тцовских противоречивых, горько-сладких чувств, – дочь моя Варенька объявила мне, что она беременна.
Точнее, она не объявила; она тихо, без вызова, сообщила об этом, потупив глаза и теребя при этом – ее детский жест, когда она не столько чувствовала себя виноватой, сколько сожалела о том, что вынуждена причинить папе огорчения, – низ коротенькой кофточки, открывавшей пухленькую складку по-девичьи подобранного животика.
Меня возмутило все: этот ее по нелепой моде оголенный живот, ее тихая твердость, отсутствие даже малейшего намека на то, кто собирается быть отцом будущего ребенка, нежелание чувствовать себя виноватой, желание уберечь меня от травмы, словно недоумка, безнадежно отставшего от жизни. Мы будто поменялись местами: она была теперь взрослой, стоящей перед необходимостью разъяснить мне, увы, недоступную еще премудрость.
Это обстоятельство раздражало меня более всего.
От меня явно ждали не бессмысленного всплеска эмоций, а некой взвешенной, вызывающей уважение «взрослой» реакции.
Разумеется, я психанул. И наговорил черт знает чего; из меня блоками и залпами вылетали аккуратно, догматически упакованные в штампы слова, в которые я сам верил с трудом. Я самым безобразным образом раздвоился. Часть меня превратилась в условно положительный персонаж, и этот подонок старательно озвучил свою позицию, а то, что от меня осталось, бесконечно изумлялось собственной невменяемости. Чем больше мне становилось стыдно за свои «правильные» слова, тем с большей яростью они из меня летели. Я, как перепуганный студент на экзамене, вспомнил даже то, чего не знал: и «позор на мою седую голову», и «нагуляла, в подоле принесла», и «как я буду смотреть людям в глаза» (в этом месте Варенька подняла глаза на меня, а я свои отвел в сторону, как бы не желая испепелять гневом свою заблудшую дочь), и «что сказала бы мать, если бы она была жива» (тут Варька глаза опустила, я, кстати, тоже), и «как ты собираешься его растить одна, как, скажи мне на милость». И еще кучу всякой ерунды, входящей в золотой запас народной мудрости – того самого темного коллективного бессознательного, которое я, профессор, когда находился в трезвом уме, вполне осмысленно презирал.
А тут выяснилось, что я обыкновенный человек из народа, пошлый папаша, не способный отличить ревность от любви, любовь от страха за дочь, силу от слабости. Мой гнев и был позором на мою седую голову.
Стыдно – до боли в сердце.
Теперь я шел к дочери (если она, конечно, никуда не ушла из дому; а это вполне могло произойти: достоинство, вместе с прилагающимся к нему упрямым характером, – это наше, фамильное), и необходимость извиняться перед ней приводила меня в полуобморочное состояние: «битый небитого везет» было самое мягкое, что приходило мне в голову. Я чувствовал себя глубоко неправым и одновременно испытывал острую обиду на дочь, на ситуацию, на жизнь. Обида создавала иллюзию правоты. А тут еще этот занесенный над головой бритвенно заточенный месяц цвета детской неожиданности…
Вот он, домофон с тревожной красноватой подсветкой. Набираю номер своей квартиры: 117. Ответа нет. Убеждаюсь, что это не явилось для меня сюрпризом. В конце концов, она моя дочь, то есть она обязана быть похожей на строптивого отца. Достаю ключи. Вызываю лифт, поднимаюсь на седьмой этаж, открываю двери квартиры. В прихожей стоит моя Варенька, сложив руки на груди; но, опять же, не вызывающе и не ложно-смиренно, как подгулявший рождественский зайчик, а с достоинством. Опять ждет жеста от меня – от меня, человека из плоти, в которой обитает нечто бесплотное, разумно-душевное, а не от условно положительного персонажа. Великодушно дает мне шанс.
Я обнял ее. И разрыдался.
Она подождала, пока клокочущая нежной лавой родительская истерика пойдет на убыль, потом, всхлипнув, вцепилась в меня руками, прижалась и расплакалась сама, отворачивая лицо. Я почувствовал, как до последнего предела напряжены ее тело и душа. И я тоже, к сожалению, повел себя не как человек, на которого она может рассчитывать сразу и навсегда, а как дурацкий рупор обезличивающей морали, в строгом зеркале которой она отражена была до обидного карикатурно. «Нагуляла»…
Шут гороховый. Я повел себя так от боли и растерянности, и она это поняла; даже, кажется, предвидела такую реакцию.
Нет, не от боли, Варька. И не от растерянности. От дикой ревности, к приступу которой я оказался не готов. У меня, отца и мужчины, увели дочь. Меня можно понять и нужно простить. А ее?
Зачем нужен отец, если он наказывает тогда, когда необходимо прощать? Даже не прощать; просто не прятать свою любовь, не маскировать ее под «заботу о потомстве».
На душе остался гнусненький осадочек желтоватого цвета… Обидеть беременную дочь. Женщину и ребенка одновременно…
До меня вдруг дошло, что я напрочь забыл собственную главную заповедь: смотри на вещи с разных сторон. Для пессимиста стакан всегда наполовину пуст, а для оптимиста – наполовину полон. Это как посмотреть. Все на свете – вопрос отношения; никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Все не так уж плохо и мрачно, если разобраться, и повод для радости (в это сразу сложно поверить) был едва ли не большим, чем для печали. Да, да.
Но и это мудрое бодрячество почему-то тоже слегка раздражало. Мне бы тихую семейную радость, светлую и стабильную перспективу, запас прочности, а тут – праздник со слезами на глазах. Ох, уж мне эти темные праздники…
Ни одной народной мудрости на этот счет не пришло мне в голову. Или про оптимиста с пессимистом и про «потеряешь – найдешь» – это все же народное?
Больше похоже на философское изречение. Народу я не доверяю.
– Кто же будет отцом ребенка?
Она теплой ладошкой мягко закрыла мне рот.
– Это мое решение. Не ищи здесь виноватых. И никаких разборок, даже не думай об этом. Папа!
В голосе уже твердость и решительность. И еще звонкая девичья бескомпромиссность. Она еще может позволить себе такую роскошь…
Понятно. У Варькиного ребенка не будет отца – это минус; однако у него будет любящий и заботливый дед – это громадный плюс. Я посмотрел на ситуацию с разных сторон; но мне по-прежнему хотелось только выругаться и по-человечески завыть на ломтик луны.
– Он женат?
Моя дочь смотрела в зашторенное окно; из-под густых ресниц возникла большая слеза и легко соскользнула на овал щеки. Варя даже не пошевелилась.
– Дело не в этом. Понимаешь, он испугался; я сказала ему про ребенка, про нашего ребенка – а он испугался. Вместо радости какая-то дурацкая жуть в глазах…
Значит, женат. И у него уже есть дети. Варька приняла его реакцию за предательство; не исключено, что он просто очень ответственный. Положительный. Парень просто раздвоился. А Варьке безумно обидно.
Понятно.
– Варя, я тоже испугался, когда твоя мама сказала мне, что она ждет ребенка.
– Испугался?
– Да, испугался.
– Надо было убежать на край света. Что же ты? Сейчас бы не было проблем с дурой дочерью. Сочувствую.
Минута молчания.
– Извини… – в мою сторону с глубоким прискорбием.
Я давно замечал: Варя влюблена. Тихий блеск в глазах, женская плавность в движениях, очаровательная сдержанность в повадках, скупость и выразительность в макияже, паузы и интонации в речи, выдающие ее необычайную сосредоточенность. Она словно наблюдала за собой со стороны и очень хотела кому-то понравиться.
Меня не проведешь. Мой острый отцовский инстинкт не давал мне покоя. Этот «кто-то» был явно достоин ее внимания, я это чувствовал (моя чуткая девочка просто не стала бы размениваться на пустяки: я представлял себе угрожающий уровень ее запросов), и во мне впервые проснулась отцовская ревность. Она-то и усыпила бдительность. Варя стремительно взрослела. Она внезапно стала ценить слова, обычные слова (часто переспрашивала: то ли я имею в виду, правильно ли она меня поняла?), буквально взвешивала каждое слово, прислушиваясь к внутреннему голосу. Я уверен: она вела серьезный разговор с самой собой. Этот «кто-то» заставил мою девочку встрепенуться, в ней включились дотоле дремавшие, находившиеся в режиме ожидания женские программы.
Я, давно уже, лет десять живший без жены, кое-что знал об этом.
Я видел все, что происходило с Варюшей, но не хотел первым начинать неизбежный разговор: что-то подсказывало мне – это был не тот случай, когда милое каприччио гладенько катилось к счастливому финалу в ликующем темпе «Свадебного марша» Мендельсона; я терпеливо и, как мне казалось, тактично ждал, что она вот-вот познакомит меня со своим избранником. В том, что это будет ее избранник, что она изберет себе спутника жизни, сомнений не было никаких; в том, что он, избранный, будет любить ее безумно, я также был уверен; разве могло быть по-другому?
Не любить Варю, женщину на все времена, было невозможно. Если мужчина не идиот и не изверг, если он умный и, следовательно, порядочный, он обречен на счастье с такой девушкой, как Варя. А на дурака и подлеца Варька не обратит внимания, даже не взглянет в его сторону.
Но она не торопилась представить мне того, к кому она была явно не равнодушна; с теми же, кто дружил с ней, или даже ухаживал без надежды на взаимность, она знакомила меня запросто и без церемоний. «Привет, папа, это Петя, молодой человек с хорошими манерами и неплохим чувством юмора, надежный, как мой детский велосипед; прошу любить и жаловать». «Папа, это Серж. Фундамент и скала. Серж, это папа, Михаил Григорьевич; умнее папы людей нет, а лучше – только ты, Серж».
Почему она так тщательно скрывала своего друга?
Мне бы раньше задать себе этот вопрос. Неужели не ясно: он, этот «кто-то», был не свободен. Скорее всего, женат. Вероятно, имеет детей. Опытный, матерый, зрелый мужчина, возможно, сильная личность, который не может не произвести впечатления на богато одаренную женскую натуру, ко всему прочему, еще и столкнувшуюся с первым чувством. Подобное тянется к подобному; уж я-то кое-что смыслю в этом. Вот откуда все эти страсти-мордасти в нашей серой жизни. Мужчины, независимо от того, женаты они или нет, расцветают только в присутствии таких, исключительных, женщин; великолепные, глубоко чувствующие женщины могут окликаться только на чувства неординарных, выдающихся мужчин.