рыл дверь, снял с Даши рубашку и не спеша, вежливо изнасиловал ее.
Даше не было больно, она даже перестала плакать. Она поняла одно: мамы нет, защитить ее некому, а этот злой дядя собирался ей помочь. Что стало происходить – девочка перестала понимать. Она замолчала. А потом со страху уснула.
Проснулась она от русской речи. Даша лежала в номере у туристов из Минска. Еще вчера мама здоровалась с ними и перебрасывалась шутками. «Как вам кофе по-арабски?» «По-белорусски крепче и вкуснее. И дешевле». «А как вам погодка? Чем они здесь дышат?» «Жабрами». «Ха-ха-ха!» Они ни о чем не спрашивали девочку, только плакали и жалели ее.
Даша наотрез отказалась одеваться в свою одежду, которую принесли из номера, где она ночевала с мамой. В номер она больше ни разу не вошла и мамы больше ни разу не видела. Она попросила тетю Нину не оставлять ее одну. Но руки ей не доверяла и за руку не брала. Тетя Нина слегка обижалась, хотя виду не подавала. Через два дня они были в Минске: в консульстве, по словам тети Нины, оказались добрые дяди.
Рассказывать об усатом дяде незнакомой тете было стыдно. Все то время, пока ждали маму (Даша, не отходившая от бабушки, не могла говорить «пока доставят тело мамы»), девочка мечтала рассказать своей маме о том, что она боится вида пирамид, звука грассирующей французской речи и что ее тошнит от сладковатого запаха одеколона, которым несло от усатого дяди. А еще ее преследовало ощущение холодной руки и не проходила боль внизу живота. Она мечтала пожаловаться маме и как следует покапризничать: зачем ты повезла меня в Египет, а сама умерла, зачем? Зачем ты не подумала о том, что может сделать со мной усатый дядя? Кто я теперь: испорченная девочка, да?
А больше она ни о чем не мечтала.
Ольга Николаевна убаюкала Дашеньку, насухо вытерла слезы и стала думать о том, как сообщить о случившемся Никите.
Мечтать она совсем не умела.
16.08.03
Звездный час
– Зачем он это сделал? – правдоискательски спросил Захар.
Уж если он задавал вопрос, то от пытливого молодого человека невозможно было отвязаться.
– Зачем бывший летчик поставил своему ученику неудовлетворительно? – уточнил я.
– Нет, зачем летчик добился того, чтобы его ученики в обязательном порядке читали «Маленького принца»? Он хотел, чтобы люди стали лучше?
– Не думаю. Скорее, он хотел подчеркнуть значимость того, что совершил он сам.
– Этот летчик действительно считал тот бой важнейшим событием своей жизни?
– Ничего более значительного в его жизни не произошло.
– Забавно.
– А что произошло в твоей жизни? Вот если бы ты сейчас писал мемуары – чем бы ты удивил мир?
Мы сидели на просторной кухне, где еще можно было ощутить сырой запах бетона, и неспешно чаевничали, можно сказать, отмечали мое новоселье. Пирожные, чай, в который мы добавляли ароматный бальзам. Одинокая роза в керамическом горшке на подоконнике, которую я постоянно забывал поливать (в окно на кухне на уровне одиннадцатого этажа врываются тревожные закаты, которые я не люблю, вот и страдает ни в чем не повинный цветок). Чем не новоселье?
Мой собеседник, Захар Замухрыго, утверждавший, что доктор Живаго, небезызвестный персонаж скучного романа, списан с его предка, явно пытался сосредоточиться.
Захар когда-то был моим студентом, любопытным и нерадивым филологом одновременно. После окончания университета он сменил десятка два профессий – от редактора желтой газетенки и экскурсовода до мастера-плиточника. Очень любил путешествовать, как всякий человек, пытающийся убежать от себя. Первое, что он оценил в моем новом жилище – неровность стен и сомнительное качество отечественной плитки. Он долго покачивал головой, то ли как неподкупный эксперт, то ли как фарфоровый китайский болванчик. Продолжительность и многозначительность покачивания, судя по всему, должны были намекать на необратимость произошедшего. Потом промычал что-то нечленораздельное, очевидно, чрезвычайно деликатное по содержанию; смысл послания, надо полагать, сводился к тому, что, дескать, не хочу расстраивать уважаемого профессора и без пяти минут счастливого отца, но стены…
Все эти раздражающие простонародные ужимки, которых я терпеть не могу, сегодня на меня не действовали. Подобные ужимки породили жанр притчи, не сомневаюсь в этом. Ведь что такое притча? Это долгое и многозначительное покачивание головой.
Мою жену (вторую; с первой, которая едва не добила меня своей эгоистической любовью, я давно развелся, что, безусловно, записал себе в актив) забрали в роддом, она вот-вот должна была родить. Захар зашел ко мне вернуть старый должок – толстую книгу «Маленький принц», которую он держал у себя лет пять. Тоже поступок из серии загадочных: ты либо верни вовремя, либо вообще не приноси, казалось бы. Но Захар всегда найдет, чем удивить: пять лет мы не возвращаем, но и не забываем; мы колдуем над книгой, неспешно усваиваем сакральные смыслы… Мы выше суеты, мы слышим шорох растущей травы и звон падающей звезды.
Несмотря на приступ великодушия, я не удержался и рассказал Захару историю, которую вычитал недавно в интернете. Бывший немецкий ас, летчик «Люфтваффе», после войны переквалифицировался и стал человеком исключительно мирной профессии, а именно: учителем литературы. Он буквально насаждал добро – заставлял своих учеников читать «Маленького принца» по многу раз. Однажды он, взбешенный, поставил своему нерадивому ученику низшую оценку за то, что тот не знал дату гибели Сент-Экзюпери, которую все должны были знать назубок: 31 июля 1941 года.
Став инспектором образования в своей федеральной земле, бывший летчик активно содействовал тому, чтобы повесть-сказка с картинками автора была введена в школьную программу в качестве произведения для обязательного изучения. Это было в самом начале 1960-х, многие недоумевали, и даже оказывали сопротивление бывшему учителю литературы в его начинаниях. Преклонение инспектора перед легендарным французом и его повестью также стало легендарным.
Наконец, в своих мемуарах бывший ас раскрыл тайну: 31 июля 1941 года где-то между 22.00 и 23.00 на Лазурном берегу ему удалось подбить французский самолет-тихоход. Это был самый значительный, можно сказать, звездный час в его жизни: он сбил самого Антуана де Сент-Экзюпери. Того самого, великого автора знаменитого «Маленького принца». Вот кого он сбил. И ему хотелось, чтобы как можно больше людей узнало о том, какой подвиг совершил г-н инспектор во времена своей боевой молодости. Какую глыбу завалил – вот, оцените, почитайте повесть о благородном принце…
Замухрыго надул губы и стал покачивать головой – вероятно, перебирал в уме события своей жизни, которые можно считать главными. Очевидно, выбор был велик, потому что покачивание затягивалось.
– Я посадил дерево, – наконец изрек он. Явно в стиле Маленького Принца, все понимающего не так. – Да, дерево.
– Баобаб? – уточнил я. Во всем люблю ясность.
– Нет. Клен, кажется.
– И еще ты построил дом. И обложил его плиткой. Не надо скромничать, – сказал я.
От Захара последовательно ушли три жены, превратив его спальню в проходной двор, поэтому тему сына я решил не затрагивать.
– Да, пожалуй, дома три я построил, – промолвил он после паузы (очевидно, считал: точность – это честность мыслителей) и по-утиному вытянул губы. – Вот этими руками.
С чувством юмора, как у всех склонных к серьезной задумчивости людей, у него было туговато. Ладони его, самая востребованная часть существа, были широкими и грубоватыми.
– Захар, а тебе не приходило в голову, что дерево – это всего лишь дерево? А дом – это всего лишь кирпичи, замаскированные холодной плиткой. А?
– На что ты намекаешь, профессор?
Он был единственным из моих бывших студентов, и ныне поддерживающих со мной отношения, кто позволял себе обращаться ко мне на «ты» и получать при этом некоторое «заслуженное» удовольствие. Меня и этот пустяк – «ты» свысока, откуда-то снизу – сегодня не раздражал.
– Да я не намекаю, я прямо говорю: пиломатериалы и глина не имеют отношения к жизни человека. Это не те события.
– А что имеет отношение – рождение ребенка?
На сей раз губы вытянулись в подобие горьковатой и беззащитной улыбки.
– Я скажу тебе одну парадоксальную вещь, но ты не торопись ее отвергать. И не ищи слона в удаве. Готов? Слушай. Рождение ребенка не может быть главным событием в жизни человека. Можно всю Землю утыкать деревьями и под каждое посадить младенца. Счастливее жизнь от этого не станет.
– А что же становится важнейшим событием в жизни, профессор? Скажите, – он с некоторым страхом посмотрел на меня.
Я не торопился.
– Когда человек подводит черту и начинает думать иначе, более правильно, чем он думал раньше, значит, что-то случилось. Количество перешло в качество. Произошло событие. Упала звезда. И это меняет всю его жизнь. Вопрос: что меняет жизнь человека? Ответ: качество мышления. Не дерево. И не плиточная глазурь. И не обосранные пеленки.
– Но ведь дерево – это жизнь, ребенок – это жизнь, а дом – это укрытие и сохранение жизни. Еще в Библии…
– Дерево и дом гроша ломаного не стоят без мысли. Скажи мне, зачем тебе дерево и дом, и я скажу, стоит ли тебя подпускать к саженцу.
– Но ведь сказано: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь. О мысли вообще ничего не сказано…
– Это очень похоже на заповедь слепого, и потому, увы, сердобольного, дурака. Искать надо разумом.
Пока Захар независимо принимал позу будды-утки, в его глазах вновь отчетливо мелькнул страх – и он понял, что я заметил этот страх и успел верно прочитать его. Содержание страха было одинаковым у людей, которые скрывают от себя самое главное. Неужели я до сих пор жил зря? – вот что среброзвездно мелькнуло в глазах Замухрыго.
И еще там мелькнуло нечто вроде обреченной уверенности: да, я знаю, что зря променял литературу на плитку. И теперь меня все время тянет к чему-то более высокому, чем дерево или дом.