Любить – так королеву! Рожать – так от короля!
Те, кому многое дано, многим и рискуют.
Дело, конечно, житейское, однако уж очень деликатное и тяжелое. Врагу не пожелаешь.
Почему-то мне казалось, что Вареньку ожидает другая судьба.
Хотя…
Ее бескомпромиссность и впечатлительность в сочетании с умением таиться и установкой не размениваться на мелочи настораживали меня всегда. Гладенькая судьба бывает только у поверхностных натур: где не за что зацепиться, там не споткнешься; не люди, а – «долины ровныя»; лично меня часто выручало это заклинание (после того, как я в очередной раз спотыкался, разумеется).
Может, я втайне надеялся, что дочь моя не такая блестящая и бесподобная, как мне казалось?
Да нет, меня не проведешь: она была рождена принцессой.
Однажды я сидел в комнате, залитой светом (зимой у нас сутки напролет во всех комнатах горят и переливаются люстры: так я протестую против отсутствия солнечного света), полистывая раздражавший меня своей обреченностью «Закат Европы». Перед этим я зачем-то досмотрел до конца убийственный по своей пошлости фильм, в котором герои любят, расходятся, сходятся, умирают. Европа, видите ли (сейчас я о Шпенглере), взяла и закатилась, словно завершился некий природный цикл. Словно солнце: сначала взошло, а потом закатилось. И никто ни в чем не виноват. Чушь.
Варя вышла из ванной и сказала, просунув голову в комнату: «Папа, извини, закрой глаза. Я забыла взять халат».
Такое случалось иногда, когда она примеряла новое платье или прихорашивалась, собираясь на вечеринку (благоухающие Серж или Петя, поздоровавшись со мной, «выразив свое почтение», по словам Вари, ждали ее в подъезде). Это ведь целый ритуал со множеством нюансов. В таких случаях она извинялась за причиняемые неудобства и просила меня закрыть глаза, порхая по комнате в нижнем белье. Что я всегда исполнял с замиранием сердца, оберегая ее целомудренность. Одевшись, она медленно входила в комнату («Готов? Закрой глаза ладонью! Не смотри и не подглядывай!»), становилась посередине, прямо под люстрой, и, выдержав паузу, просила меня открыть глаза (тихим голосом: «Можно…») – и я, всякий раз ослепленный ее великолепием, менялся в лице.
Этот момент она обожала. Платья были разные: короткие и длинные, открытые и закрытые, белые и черные, но ее вкус, осанка и чувство стиля – наряды, вроде бы, не экстремального фасона, но удивительно обворожительные, заставляющие обратить внимание на хозяйку туалета, – меня неизменно поражали. Она ждала от меня не слов, а именно вот этого непроизвольного движения лицом. Сердце у меня падало – и я слегка бледнел, мышцы на мгновение раскрепощались, и на лице появлялось слегка растерянное, глуповатое выражение.
Варька все понимала правильно: это было не выражение, а признание в любви.
Почему-то именно в такие моменты она спрашивала меня:
– Папа, почему ты не женишься вторично? Ты ведь был счастлив с мамой?
– Был. До ее роковой болезни нам было хорошо вместе.
– Мужчины, которые были счастливы в первом браке, легко женятся во второй раз. Разве не так?
– Наверное, так, если рассуждать вообще.
– Что же тебе мешает, папа?
Я опускал глаза.
– Извини, пап, я тороплюсь: кавалер заждался. Хотя я опаздываю всего на три минутки.
– Почему же Петя ждет тебя уже битый час?
– Во-первых, сегодня у нас отважный Славик, а не Петя. А во-вторых, если бы он опоздал на три минутки, ему бы никто уже не позволил ждать битый час.
– Славик у нас тоже фундамент и велосипед?
– Хуже того. Титаник.
Она уходила развлекаться, не забывая меня поцеловать.
Но в тот – единственный! – раз я вероломно нарушил неписаное правило. Я закрыл «Закат Европы», плотно сомкнул веки, и вдруг, неожиданно для себя, приоткрыл один глаз (левый), мгновенно запечатлев картинку, которая просто стоит у меня перед глазами, на самом видном месте, словно фотографии любимых на рабочем столе. Она проплыла мелкими шагами, покачивая бедрами, ее упругая грудь, украшенная капельками воды (Варька никогда не вытирается полотенцем после душа), подрагивала при ходьбе. Холеный, круглый и крепкий живот, потрясающий своей уместностью плотный клинышек русых волос, которые неизвестно почему сразу хотелось целовать. Никогда не забуду эту ликующую, нежную волну инцестуального восторга, всколыхнувшего меня. Варька знала себе цену. Какие стати!
Такое дуракам и не снилось. Славику, несомненно, было ради чего ждать. Он не зря терял время. Только вот… Ему бы имя сменить, что ли. Какой у вас взгляд, Серж, Петя! Плечики разверните, сожмите мою длань крепко, по-мужски, до хруста. Королеву играют слуги – и вы с готовностью изображаете величавых лакеев, сгибающихся под тяжестью собственного достоинства. Думаете, вы ей льстите? Ей нужен не слуга. Властелин (вот из кого получаются отменные слуги, возлюбленные).
Ей нужен был человек, с которым она расцветет ярко и умопомрачительно. Матерый. Сильный. Королевских человеческих кровей. Не обязательно старше ее по возрасту, однако с большим потенциалом. Вячеслав как минимум. С твердым взглядом и крепким рукопожатием.
Это закон жизни.
Я знал, что встреча с таким человеком возможна – и об этом приятно мечталось; но знал также, что этого может и не случиться (а эти предчувствия я быстро разгонял и рассеивал, не позволяя им принимать очертания внятных мыслей, которые быстро облекаются в геометрию законов).
Ночью я почти не спал. Мне все грезился неукротимый закон жизни, играющий то грозными, штормовыми, то ласковыми, перламутровыми тонами. А мачта гнется и скрипит… Мне хотелось кому-нибудь пожаловаться на излишне суровый закон, но сделать это мешало странное чувство: я был бы неискренен, если бы стал жаловаться. Мне грех было обижаться на закон, этот хлеб науки. Мой хлеб.
Среди ночи в кромешной темени сознания (в бескрайних просторах которого прячется время: сознание всегда чем-то напоминало мне вселенную) вдруг вспышкой кометы всплыла народная мудрость, больше похожая на насмешку над народной мудростью: как подумаешь, жить нельзя, а раздумаешься – и можно.
Под утро я уснул, нацепив улыбку, напоминавшую ломоть игривого месяца.
Меня разбудил резкий, похожий на предъявление незаслуженного обвинения телефонный звонок.
Звонила Юлька, моя бывшая студентка и моя нынешняя подруга, ровесница моей дочери – кстати сказать, до неприличия похожая на Варьку и внешне, и по характеру. Такая же грудь и такой же взгляд «с прозеленью омута». Наши отношения подобрались к такому этапу, за которым следует или все (то есть соединение судеб), или ничего (расставание).
Я не знал, на что решиться и тянул паузу, придавленный грузом ответственности, по большей части состоявшим из плотного вещества закона жизни.
Тем же тихим голосом и тем же тоном, что и у Варьки, Юлька сообщила мне ту же весть: она беременна.
Дежавю. Нет, двойня.
Она не сказала «у нас будет ребенок»; она сказала «я беременна». Есть разница. В первом случае мне не оставляют выбора, а во втором предоставляют его сколько угодно. На все четыре стороны, каждая из которых упирается в край света. Женское благородство – это расчет на мужское благородство.
Я растерялся настолько, что вместо того, чтобы быстро, без паузы произнести историческое для отношений двух любящих «как я рад!» или что-нибудь в этом духе (это будет вспоминаться потом всю жизнь, я же знаю), я с обессиливающим страхом подумал: «Как сообщить об этом моей дочери? Ведь она не поймет: она еще маленькая. Она и меня посчитает предателем. А ей надо беречься: ведь мы ждем ребенка, моего внука. Нам категорически не нужны стрессы».
Пока я думал об этом (время зависло, почти остановилось, зацепившись за какую-то тяжелую портьеру: потом я смогу запросто вернуться в «сию секунду» и пережить все заново), Юлька визжала по телефону жутко жизнеутверждающую серенаду: «Как я рада! Как я рада!»
– Чему ты рада, прелесть моя?
– Тому, что сказал: «как я рад».
– Разве я сказал именно так?
– Да, Михаил Григорьевич! Ты так сказал. Хриплым голосом, со слезой. Ты такая прелесть! Ты сделал меня счастливой!
Выходит, я опять раздвоился.
Значит, я все же произнес «как я рад».
Когда же я успел?
07 сент. – 17–18 ноября 2007
Золотая рыбка
Жил Владислав Антонович Елисей со своей женой Мартой Тарасовной, урождённой Кологривко, в добротном доме (сталинский ампир, стены полутораметровой толщины, огромные окна) по улице Морской. Они жили вместе уже ровно двадцать лет.
Жизнь, до сей поры не трепавшая эту пару серьёзнейшими штормами, с целью испытать на прочность, и впредь не предвещала им волнующих перемен, хотя и большими неприятностями также не грозила. При желании спокойное существование можно было назвать тихим счастьем; кому-то, не исключено, такая жизнь могла показаться скучным штилем. Это как посмотреть.
Владислав Антонович, которого приятели вслед за Мартой звали Елисей, очевидно, принимая фамилию за имя, был то ли не состоявшийся музыкант, то ли не раскрывшийся журналист, пишущий на темы культуры. Возможно даже, в нём погибал писатель, которому мешал журналист-подёнщик.
Опять же, как посмотреть.
Елисей родился в этом доме под номером один, и сколько себя помнил, жил на Морской – рядом с площадью Победы, недалеко от Свислочи (тем, кто бывал в Минске, конечно, известно это замечательное место). Вначале он учился в музыкальной школе, потом закончил музыкальное училище по классу баян. Однако по желанию своего педагога, чудака и кудесника Савелия Соболевского, которого ученики за глаза уважительно величали исключительно по отчеству: Ерофеич, Елисей исполнял не столько народный репертуар, сколько баллады Шопена. И Елисей влюбился в музыку Шопена, что закончилось печально: баян он невзлюбил, а на фортепьяно играть прилично так и не выучился. А вот Ерофеич на любимом инструменте исполнял любимого классика так, что даже известные эстеты-пианисты давно перестали кривить губы.