Воля, на мой вкус, категория сомнительная. Не отрицательная, не положительная, не какая-либо еще однозначная – именно сомнительная, ускользающая от определений, хотя каждому понятная. Еще Пушкин наворожил: «на свете счастья нет, но есть покой и воля». А потом взял и с тонким умыслом продолжил: «я думал вольность и покой замена счастью… Боже мой! Как я ошибся, как наказан!»
Вот что это за наследство? Как это все прикажете понимать?
Если счастья нет, тогда воля бесценна, ибо это единственное, что остается неприкаянному путнику, собирателю грибов. Но если счастье есть, воля в мгновение ока превращается в эрзац. Воля – это счастье второго сорта.
Зачем мне воля, Петров-Заторов? Ты хотел сказать, что я чем-то закрепощен, и эта самая неволя невольно сказывается в моем свободном творчестве? На самом замысле моих романов?
А может, он имел в виду силу воли? Намекнул, что я слабак?
У меня ее хоть отбавляй, всякой воли, я не испытываю дефицита воли. Уж чего-чего, а воли… Наплевать мне на волю.
В каждом пожелании, как в табакерке, таится какой-то неучтенный чертик. Все как сговорились: я не могу отделаться от ощущения, что их громко озвученные пожелания в мой адрес – это тихие послания самим себе. Их чистые и искренние пожелания я рассматриваю как способ самоутвердиться, а мой день рождения – как лучший в мире повод насолить мне своими сладчайшими словами.
Но почему ваши проблемы решаются именно за мой счет, господа?
Далеко не к каждому новорожденному хочется обратиться, душевно пожелать добра, вот так сокровенно вложиться в пожелание и раскрыться в этом душевном жесте до исподнего. Когда вы последний раз поздравляли с днем рождения своих ближних? Не удивлюсь, если это ваше первое в текущем году поздравление.
Почему вы избрали мишенью меня?
Скажи мне, чего ты мне желаешь, и я скажу, почему ты пожелал мне именно это… Нет?
По этому поводу что-то было в моем вещем сне. Да, было. Как-то подозрительно вяжется сон с явью. Не к добру. Почему сразу не к добру?
Нет, первое слово дороже второго. Не к добру. Обманывать себя бесполезно.
Навстречу мне выходит медведь и подозрительно косится на брошенное лукошко. Неодобрительно крутит большой башкой. От полутонной глыбы – запах, панически пугающий густой запах зверя. Этот запах по древности своей сопоставим с запахом грибов, в нем столько же первородной информации для инстинктов. Только грибы пахнут жильем, защитой, даже уютом, а от медведя тянет жизнью и смертью одновременно. Запах грибов действует «по шерсти», а свежая медвежья вонь – «против шерсти».
– Ты заблудился? – спрашивает медведь.
Меня не столько удивляет, что он может говорить, этот персонаж, которого сознание мое иронически воспринимает на фоне баек про Машу и медведя, сколько возмущает его версия относительно моего «блуждания».
– Почему сразу заблудился в трех соснах? – возражаю я, и чувствую, что ирония моя никак не относится к запаху. Ядреный запах – это не смешно. Он изгоняет меня с чужой территории, на которую я заступил неумышленно.
Медведь вновь крутит головой, забавно, как в цирке, и тяжко дышит. Не сомневаюсь, что дыхание его гнилостно и смрадно.
– Ну, что ж, коли ты не отбился от людей, коли ты знаешь, куда путь держишь – иди, я тебе не указ. Перечить не стану. Только позволь пожелать тебе, странник…
Птицы вновь залились самозабвенно – я поднял голову вверх и…
Очнулся от очередного звонка.
– …желаю тебе удачи, которая, словно солнышко, выглянет и приятно удивит. Ты вдруг увидишь все в новом свете. Удачи. Все остальное у тебя есть, – мило закруглила Лариса Борисовна свой краткий подготовленный экспромт. Она строит мне глазки и ненавязчиво попадается на глаза по сто раз на день.
Они что, сговорились? Теперь я еще и неудачник?
Я подошел к окну. Надо мной зияла беззащитная бледно-голубая рана с рваными пушисто-белыми краями. Солнце, ломанувшись в брешь, пригревало жарко, чуть заметный ветерок приятно холодил лицо.
Что же пожелал мне медведь?
Мой день рождения, кажется, был вчистую испорчен глухим бурчанием этого бурого увальня. «Только позволь пожелать тебе…» Я ведь застыл, буквально окоченел после этих слов, от которых словно исходил запах дикого зверя – запах смертельной опасности. Предчувствуя лесную дремучую правду, я раздул ноздри и задрал голову вверх, якобы, выражая недовольство птичьим гомоном, таким громким, что он походил на лай; ведь он помешал мне расслышать главное…
Потом я опустил голову и уставился на еловые иголки. Что потом?
Правильно: медведя уже не было. Он исчез. Причем, исчез не вызывающе, не как заяц в котелке фокусника, а как-то незаметно и убедительно: именно так бесшумно должна была раствориться в метре от тебя полутонная махина. Чтобы затаиться. Он исчез, чтобы быть. В этом я ощутил лесную правду. Потом…
Потом я улыбнулся: весь этот спектакль во сне был затеян ради одной фразы, содержание которой я старательно прятал от самого себя.
Медведь – это что же, темная сторона меня самого?
Чушь какая-то несусветная.
Хорошо. Не станем отвлекаться. «Только позволь пожелать тебе…»
Позволь пожелать… позволь пожелать…
Всем существом я ждал телефонного звонка. Но меня плотным кольцом окружало назойливое безмолвие.
Тут я вспомнил о целом ряде совершенно неотложных дел. Как я вообще мог про них забыть! Мне позарез надо было:
забежать на работу,
одолжить денег другу,
пересечься с сыном,
позвонить отцу,
заскочить в магазин,
сделать уборку,
приготовить ужин.
Что еще?
А ведь что-то еще. Ради чего такая спешка?
Не дав себе времени на раздумья, я закрутился в водовороте дел.
2
К вечеру потеплело, тучи рассеялись. День выдался всепогодным, передо мной времена года предстали во всей красе почти одновременно. Погода оказалась неустойчивой, как сама жизнь.
Я последовательно выполнил все намеченные дела. Сбой произошел только в двух случаях: 1) отец сам позвонил мне и не забыл поздравить с днем рождения (что я расценил как сюрприз, практически удачу) и 2) сын мой, Димка, не встретился со мной.
В остальном я мог быть вполне доволен собой. Особенно мне удался пункт второй: я дал в долг денег гораздо больше, чем ожидал от самого себя.
Теперь я возвращался домой из магазина: это был повторный поход (выяснилось, что в доме нет перца). Можно было, конечно, не ходить, обойтись без перца. Перец – это мелочь. Но мне показалось это важной мелочью. «В конце концов, все состоит из мелочей», – убеждал в чем-то я сам себя.
Возможно, мне просто не сиделось дома. Вот я и вспомнил о перце, который тут же превратился в самое неотложное в мире дело.
Возможно, поэтому я брел домой и время от времени юрко оглядывался, как человек, которого терзает какое-то сомнительное намерение. Который бежит от запаха медведя. И при этом не торопится.
Полная луна нависла немым вопросом. Она вопрошала недвусмысленно и веско.
Только вот о чем?
Дома меня приятно удивил готовый к приему гостей стол. Я сервировал все так быстро, что только теперь оценил аккуратность и продуманность сервировки. Оказалось, что стол накрыт на три персоны. В центре стола – большой букет желтоватых роз. Почему на три?
Стоило мне внятно задать этот вопрос самому себе, как я начинал нервничать. Оказалось, что накрыть стол на три персоны гораздо проще, нежели объяснить себе, зачем ты это сделал.
В этот момент раздался звонок в дверь.
Я, опять же, не раздумывая (что я отменно научился делать в последнее время, так это не давать себе времени на раздумья), двинулся к двери, дважды обойдя стол, чтобы удлинить время – чтобы гости не подумали, что я очень кого-то жду.
Открыв дверь, я обрадовался и огорчился до умопомрачения. Это был не сын; это была Маша (от ее имени веяло теплотой и уютом; стоило произнести «Маша!» – и сразу становилось теплее, я проверял).
Вот уверен: если бы это был сын, я бы точно так же обрадовался и огорчился до умопомрачения.
Она вручила мне букет по осеннему бодрых хризантем, которые так нравились мне, и, оценив мою кисло-сладкую мину, пытавшуюся выглядеть свежей сдобой, спросила, оглядывая стол:
– Ты ожидаешь, что Дима забежит? Значит, он так и не позвонил тебе?
Все мы думаем, что нас не раскусить, тогда как на самом деле представляем собой открытую книгу. Особенно во дни ужасных потрясений. Человек, который терпит в жизни катастрофу, уподобляется затрепанной открытой книге. Счастливого человека разгадать куда сложнее: ему легче прикинуться несчастным, чем несчастному – счастливым.
– Пожелай мне что-нибудь, – попросил я.
– Я желаю тебе любви, – сказала Маша уверенно.
В ее положении это было непросто: ее слова относились не ко мне, а к нам. По крайней мере, у меня были основания так думать. Но она справилась легко.
Эти слова принесли мне запах дикого зверя, который смешался с терпким ароматом хризантем. Вот она, лесная сила и тайна.
– И тогда весь свет заиграет новыми красками? – уточнил я.
– Тогда ты обретешь счастье и гармонию.
– Ключевое слово для этих райских врат – любовь?
– Без нее все слова становятся пустыми.
– Вина хочешь? – спросил я без всякого перехода. Наверное, для того, чтобы лишить себя секунд на размышление. – Твое любимое: грузинское полусладкое.
– Хочу. Давай поговорим. Я целый день ждала этого часа! Чем ты занимался?
– Не знаю… Мне был сон…
Я неловко замялся, представляя, какие долгие разъяснения понадобятся, если она, как всякий нормальный человек, удивится и спросит про сон. А врать не хотелось, не хотелось говорить, что не было никакого сна.
Но она сказала, внимательно посмотрев на меня (при этом не поедала меня расширенными темными зрачками, проявляя грубое любопытство, а поглаживала светло-серыми глазами, успокаивая):
– Сон – это серьезно. У меня тоже так бывает. А что мы будем есть?