Теперь он выбирал нужную ему женщину, давая при этом возможность ей выбирать мужчину: такого, как он, или в принципе на него не похожего. Честно и откровенно.
И это было уже не как у всех, Юлий предлагал что-то новое в жизни. В его облике и повадке появилось что-то от Зевса, и Юлия сразу же почувствовала, что следует считаться с его правилами игры. Она доверилась тому, чему не может не довериться нормальная женщина.
В этот момент Василий показался ей вызывающим жалость мужественным идеалом, безупречным героем, достоинства которого делали его маленьким, мультяшным, и ей стало неловко за свою вчерашнюю наивность. Стало стыдно не перед Юлием – перед собой. Боже мой, как это было глупо! И потому – пошло. Захотелось по примеру ромашек укрыться от света.
Но Юлий не торопил событий; он стоял и ждал.
Вот это было в нем новое: умение держать паузу. Сразу верилось: этот никогда больше не будет суетиться. И сделает то, что надо.
– Ты позволишь мне быть матерью для моей дочери Даши?
– Как же я могу забрать у тебя это право? Об этом не надо просить. Хочешь быть матерью – будь ею.
– Хорошо. Тогда скажи, чего хочешь ты.
– Многого. Я и сам не знаю, чем закончится наш разговор, но я намерен прояснить наши отношения. До конца. До первоосновы. До тины болотной. Извини за откровенность. По-другому сегодня со взрослыми и близкими мне людьми я не умею, не хочу и не буду.
– Нам надо поговорить, согласна. Я внимательно слушаю тебя.
– Для начала я хочу знать, кого ты считаешь хорошим человеком?
– Что за вопрос? Каждый по-своему хорош. И по-своему плох. Не бывает же однозначно плохих или хороших. Это только в сказках для Дашки есть славные герои и черные злодеи. А в жизни все по-другому. Неизвестно, как все обернется.
– Не скажи. В жизни все именно так, как в сказке. Или как на войне. Люди делятся на хороших и плохих. И в этом вся загадка жизни. Тут не надо вилять хвостом. Тут надо принять чью-то сторону.
– Не могу понять, к чему ты клонишь. Ты хочешь объяснить мне, почему я плохой человек? Давай, валяй. Аргументов в твоем распоряжении в избытке. Если собьешься, я помогу. Память у меня хорошая.
– Сколько иронии! Тут до праведного гнева рукой подать. В сказку не веришь, но предлагаешь, чтобы битый небитого на собственном хребте подвез до ближайших райских кущ.
– Чего ты хочешь? Не мучай меня!
– Я хочу, чтобы ты объяснила мне, почему ты считаешь моего деда Людоедом?
– Юлий, я прошу тебя: при чем здесь это? Это древняя тема, седая история. Это не про нас.
– Нет, это про нас. Здесь есть связь. Ответь, пожалуйста.
– Зачем так издалека? Прямо как робкий мальчишка или занудный старик. Хочешь спросить про полковника Василия…
– Мне наплевать на твоего Василия. Он чином не вышел. Мелкота. Куда более меня интересует мой дед.
– Хорошо, я отвечу. Твой дед получил звание заслуженного Людоеда потому, что загубил тысячи, десятки тысяч душ ради этой чертовой победы.
– Этому тебя праведница-мама научила?
– Да, мама. Именно в ее романе выведен образ Людоеда. И не мама виновата в том, что по кровавым повадкам узнали твоего деда. Видимо, похож. Отец мамы, как тебе хорошо известно, десять лет протрубил в лагерях за мифическую измену родине. А потом был расстрелян. У нас дома висит только портрет твоего деда; а где же мой дед? Чем он хуже? Ах, он струсил, попал в окружение в Брянских лесах и болотах? Так он попал в окружение и испытал все прелести ада по милости Людоеда, Великого и Ужасного Маршала. Твоего деда. Где доказательства, что мой дед переметнулся на сторону врага? Показания свидетелей, впоследствии также расстрелянных? Не смешите меня. И не судите других, если не призваны. Ты хочешь услышать от меня спасибо Маршалу, спасшему страну от коричневой чумы? Но Людоедов не благодарят.
– Да, мне хорошо известна эта темная история с твоим толерантным дедушкой. Любите вы наводить тень на плетень: то ли он предал свою страну, то ли начальство его предало… Скажи, а ты считаешь свою маму талантливой писательницей?
– Нет, талантом она обделена.
– Рад это слышать. Таланта у нее нет, но книжка про Людоеда хорошая. Я правильно понял?
– Она обделена талантом, но не душой! Она хороший человек! Она всем помогает и никому не сделала зла. Тебе это тоже отлично известно. И пишет она только о хорошем, добром и вечном.
– Бездарный писатель – это гораздо хуже, чем хороший полководец. Быть бездарным писателем – значит врать на каждом шагу, себе и другим. Называть черное – белым, мелкое – великим, высокое – низким. Быть бездарным писателем – это преступление против человечества, преступление, на которое не распространяется срок давности. Бремя власти и ответственности согнуло моего деда и свело его в могилу. А вот твоя бодрая маман все прыгает и стрекочет, как сорока, она не понимает, что писатель – это ответственность, великий писатель – великая ответственность. Бездарный писатель – это плохой человек, а плохой человек не может писать о хорошем. Он это хорошее просто в упор не замечает. Не понимаю, от кого она открещивается своими иконами? У меня такое впечатление, что от себя самой. Полагаю, в этом месте тебе следовало бы обидеться за маму.
– Я не позволю плохо говорить о своей матери! Твоя ирония также неуместна!
– Это правильно. Совершенно справедливо. Я не уважаю твою мать, что и было гарантией стабильности наших семейных отношений; но если бы ты отказалась от нее, я перестал бы уважать тебя. Я вовсе не питаю иллюзий по поводу своего деда, он был невыносим своей категоричностью; но я перестану уважать себя, если позволю в него плевать.
– Вот и оставим мою мать в покое.
– Нет, не оставим. Почему ты боишься быть справедливой к своей матери?
– А почему ты боишься быть справедливым к своему деду?
– Неправда. Я к нему справедлив. До несправедливости справедлив. Ты хочешь сказать, что Павел Илларионович был бесчувственным карьеристом? Если бы это было так, то ты права. В этом случае он Людоед и плохой человек, который прятался за спины других. А если у него просто не было иного выхода? Тогда жертвы, к сожалению, входят в понятие цена победы. Он сознательно брал грех на душу. Был патриотом. Хотел, как лучше. В таком случае он был не таким уж плохим человеком. По крайней мере, не Людоедом. Поедом он ел только себя. И его можно понять. И простить, даже если он был виноват. Даже если без вины виноват. А вот почему ты боишься быть справедливой к своей матери? Уж не себя ли ты боишься?
– Хорошо. Он не Людоед. Я погорячилась. Ты этого от меня хочешь? Пожалуйста. И это все, что мешает нам понять друг друга?
– Нет, не все. И хочу я от тебя не этого. Я хочу, чтобы твой дед, если он понимает, о чем я говорю, пожал руку моему деду.
– Ты с ума сошел! Да они давно покойники. И мир их праху. Зачем тревожить тени предков?
– Но ты ведь жива. И я жив. И Дашка. Поэтому наберись мужества – пойди и повесь портрет своего деда. Если он этого достоин. Рядом с Маршалом. Или напротив. Как посчитаешь нужным. В противном случае тебе придет сказать Дашке всю правду. Рано или поздно. Или об этом позабочусь я.
– Я не знаю. Я не знаю, чего достоин мой дед. И не тебе судить, хороший он был человек или плохой. Я только знаю, что моя мама любила и продолжает любить его. И я знаю, что любовь – это чувство священное.
– Любовь к папе дает основание твоей маме называть честного Маршала Советского Союза Людоедом?
– Я не знаю! Что ты все выворачиваешь корнями к небу! Я не вправе судить родителей и вообще своих предков. Они жили, как могли. Как получалось. Не судите, да не судимы будете.
– Очень удобная позиция. Я не сужу, и вы меня, будьте так любезны, не судите. Рука руку моет. Это всемирный заговор плутов и слабаков. Библейского масштаба покрывательство.
Юлий Илларионович вышагивал по комнате, словно готовясь не к завершению разговора, а к решающему штурму. Юлия испытала острый приступ ненависти, глядя на его слегка сутуловатую спину, уверенную поступь. Действительно, в повадке было что-то волчье. Наводящее страх. Она ни секунды не сомневалась: Людоед в портупее вот так же, от стены к стене, мерил шагами свой теплый прокуренный кабинет, уже хладнокровно приняв решение бросить беззащитных бойцов в Брянских топях.
В этот момент Василий показался Юле непонятым, безвинно пострадавшим героем, достоинства которого не в состоянии были оценить узко мыслящие, и ей стало неловко за свое минутное умопомрачение, которое показалось ей прозрением.
Ей стало неловко за то, что она так легко предала Василия.
4
Юлий тем временем настойчиво что-то предлагал:
– А теперь ответь мне: что отличает хорошего человека от плохого?
– На этот вопрос невозможно ответить. Ты прекрасно знаешь это, поэтому задаешь этот дурацкий вопрос.
– Напротив, на этот вопрос ответить очень легко. Только вот жить с ответом тяжело.
– Вот ты и ответь, раз такой умный.
– Изволь. Хорошего человека от плохого отличает наличие ума.
– И все?
– И все. Хороший человек и глупость – две вещи несовместные.
– Юлик, я считала тебя умнее! При чем здесь ум? Хороший – умный, плохой – дурак? Ни в жизнь не соглашусь. В последнюю очередь ум делает нас лучше или хуже.
– А в первую очередь?
– Душа. Воспитание, благие намерения! Вера, наконец. Надежда. Не ум! При чем здесь какой-то ум? Разве мало на свете умных негодяев?
– Это ты из глупых романов своей матушки набралась? Чувства мы испытываем приблизительно одни и те же; и верим, и надеемся, как по команде; под венцом пускаем светлую слезу, над гробом – черную; мы даже поступки совершаем похожие. Но одни из нас достойны называться хорошими людьми, а другие – нет. Способность понимать – вот критерий. А умный негодяй – это все равно, что живой труп. Оксюморон. Такого в природе не бывает. Увидишь – покажи мне. Это поэкзотичнее йети будет. Станешь автором антропологической сенсации в науке.