Юлии Александровне было тридцать три года, это была яркая, цветущая прелестной полнотой женщина. Цвела она, конечно, назло мужу, с которым развелась семь лет тому назад. Она, женщина импульсивная и склонная к крайностям, не могла простить ему случайной измены с какой-то худосочной блондинкой. Правда, с блондинкой его видела только Марина Хлебус, лучшая подруга Юлии, и только один раз. Тем хуже: при такой совершенной конспирации роман мог тлеть годами. Марина в этих делах эксперт. Но главное заключалось в другом: сама мысль о том, что она могла делить мужа с какой-то драной крашеной блондинкой, была непереносима. Развестись с мужем было проще, чем выслушивать оправдывающийся лепет Капустина, очень подозрительный лепет, тут Марина права.
Юлия обожала императорские девизы, особенно один: или все – или ничего. Или любить до гроба – или развод и девичья фамилия (она действительно отказалась от пресной фамилии мужа). Или не вылезать летом из блочных стен – или пирамиды. Любить – так принца, красть – так миллион. Баста. Юлия считала, что надо жить размашисто, надо покорять заоблачные вершины, надо мечтать о… пирамидах. Пирамиды – это настоящий формат мечты. Между прочим, в Египте вполне можно встретить какого-нибудь немецкого или французского принца, ну, не принца, так служащего средней руки. По белорусским понятиям – принца. Она сама верила в чудеса и делала ставку на чудо.
В турагенстве с символическим названием «Эдем», что по-русски больше напоминало ад, хотя означало рай, сразу же предложили горящую путевочку. На завтра. Это ли не чудо? «Вам повезло. Счастливого пути!» – сказали в турагенстве.
2
Бывший муж Юлии Александровны, Никита Павлович Капустин, стоял на похоронах, затерявшись в толпе. Отпевали его бывшую жену. Юля с их дочерью Дашей поехала в Египет, в Каир. Черт их туда понес, прости Господи. Поселились они в недорогом, но приличном отеле. Ночью их свозили на экскурсию к пирамидам (днем испепеляющий, варварский, по европейским меркам, зной делал вылазку в пустыню немыслимой). Под утро Юля скончалась от сердечного приступа, уткнувшись лицом в подушку. Видимо, ей стало плохо, и она решила не тревожить дочь, только что покоренную зрелищем пирамид и спавшую сном утомленного завоевателя. Юлия обожала Дашу, сделала ее центром своей жизни. И чтобы доказать всем, особенно ему, Капустину, что им с Дашей и вдвоем отлично, и никто им больше не нужен, она внимательно следила за мечтами дочери. Самые грандиозные мечты должны были исполняться любой ценой. Дочь должна была унаследовать великий романтический принцип, позволивший сотворить людям все чудеса света: или все – или ничего. При этом как-то само собой подразумевалось, что человек, дерзнувший на этакое credo, в конце концов непременно получает все. «Или ничего» – было шуткой, изобличавшей дурной вкус. Приличные и достойные люди должны иметь все. Дочь должна была научиться мечтать. Или она мечтает – или…
Юлия всегда подавляла Капустина своими порывами и масштабным видением жизни. С ней рядом было не очень уютно, как в соседстве с ребристой пирамидой, но зато как-то очень почетно. И я там был. Никита Павлович гордился своей женой и уважал ее. Эта нелепая история, когда его, якобы, «застукали» в кафе со своей заплаканной сотрудницей Олей, Ольгой Николаевной, которую он пожалел (у нее заболела дочь) и которая совсем не умела мечтать, просто потрясла его. Но после развода он стал еще больше уважать Юлию, хотя через год женился на Оле. Никита Павлович был менеджером средней руки в средней фирме, занимавшейся совершенно не романтическим бизнесом: они проектировали низенькие одноэтажные коттеджи для людей со средним (по европейским меркам) достатком. Красная металлочерепица, балкончики и все такое. Никаких чудес, ничего, поражающего воображение.
И вот теперь он стоял недалеко от пышного глазетового гроба, наглухо закрытого, и тихо скорбел.
Ему неудобно было находиться в первом ряду среди близких и родных, которые обессиленно и непрерывно рыдали. Ему казалось, что на него будут смотреть как на человека, который не сумел оценить сокровище, однажды оказавшееся у него в руках. Он оказался недостоин свалившегося на него чуда. Кроме того, он смутно чувствовал вину за то, что именно он дал денег на поездку, и не в счет «алиментов», а просто так, то есть из любви к дочери и из уважения к императорскому принципу Юлии. Родные и близкие косились на него за это, словно он насильно отправил Юлю с Дашенькой в Египет, да еще сорок дней водил их за собой по пустыне, без еды и питья.
Нет, Капустин не был Моисеем. Он, правда, был в Египте. В памяти остались только ослепительно белое солнце, мутным пятном размазанное в высоком небе, да назойливые, примитивные арабы со своим ломаным французским, смотревшие на туристов как на дырявые мешки с деньгами, а на их светлокожих спутниц – как на девок из приличного борделя под названием Европа.
Он также чувствовал вину за фразу, которая слетела с губ его прежде, чем он осознал вложенный в нее смысл: «Тоже мне нашли чудо – фараоновское кладбище… Зачем вам мумии? Надо жизнью наслаждаться. С точки зрения архитектурной стоило бы посмотреть…» В этот момент Юлия презрительно выхватила у него из рук деньги и, независимо встряхнув рыжими вьющимися волосами, удалилась в вечность. Да, умела она потрясать эффектом величия. Этого у нее не отнять. Было не отнять.
Ее набальзамированное тело в цинковом гробу две недели добиралось до Минска. И только здесь гроб распаяли, тело вынули из савана и облачили в христианские одежды, а затем переложили в гроб «человеческий», деревянный, в котором тело превращается в то, во что ему положено, а не мается дурацким бессмертием. От этой мысли всем присутствующим странным образом становилось легче и спокойнее.
Короче говоря, Капустину было крайне неловко со всех сторон, он чувствовал себя явно не в своей тарелке среди этой неординарной семьи, молившейся на Юленьку, среди подавленных коллег Юлии Александровны, просто прибитых неожиданным горем. Юлия работала преподавателем по классу виолончели в музыкальной школе имени С.В. Рахманинова, школе для особо одаренных детей, и все ее коллеги были музыкантами с большой буквы.
Конечно, этот храм музыки, каким он был на самом деле, вовсе не заслуживал такого убогого помещения, полуразвалившегося и обшарпанного. В тесненьком фойе с низкими потолками приглашенный священник служил панихиду. Молодой хилый батюшка слабым, но восторженным голосом возглашал «вечную память», «аминь» и «аще помолимся за новопреставленную рабу Божию Юлию». Причем, пел чистенько, и всегда попадал в тональность, чем заслужил уважение музыкантов. Говорили, что священник когда-то был гобоистом и учился в этой самой школе.
Закончив панихиду, батюшка тихим голосом и общедоступным слогом произнес что-то насчет бессмертия души. Присутствующим опять стало спокойнее и легче.
После панихиды из колонок зазвучал орган. Что-то популярное из Иоганна Себастьяна Баха. «А почему не Рахманинов? Православное песнопение было бы уместней. Или – живую песнь одинокой виолончели в память о Юле», – подумал Капустин, глядя на потускневшие лица чутких музыкантов.
3
А Дашенька Капустина в это время плакала на груди у незнакомой тети Ольги Николаевны, папиной жены, и рассказывала ей о том, о чем она мечтала рассказать маме. Девочку распирал ужас, о котором она могла поведать только маме.
В то самое утро, когда ее мамы не стало, Даша проснулась поздно. Она вспомнила равнодушный вид подсвеченных пирамид, и ей захотелось домой. «Мама, – сказала она, – а ты помнишь тех верблюдов? Пирамиды ведь похожи на их горбы. А горбы похожи на барханы. Посмотрели на горб – и построили пирамиду. Так нечестно. Мам, просыпайся, я есть хочу. Мама!»
Но мама лежала неподвижно и притворялась, что ничего не слышит. Это значит, что сейчас мама отколет какое-нибудь коленце, сотворит сюрприз. Напугает ее или что-нибудь скажет смешное. Так всегда бывало по воскресеньям, когда они просыпались поздно и никуда не спешили. Мама умела быть лучшим в мире клоуном. Даша решила подождать и не торопить маму. Руки ее сами взбили подушку, поставили ее на ребро (набок), ушком кверху, и из подушки получилась неплохая пирамида. Под нее Даша просунула руку – получился замечательный лаз, скрытый вход.
– Мама, посмотри, как быстро можно сделать усыпальницу! Ну, мама! Мамочка!
Даша спрыгнула с кровати, подбежала к маме и схватила ее за руку. Еще не понимая, что произошло, она быстро отбросила мамину руку, сохранив на своих ладонях противный холодок. Не зная, что делать, Даша выглянула в коридор. На их этаже было пусто и тихо. Она посмотрела на безжизненно свисшую руку, и до нее мгновенно дошло, что она осталась без мамы. Даша дико завизжала. Мама продолжала спокойно лежать.
Тогда Даша в одной ночной сорочке полетела по коридору и кричала «бабушка, бабушка!», потому что маму звать было бессмысленно. Она бежала до тех пор, пока не увидела открытую дверь. Она забежала в номер – а там лежала ее мама со свесившейся к полу рукой.
Даша снова побежала по коридору – но теперь уже в обратную сторону и кричала она теперь «мама». Прямо перед ней оказался выход на лестницу. Она быстро спустилась этажом ниже и увидела перед собой усатого дядю. Это был управляющий отелем. Он что-то спрашивал ее по-французски, а девочка только трясла головой и повторяла: «Там мама, там моя мама…»
Отдыхающие разбрелись после завтрака кто куда: кто к бассейну, кто в бар, кто в город Каир. Усатый дядя взял Дашину ладошку в свою теплую руку и попытался отвести ее в номер к маме. Даша уперлась и освободила руку. «O’key», – сказал дядя. Он усадил ее на диван в своем большом номере, дал ей минеральной воды, а сам куда-то вышел.
– Mama? – спросил он, вернувшись. – Mama is dead?
– Там моя мама, – ответила девочка, у которой вылетели из головы все английские слова, которым она специально училась в спецшколе.
– O’key, – сказал дядя и погладил Дашу по голове, а потом и по спине. После этого он зак