Да уж, наверное, не за папочку с проектом «Борисфен», — иронически заявил он, при свете луны разглядывая именную гравировку на задней крышке корпуса часов. — Скажем так: за безупречную службу.
Сарайкин вспомнил, что именно такая надпись красуется на краденом хронометре, и хотел что-то сказать, но не успел: широкое, как железнодорожный тоннель, дуло с грохотом изрыгнуло прямо ему в лицо сноп рыжего пламени, и должность начальника областного управления внутренних дел в мгновение ока вновь стала вакантной.
Гигантская туша аэробуса тяжело стронулась с места, пробежала, набирая скорость, по бетону взлетной полосы и неожиданно легко поднялась в воздух. Шасси начали убираться, приобретя отдаленное сходство с поджатыми лапами большой хищной птицы; лайнер поднимался все выше, распластав широкие крылья и волоча за собой дрожащий, струящийся шлейф раскаленного газа, пока не превратился в темную точку, быстро затерявшуюся в блеклой голубизне ясного сентябрьского неба.
— Летчики-пилоты, бомбы-пулеметы, вот и улетели в дальний путь, — дурашливой скороговоркой прокомментировал это событие Юрий Якушев. — А когда вернетесь — я не знаю, скоро ли… Только возвращайтесь хоть когда-нибудь.
«Это Гайдар, — неожиданно для себя вспомнил Михаил Васильевич Горчаков. — «Тимур и его команда», кажется. Какой только чепухи ни хранит наша память! Того, что тебе позарез нужно, в ней, бывает, днем с огнем не найдешь, а всякая ерунда наподобие анекдота о сантехнике с цветком за ухом всегда под рукой, на самом верху. Впрочем, что касается данного конкретного анекдота, тут все правильно: некоторые вещи всегда плавают поверху…»
— Насчет возвращения я как-то сомневаюсь, — своим глубоким оперным басом заметил генерал Алексеев. — Насколько я знаю своих коллег в Пхеньяне, с чувством юмора у них туговато, и эту шутку они вряд ли оценят по достоинству.
— Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, — сказал Горчаков. — Не в обиду вам будь сказано, со стороны создается совершенно определенное впечатление, что вы оба попросту бредите. Один цитирует классиков советской детской литературы, другой рассуждает о чувстве юмора северокорейских генералов… О какой шутке вы говорите? И где этот ваш шпион? Надеюсь, его задержали?
Якушев молча ухмыльнулся и опять повернулся к стеклянной стене терминала, наслаждаясь видом на летное поле и предоставив старшему по званию разъяснять гражданскому населению тонкости текущего момента.
— Напрасно надеетесь, — сказал Ростислав Гаврилович, иногда считавший полезным для дела примерить маску прямолинейного до грубости служаки. Эта маска — как, к слову, и любая другая, — смотрелась на нем вполне органично, и человек, не имевший счастья лицезреть его превосходительство в иных ипостасях, вполне мог поверить, что в мозгу у него всего одна извилина, да и та представляет собой след от околыша генеральской фуражки. — Господин Ван Линь Хао благополучно прошел зону паспортного и таможенного контроля и в данный момент находится в воздухе на борту самолета, который мы с вами только что проводили.
— Как — на борту? — ахнул Горчаков. — А папка? Папку у него хотя бы изъяли?
— Изъятие папки невозможно без задержания господина Хао, — объяснил Алексеев, — каковое задержание неизбежно повлекло бы за собой массу нежелательных последствий, тяжесть которых несопоставима с ценностью материалов по проекту «Борисфен».
— Что вы несете околесицу?! — взбеленился Михаил Васильевич. — Какие еще нежелательные последствия? По-вашему, бывают последствия, более тяжелые, чем появление на вооружении у Северной Кореи ядерных баллистических ракет?
— Или у Ирана, — хладнокровно уточнил Ростислав Гаврилович. — И не надо так кричать, люди же кругом… Я, в отличие от вас, не склонен ставить ядерное равновесие на планете в прямую зависимость от увезенной господином Линь Хао папки. Не «Борисфен», так что-нибудь другое найдется… Тот же Ван Линь Хао и найдет, он признанный специалист как раз по этой части.
— Я понял, — внезапно сделавшись спокойным, произнес Горчаков. Голос у него теперь был сухой и холодный, как дуновение январской вьюги. — Вы отпустили его и позволили вывезти бумаги за деньги. Господи, какой же я болван! Это же очевидно, мы ведь в России!