В чем дело? Он уже знает, что будет дальше?
В тот момент ему запомнилось только одно.
– Счастье есть, – сказала Милана, намазывая вишневый джем на свежайший батон, дразнящий обоняние густым ванильным духом (за батоном и джемом он слетал в ближайший продуктовый магазин, пока она принимала душ).
– Ты так любишь варенье?
– Не в этом дело. Счастье, оказывается, есть. Я была убеждена, что это выдумка писателей, боящихся посмотреть правде в глаза и дурачащих всех остальных слабаков, обитателей подлунного мира, из благих намерений, а оно есть. Понимаешь?
– Еще как.
– А что такое счастье?
– Не знаю, – сказал Михаил Юрьевич и рассмеялся несомненно счастливым смехом. – Наверное, видеть, как ты уплетаешь джем и не торопишься уходить от меня.
– А если я уйду?
– Тогда счастье кончится.
– Ну, хорошо. Я необходима для счастья. Это мне нравится. Меня это устраивает. А что еще надо для счастья?
– Чувствовать и понимать, что я – умный человек, не способный на подлость, – медленно проговорил он.
– Зачем?
– Затем, что у дураков счастья не бывает.
– Этого я пока не понимаю.
– А тебе и не надо этого понимать. Твое дело – лопать джем и смотреть на меня влюбленными глазами.
– Это – пожалуйста. Я вот глупая – и счастливая. По-моему, глупость счастью не помеха.
– Не помеха, если тебя любит умный человек.
Он перебрался к ней на диван и слизал остатки джема с ее губ.
– После этого ты считаешь себя умным человеком? Ужас ужасный.
Пока он целовал ее – уголки губ, потом брови, глазки, ушки, шейку, потом все сначала, – чай, умело и тщательно заваренный, остыл. Пришлось заваривать новый, Милана настояла: знала, что хороший, умеренно крепкий черный чай – его слабость.
После завтрака они решили прогуляться – по Большой Садовой, на которую выходили окна квартиры его приятеля. Улица, вымощенная камнем в «дореволюционном стиле», оказалась пешеходной зоной, маленьким историко-архитектурным заповедником, где сохранился прежний губернский дух. И так приятно было окунуться в атмосферу «старого времени», пройтись по «бульвару» вальяжными господами, любуясь домами невысокой застройки, приспособленными под нужды современных горожан. Там, где хорошо и красиво, само время задерживает дыхание и никуда не торопится.
Одно только мешало: на них глазели так, словно они двигались в свете софитов по красной ковровой дорожке, словно на лбу у каждого из них было вытравлено что-то вызывающее. А они целовались и держались за руки, немножко назло всем.
Улица заканчивалась Площадью Звезд, в центре которой маячила фигура учтиво изогнувшегося Звездочета, однако же с дидактически торчащим указательным пальцем. Он был явно чем-то озабочен (что там стряслось, в небесах?) и энтузиастически порхал в своем нелепом магистерском балахоне вокруг массивного телескопа, напоминающего мортиру Мюнхгаузена. Неизвестно, почему он облюбовал себе смотровую площадку именно в Могилеве, однако Звездочет выглядел очень уместно на старинной улочке, упирающейся прямо в небо. Площадь окружали кафе и магазинчики с космическо-галактической тематикой, намекая на то, что посетители находятся едва ли не в центре вселенной.
Они сели на просторную решетчатую скамью и стали наблюдать за современным астрологом в расшитом цветным шелком татарском тюрбане, солидно обложившемся таблицами и схемами, очевидно, вполне заменявшими ему телескоп. За умеренную плату он предсказывал будущее (ближайшее и отдаленное, согласно прейскуранту) всем и каждому. Будущее интересовало, естественно, молодых и, как ни странно, пожилых.
– Хочешь узнать свое будущее? – спросила Милана.
– Нет.
– Почему?
– Потому что я его знаю. Всякий умный человек должен иметь представление о своем будущем, ибо он, конечно, позаботился о том, чтобы познать себя. Человеку не нужны телескопы, чтобы заглянуть в себя; ему нужен ум.
– А я вот пойду и поинтересуюсь. Вдруг мое будущее гораздо ярче и лучше, чем мне это представляется. Возраст и пол позволяют мне сделать это, не так ли, мистер Большой, просто Гигантский Ум? А ты пока можешь сделать вид, что не водишься со мной, такой глупой.
Она пошла к астрологу, а к нему подсел седовласый господин в рубашке, поражавшей своей неоновой белизной (откуда он взялся?), и почему-то сказал, глядя на фигуру удалявшейся Миланы (какая женщина! что за походка! за что ему такое счастье? за что?):
– Жизнь пролетела, как одно мгновение. Да… День и ночь – сутки прочь. День и ночь, день и ночь. Да… Мгновение.
– Я начинаю догадываться об этом коварном свойстве времени. Мы тратим время, а оно нас между тем пожирает. Ну, и как вам ваше мгновение?
– Не жалуюсь. Мое мгновение было содержательным. С другой стороны, через пять или десять миллиардов лет Солнце погаснет, значит, Земля превратится в эскимо на палочке, и сама жизнь исчезнет. А что такое несколько жалких миллиардов лет? Мгновение.
– Вы хотите сказать, все зависит от содержания мгновения? Если было что-то важное, мгновение становится больше, чем мгновение. Вы это хотели сказать?
Михаил Юрьевич то ли произнес это вслух, то ли подумал об этом. Во всяком случае, ответа не последовало: странный собеседник исчез. Вместо него рядом стояла Милана. Что-то стало твориться со временем и пространством: мир двигался плавными скачками в неизвестном направлении.
– Что сулит твое будущее? Надеюсь, оно лучше моего, – сказал обескураженный Михаил Юрьевич, стараясь быть вежливым и несуетливым.
– Я хочу молочный коктейль. Холодный. Мне рекомендовали жить одним днем. Тогда я проживу или долго, или счастливо. Я бы предпочла…
– Коктейль – это тоже рекомендация астролога?
– Нет, ты вовсе не такой умный, каким кажешься себе. Коктейль – это мой каприз. Я начинаю делать культ из того, что хочу здесь и сейчас.
– А чего хочу я?
– Не знаю.
– Знаешь.
– Не знаю.
– Знаешь…
– Кажется, догадываюсь. Я согласна. Но сначала коктейль, хорошо?
– Сначала поцелуй.
– Я согласна.
Они говорили негромко, дразня друг друга паузами, обволакивая друг друга глазами и едва заметно улыбаясь. Но все смотрели не на Звездочета и не на астролога в тюрбане, а на них.
Когда они стали целоваться, Площадь Звезд затаила дыхание.
4
Через час они были уже в постели, из которой выбрались только следующим утром. Странно: память не сохранила об этом светоносном времени (даже ночью было почему-то светло) ничего, кроме пронзительного печального чувства, заполонившего душу. Только по силе нежной грусти можно было догадываться о том, сколько тысяч секунд они не выпускали друг друга из объятий и как им было хорошо и беззаботно.
Дорога в Минск на маршрутке превратилась в пытку и нескончаемый кошмар, который продолжался, казалось, гораздо больше двух дней и ночей проведенных в Могилеве. Предчувствие расставания оказалось куда более болезненным, чем само расставание. Она смотрела не на него, а в сторону, и в глазах ее тлел светло-зеленый огонь, отблеск того пекла, которое пожирало ее изнутри. Она не могла говорить, а все его ласковые и чуткие слова казались ему блеклыми, пустыми и ненужными. Так они и сидели молча, сжав ладони друг друга.
В Минске ее должен был встречать Алексей. Но главная катастрофа уже случилась: и ей, и ему было ясно, что им нельзя расставаться. Они были обречены быть вместе, даже если не увидятся больше никогда.
Эти два дня окончательно похоронили иллюзию, будто что-то как-нибудь уладится само собой. Прежняя жизнь уже не могла продолжаться, а о новой даже думать не хотелось. Куда они ехали?
В Минск, куда же еще.
Но это был неправильный ответ. Все было гораздо проще и значительно хуже. Они ехали не туда, не в том направлении, маршрутка везла их в сторону, противоположную от их счастья. А пути к счастью, похоже, не существовало.
– Что это было? – спросила она о чем-то своем.
– Быстрый полет на Луну, – не задумываясь ответил Михаил Юрьевич.
Она кивнула головой и успокоилась, как будто он все разъяснил своими глупыми словами.
К Минску они подъезжали пасмурным, уже прохладным ранним вечером. Небо было затянуто плотной паутиной облаков, в которых светлым привидением трепетало запутавшееся в них солнце – бледно-золотой паук. Дул студеный ветер, как будто специально охлажденный в стылых подвалах Северных широт.
Вдруг с неба сыпанул сухой снег, словно рассерженный кто-то швырял колючими горстями ледяной крупы на людей, ждущих весны, на раскрывшиеся тюльпаны и нежные белые лепестки цветущих вишен.
Стало темнеть. Сливочного оттенка солнце каленым колобком как по маслу закатилось в казематы Северных широт, и холодная тьма охватила город.
А потом и душу.
Михаилу Юрьевичу казалось, что сама жизнь его погрузилась во тьму. Он легко представил себе то светлое мгновение, которое окажется для него в жизни последним. Вот оно, наполненное хаотичными, отрывочными впечатлениями: это память испуганно цепляется за жизнь, состоявшую из бессвязных мгновений. Коленка, аромат волос, «моё, моё», указующий перст Звездочета и легкий холодок укола в сердце, мешающий расслышать ее милый голос:
– Что это было?
Май 2007
Ты оказалась грустной, такая радостная жизнь
Молоденькое жало месяца изумительно острыми отточенными краями распороло меха темных облаков и выскользнуло оттуда, увязнув желтым мазком в густой синеве. Игривый месяц напоминал растянутую до невидимых ушей улыбку дешевого паяца, которого за какую-нибудь дурацкую провинность приколотили к небесам; невидимое лицо усеивали слезинки звезд, а темные тучи, словно пышные локоны гигантского кучерявого парика, были криво нахлобучены на невидимую голову.
Поздним июльским вечером я двигался в направлении дома (вот она, многоярусная освещенная громада, которую, увы, хотелось сравнить с «Титаником»), идти куда у меня не было совсем никакого желания. Моя дочь, красавица Варенька, которой я поневоле гордился, которую безумно любил, с которой связывала меня целая гамма о