И еще в глубине зрачков удалявшимся блеском отразилось удивление: неужели все так просто? Что-то понял – и произошло событие?
И еще: неужели я пришел к вам за этим, профессор?
«А зачем же еще? – молчал я. – Не книжку же вернуть, верно? Толстую. С маленькой повестью».
Я знал, что станет делать Захар Замухрыго дальше.
– Который час? – реализовал он первый пункт моего сценария, не откладывая дела в долгий ящик.
– Одиннадцать скоро, мы всего час сидим.
– Мне пора. Завтра вставать вместе с солнцем…
– Да, конечно. Кстати, ты обращал внимание, каким бывает небо ранним летним утром? До восхода солнца оно расписано прохладной дымчато-голубой акварелью, на которой облака застывают плоскими серо-голубыми гладышами. А закатное небо? Бледно-голубая плоть импрессионистически исполосована багрово-сиреневыми мазками, словно рубцами… Переживешь один такой закат – впечатлений на год. Окна нашей спальни обращены на восток.
Он вышел на улицу. Первым делом поднял голову вверх. Впервые за много лет увидел высокое звездное небо, которое, оказывается, давило на него своей обманчивой колючей невесомостью. Тихо стронулась с места и, спотыкаясь, покатилась вниз, по невидимым ступеням, звездочка. И тут же пропала. Стало грустно. Он поежился и быстро опустил глаза под ноги. Плотно уложенная тротуарная плитка – под линеечку – приятно успокаивала глаз. Каблуки летних туфель с мягким стуком касались шершавой поверхности серых брусков.
Дальше Захар Замухрыго, можно в этом не сомневаться, посвятит всю оставшуюся жизнь тому, чтобы скрыть от себя случившееся сейчас прозрение. Он будет сажать и сажать деревья, поливать их, обмазывать штукатуркой кирпичи, заглядывать в грустные глаза бродячих собак и стараться зачать сына. Бессознательно выполнять программу своего пребывания на Земле. Жить чтобы выживать, а не с целью познавать себя. Для того, кто не способен мыслить, время тянется медленно, и он устанет жить.
А на пенсии в ненаписанных мемуарах, заброшенных на самую пыльную полку в самый дальний уголок души, он тихо признается сам себе в том, что в его жизни был один час, целый час, проведенный за чаем с уверенным в себе профессором, которого он со страху называл на «ты».
Ибо: все остальное в его жизни окажется пустым: будничным, незаметным, бессмысленным. Как небо без звезд.
Вот почему сын Захара, Антон, изо дня в день будет слушать утомительные истории своего впадающего в старческий маразм отца об одном и том же: «Зашел я однажды к профессору вернуть ему книжку «Маленький принц» французского летчика Сент-Экзюпери, который сбивал фашистов над Ла-Маншем… А у профессора в квартире стены неровные, плитка выложена коряво, пол кривой…»
Последнее, кстати, неверно: ровный пол с подогревом, на который так приятно становиться босыми ногами, будет радовать меня и моего маленького сына долгие годы, которые пролетят быстро.
07.06.2011
Опровержение
Письмо Очень Рассерженной Читательницы (ОРЧ)
В редакцию «Умной Газеты» (далее – УГ; не путать с ЛГ, СБ, БГ. А также с безобразным журналом «Playboy», РВ).
Копия – во все заинтересованные инстанции (список которых прилагается; кстати, неприятным сюрпризом стала для меня такая новость: оказывается, у нас отсутствует ответственнейший орган моральной цензуры, который следовало бы назвать «Государственный Комитет надзора за неблагонадёжной профессурой, разболтавшейся и крамольно мыслящей», а сокращённо – ГКНП; можно короче – ГН; просто «Г» нельзя, потому что непонятно).
Меня до глубины души возмутила тлетворная статья профессора Анатолия Андреева «Люди-на-Болоте», в которой оскорбляются мои национальные чувства. А также чувство собственного достоинства, которое всегда при мне.
Прежде чем взяться за перо, я перечитала его скабрезный опус «Лёгкий мужской роман», и он вновь потряс меня низким художественным качеством. Даже «Playboy» смотрится рядом с этим, с позволения сказать, романом как невинные порнографические картинки. Даже порносайты предпочтительнее. Потом ещё раз зачем-то перечитала его статью и поняла, что, задетая за живое, не могу молчать. Меня так и распирает. Так и до инфаркта можно дочитаться, если всё в себе держать.
Сначала несколько слов о себе. Моя пра-, а возможно, и ещё раз пра– бабушка, мир её праху, урождённая Евфросинья Августовна Синяк, дворовой босоногой девушкой прислуживала в белоснежных садах Радзивилла (тогда климат был другим, и сады цвели на две недели дольше). Думаю, сейчас об этом можно сказать вслух всему миру: я очень подозреваю, что отцом прабабушки стал сам ясновельможный пан Радзивилл. Судите сами: не ветром же ей надуло, а о прадедушке не сохранилось никаких сведений, словно его вообще не было (отсутствие мужчины в деле беременности женщины, скажем прямо, невозможно, ибо противоестественно). Не случайно Евфросинья Августовна всю жизнь прожила в дер. Кухтичи (что на Узденщине), ох, не случайно рядом с тем местом, где располагался панский маёнтак (нынче сохранился только фундамент некогда роскошного дворцового ансамбля, сам ансамбль по кирпичикам бережно разобрали рачительные и трудолюбивые крестьяне, воспетые в поэме уроженца тех мест Я. Коласа «Мой родны кут»; кстати, первые туалеты из кирпича на Беларуси появились именно в тех местах). Я нет-нет, да и чувствую в себе нервную пульсацию голубой крови (не это ли послужило причиной трёх моих разводов отнюдь не по моей вине, а по вине мужчин, забывших, что такое рыцарство и честь?).
Отсюда два вывода. Первый: когда я слышу имя благоверной заступницы Евфросиньи, меня по понятным причинам охватывает священный и несколько шляхетский трепет: я ведь родом от Евфросиньи.
Второе: ничто так не ранило меня в жизни, как непочтительный отзыв спадара (в переводе на русский – господина) Андреева о Евфросинье Полоцкой (который я приведу ниже). Это глубоко оскорбило мои религиозные чувства.
Отец мой воевал за нашу Родину, СССР, вероломно разваленную затем буржуйскими прихлебателями. Он имеет три ордена и медаль «За оборону Сталинграда». После войны работал кинологом в Челябинске, дрессировал собак, которые помогали охранять заключенных на Колыме. (А тут уже Солженицын со своим «ГУЛАГом» неправ, ой, неправ! Об этом я напишу в следующий раз.)
Сколько себя помню, всё время работала заведующей детским садиком № 13, так сказать, всю жизнь, вплоть до заслуженного выхода на пенсию, подтирала попу нашему будущему. Отсюда моё неравнодушие к вопросам воспитания.
И, наконец, последнее о себе: моя тётя по отцу Арина Бекбулатовна пережила голодную блокаду Ленинграда. И сейчас ещё жива, потому что любит сидеть на диете.
Прежде всего, хочу заметить: «люди на болоте» – это не Андреев придумал, как кому-то могло показаться, это он у нашего классика приватизировал, и пользуется своим «открытием» так, как будто до него этого никто не знал. Какой-то великодержавный шовинизм. Кто не знает: говорим Белоруссия – подразумеваем болото, страну девственно чистой природы. Наши болота – это лёгкие Европы, между прочим.
Вот сп. (сокращённо от «спадар», для экономии места: время сейчас быстрое, динамичное, поэтому всё сокращаем) Анатоль (он же Андреев) в своей статье, полемизируя с Лявоном Вороновичем, настоящим белорусским патриотом, пишет:
«Для меня давно уже не новость и не секрет тот факт, что масса безликих людей, имеющих профессиональное отношение к литературе, литераторов и литературоведов всех мастей, мыслят, мягко говоря, оригинально: у них получается мыслить не думая. Известная технология умников, крепких задним умом, – «сначала сказал, а затем подумал» – здесь уже не срабатывает; в данном случае актуализируется логика, которой могли бы позавидовать все блондинки мира и которая в переводе на язык, русский или белорусский, звучит следующим образом: не могли бы вы объяснить мне, что я сказал, когда хотел «как лучше»? Тут уже даже задний ум становится недосягаемым высшим разумом».
Не знаю, что он хотел сказать, но я ни слова не поняла. Мне даже не обидно. Это я комментировать не буду.
А вот это буду:
«С каких это пор природа, по словам Л. Вороновича, «сама рэгулюе працэс чалавечага, у тым ліку і нацыянальнага развіцця»? Национального – в определенном смысле, в смысле этнических характеристик – да; но не культурного. Здесь природа отдыхает. Не надо путать божий дар с яичницей, натуру – с культурой. А то получится, что природа непосредственно будет определять художественные параметры литературы. Если это так, то «национальному человеку» не нужна культура и, естественно, русский язык как носитель культуры. Сама культура в этом контексте становится «другаснай», а национальный код, этническое, «інстынкт нацыянальнага самазахавання» (мазохистский какой-то инстинкт в интерпретации Вороновича: не доведет он до добра) приобретают угрожающие черты «першасных», главных человеческих качеств. Вы плохи уж тем, «ўсяго толькі таму, што ў Беларусі вы пішаце па-руску» . Тут уже до «чистоты расы» рукой подать. Назад, в будущее.
Если культура все же обладает автономной значимостью (понятие «высшие культурные ценности» пока еще никто не отменял), то белорусская литература, равно как и любая другая литература мира, ценна не столько тем, что она белорусская (или какая-либо иная), сколько тем, что она литература, продукт культуры. Глупо отрицать известную самоценность национального; но еще глупее абсолютизировать национальное. По корявым лекалам Вороновича получается, что литература – это всего лишь национальный признак, словно цвет кожи или волос. Белорусская литература хороша уж тем, что культура ей не указ; и я, Л.В., к ней принадлежу, а вы – увы, и потому, друзья «литераторы», как ни пишите «па-руску», обречены создавать плохую литературу. Плохо – значит, «па-руску» (читай – по-вражески).
Чем не кодекс литературного скинхедика?
Национальный код – национальный инстинкт – национальная литература. Литература как натурпродукт легко и просто становится культурной ценностью. Вот такая круговая оборона (она же – порочный круг). Это что-то новенькое в конной авиации. Интересно, участвует ли в создании литературных шедевров печень? За отсутствием головы – самый литературный орган. Во всяком случае, возникает впечатление, что спадар Воронович мыслит печенью больше, нежели головой».