Юлий также удивил себя, всех и, прежде всего, Юлию. В нем проснулось нечто глубоко мужское, брутальное, корнями уходящее в дионисические хляби; в нем проснулся Цезарь в латах, деспот и тиран. Дремавшие в Юлике властность и сила оказались куда крепче, прочнее и первобытнее порядочности, которую Юльке угодно было толковать как «сделай все возможное и невозможное, чтобы жена твоя любимая ушла к Ромео и была с ним счастлива».
Юлий удивил Юлию, а именно: он выбросил ее чемодан с вещичками со словами «убирайся к чертовой бабушке, змея подколодная, и передай своему поручику, чтобы не попадался мне на глаза, пес паршивый, а если подойдешь к Дашке, порву тебя, как Барсик перчатку».
Скорее всего, это было непорядочно, как-то дико, и Юля как человек порядочный имела полное моральное право обидеться, однако бедная женщина испытывала совсем иные чувства. Она втайне любовалась вулканическим началом, звоном металла – так сказать, Цезарем в Юлии, бывшем суженом, а поникшего Ромео, Василия по паспорту, все более и более переставала уважать, несмотря на то, что ради нее он как истинный джентльмен бросил свою семью.
Все так запуталось, все стало таким непредсказуемым.
Юлия, втайне считавшая себя сильной женщиной, обнаружила в себе слабую, беззащитную девочку. Своего мужа (бывшего?! о, нет! или, все же, – да?), обычного мужчину, она перестала понимать и предсказывать, даже не пыталась угадать логику его поступков. Он стал казаться ей страшным, непонятным и, чего греха таить, величественным. А тот, кто вчера еще казался роскошным и всепобеждающим, ослепительный Василий, не кто иной, сегодня выглядел как задавленный проблемами среднестатистический мужчинка. Ничего от былого великолепия и исключительности. Вот как-то не хватило ему духу и уверенности. Хотя все, казалось бы, делал правильно. Претензий нет, но и увлеченность враз пропала.
Она запуталась. Ослепла. Испила яду искушений. Погибла.
Что же теперь будет?
Постепенно в душе обрисовывался и обрастал внятными контурами будущий центр возрождения, непотопляемый остров: Дашка. Точка, точка, запятая. Минус. Рожица кривая. Палка, палка. Огуречик. Вот и вышел человечек. К Дашке ее тянуло неодолимо, и за нее она готова была драться насмерть. При имени «Дашка-а!», отзывавшемся в душе болью и радостью, пропадал страх, наплевать становилось на любовь и счастье, на порядочность и страсть. В Юльке просыпалась уже не Джульетта, и не Афродита даже; может быть, сама Деметра. В недрах женского существа оттаивала какая-то мать-сыра-земля, ответственная за циклы жизни, а не за перспективы одинокой заблудившейся барышни.
Джульетта нарвалась на Цезаря и гибельно превратилась в лужицу слез, испарившись нежной Снегурочкой; теперь Цезарю придется иметь дело с богиней, поставившей на колени самого Зевса.
– Дашка!
– Что, папа?
– Вот твой волк прикольный. Держи зверя.
– Ой, спасибо! Какой хорошенький! Большой!
– Он злой и страшный, имей в виду.
– Нет, папа! Он милый. Такой серенький. И грустный.
– Грустный! Да ты на его пасть посмотри! Кошмар Красной Шапочки. Как ты его назовешь, интересно?
– Барсик!
– Вот это новость! Ведь это собачье имя. Дворняжье. А он лесной разбойник.
– Папа! Я же девочка. Меня должны окружать добрые люди и звери, а не чудовища. Мама так говорила.
– Люди, звери. И мама.
– Да, и мама. Папа, ты простишь ее?
– Не знаю.
– Нельзя же быть таким злым. Я тогда не буду тебя любить.
Юлий присел на корточки перед дочерью.
– Ты считаешь, что если я ее не прощу, то плохим буду я?
– Конечно. Теперь она будет хорошая, а ты плохой. Как волк.
– А почему она хорошая?
– Потому что она мне нужна. Она называла меня «мой Цветочек».
– Понятно.
Юлий подошел к висевшему на стене портрету своего деда, известного полководца Великой Отечественной, позднее впавшего в немилость у сердобольного народа. Долго смотрел на его ордена и медали, потом скрестил с ним взгляды. Дед был в резкой форме в чем-то не согласен с внуком.
– А если я уйду из дома, Дашка? Я буду плохим?
– Папа, ты не будешь плохим; ты будешь просто чужим. Как папа Светки, с которой я дружу. Он забирает ее в воскресенье и кормит мороженым, а потом у нее болит горло. А вообще-то прикольно. Я люблю мороженое.
– Завтра придет твоя мама.
– Ура! Ты ее простишь?
– Смотря как она себя поведет. Смотря как я себя поведу. Знаешь, что такое открытый финал?
– Знаю! Это когда добро победит зло.
– Не совсем…
– Значит, простишь. Смотри: не дав слова, держись…
– Крепись.
– Крепись. А дав слово, держись. Так говорил твой дед Павел? Вон тот? На стене который?
– Да, он говорил именно так. Он был героем. У тебя есть предок, которым можно гордиться. Это хоть какой-то якорь в жизни, поверь.
– А почему мама называет его Людоедом? Он был волк, что ли?
– Нет, он не был волком. Просто мама твоя дура.
– Папа! Разве можно так говорить о женщинах?
– Нельзя. О женщинах надо отзываться уважительно.
– Почему же ты сказал?
– Потому что я плохой.
– Нет, папа, ты не плохой; ты просто плохо поступил. Нельзя говорить человеку, что он плохой, а то он захрюкает. Так меня мама учила. Она ведь не дура? Нет, ты скажи, ты не молчи.
– Нет. Она не дура. Я надеюсь.
– Ну, вот, видишь! Сам сказал! Значит, ее надо простить.
3
На следующий день Юлия пришла к мужу и дочери не одна. С цветами.
Наличие в опущенной руке красноречиво молчащего букетика, очевидно, следовало расценивать как знак извинения, в идеале плавно переходящего в примирение. Букет был сдержанным и скромненьким. Символическим. Ромашки, доверчиво распахнутые миру, как глаза Дашки, прикрывались декоративной травкой. Выжидательный букетик.
– Где Даша?
– Она у бабушки, дочери Людоеда. Которому тиран, время от времени выступавший в роли вождя и учителя, присвоил звание Маршала Советского Союза.
– Юлий! Давай сейчас не будем об этом! К нашей ситуации это не имеет никакого отношения. Я знаю: я поступила плохо. Я приношу свои извинения. Я стала другой. Сильный человек должен уметь прощать. Я надеюсь, ты сильный. Помнишь, как ты говорил? Тот, кто держит в руках цветы, не способен сделать ничего плохого. Вот я стою перед тобой с цветами в руках, с открытым сердцем…
– Ты уже сделала плохое: ты сорвала цветок. Убила жизнь.
– То есть, как – убила? Я никого и ничего не убивала. Не надо быть фарисеем. Это всего лишь цветы. Ты мне тоже дарил цветы – значит, ты тоже поступал плохо?
– Нет. Я тебя любил.
– Тебе можно дарить девушке цветы, а мне своему мужу – нельзя?
– Когда любишь, можно все. Тогда цветы радуют. А если ты предала, зачем рвать цветы?
– Ты не можешь забрать у меня Дашку! Не можешь! Я тебе ее не отдам! И не надейся!
И в доказательство своей решимости она швырнула свежий букет на пол. Теперь рассыпавшиеся веточки и стебельки смотрелись поникшим, но все еще живым укором, символом растоптано-втоптанного чего-то нежного и ранимого. Ромашки страдальчески уткнулись светло-желтыми личиками в линолеум.
Красивые цветы, валяющиеся на полу, – всегда тревожный и плохой предвестник. Жест жены можно было понять так: «сантименты в сторону».
Вряд ли это было домашней заготовкой; скорее всего, чистой воды импровизация. Юлий никогда еще не видел свою жену столь воинственно настроенной. В ней клокотала не упрямость, а твердость. Черта натуры нашла точку приложения в жизни и становилась силой характера. Это невольно внушало уважение.
Однако Юлий не намерен был капитулировать так легко. Он вообще не намерен был капитулировать. В его жизни также начиналась новая полоса.
Он весело смотрел на ее гнев и отчаяние, понимая, что легкомысленная насмешливость пугает ее и деморализует. Но у него и в мыслях не было проучить ее, отомстить или задать примерную трепку. Вовсе нет.
Боль и унижение обострили способности ума, и теперь он начинал осознавать природу своей силы. Он понял: чтобы жить с женщиной, необходимо соблюсти два условия (по крайней мере, в его случае).
Первое: надо открыться самому себе до конца, железом каленым выжечь всякие сопливые иллюзии, заглянуть к себе в душу и увидеть то, что там есть, без прикрас: золото – значит, золото; плесень – значит, плесень. Зачем? Затем, чтобы стремление к силе и власти, свойственные всякому, даже самому завалящему мужичонке, обернуть на нужды самопознания. Сила и власть как цель и смысл – это врожденное, своеобразная родовая отметина или генетический признак. Самопознание – благоприобретенное, завоеванное с помощью силы качество.
Ergo: стать мужчиной – значит, научиться контролировать природное стремление к силе и власти.
Второе: надо, чтобы она, женщина, почувствовала (понять-то ведь ей не дано; или все же дано? ладно, это пока неясно) масштабность твоей мужской натуры.
Если почувствует, если ей дано почувствовать, если в душе у нее присутствуют врожденные рецепторы, то она будет твоей. Если нет, то это не твой человек. Это мелкий, плохой человек.
А зачем это все?
А затем, что он, мужчина, должен вырастить из дочери своей настоящую женщину. Правильную. Хорошую. А что значит вырастить дочь?
Это значит – разобраться в себе.
Задача стояла вовсе не так: простить – или не простить; быть великодушным – или не быть. «Сильный человек должен уметь прощать»… Это пустые слова, религия плохого человека.
Проблема была в другом: что есть жизнь? Что есть человек? Мужчина? Женщина? Истина?
Стремление разобраться в себе Юлий стал осознавать как первый долг мужчины. Долг перед собой. Дочерью. Жизнью. Истиной.
Ergo: дочь и истина стояли в одном ряду. Тесно прижавшись друг к другу. Почти как добро и зло.
И Юлия кожей и сердцем почувствовала всю мощь его новых мыслей.
Перед ней стоял человек, который улыбался не тому, что у него появилась возможность унизить ее, наказать, покуражиться, поставить на место, а тому приятному для него обстоятельству, что рядом с ним, с такими, как он, и только с ними, женщина может раскрыть всю свою красоту и силу. Он улыбался улыбкой сильного, открытого и хорошего человека.