мертным. В этом весь секрет. Наш Иисус также не написал ни строчки, а о нем будут знать все как о великом еретике, который принял смерть за веру свою глупую. И смерть его привлечет к нему внимание. А значит, и ко мне. А через год его забудут. А обо мне вспомнят. Таков мой план. Отнесись к нему творчески, Публий. Тебе надо делать хорошую карьеру. Как чувствует себя моя сестра, твоя мать?
Да, чуть не забыл. Тут Иуда, выполняя мое поручение, – а он толковый малый, схватывает все на лету, – сообщил мне интересную информацию. Бродит один в лохмотьях по базару и толкует, что есть истина. Как Сократ. Не боится ничего. Скорее всего, сумасшедший. На базаре уже о нем ходят слухи. Рассуждает о том, что может обратить камни в хлеба и накормить всех страждущих, утверждает, что любовь спасет мир, призывает тех, кто считает себя безгрешным, бросить в него камень. Народ начинает волноваться. А почему? Притчи! Смерть и притчи кого угодно сделают популярным в народе. Так вот, крамольные речи об истине мы припишем Иисусу. Мне нужен идейный преступник, соображаешь? А истина в том, что люди глупы, они питаются сказками и мифами, сиречь – притчами. Умному человеку не остается ничего другого, как использовать глупость других во благо себе. Что еще?
Прежде чем направить наш доклад кесарю, мы устроим утечку информации. Этот протокол, который ты творчески доработаешь, попадет в руки местных священников. Пусть пойдет слух о Христе, Сыне Божьем. Превратим протокол в евангелие. Знаешь, что такое евангелие? Это благовествование. Благая весть. Мне нужен такой пророк, которого следует тотчас казнить, ибо только пророки могут смущать людей чудесами. Кстати, думаю, что место для казни следует выбрать с умом. Надо, чтобы туда потянулся народ. Который всегда творит себе кумира. Может быть, на Голгофе? Холмик, правда, небольшой, зато недалеко от города. Почему нет? Завтра к утру принесешь мне расширенный, творческим вдохновением измененный протокол. На тринадцати листах. Ты понимаешь, о чем я. Поработай ночь как следует. И чтобы ни одна живая душа не видела текст, который ты напишешь.
Наутро, прочитав сотворенное Публием, обвинитель произнес только оно слово: «Евангелие!»
Потом подумал и добавил:
– Но несколько пунктов мы изменим и дополним. Пиши. Истинно, истинно говорю вам: чти отца своего и мать свою… Сильно? То-то же. Иисус будет доволен. Кстати, приложишь к протоколу его большой палец. Нет, всю ладонь. Сукин сын грамоте не обучен, расписаться не сумеет. Да вели подарить ему от моего имени плащаницу: конец декабря, ночами холодно. Он должен быть повешен, а не зачахнуть от переохлаждения. Стоп! Тут надо подумать. Герой легенды должен умереть как-то необычно. Экзотически. А вот что, Публий: мы поставим на нем крест. Понимаешь? Нет? Зачеркнем, вычеркнем из истории этот мифический персонаж, созданный нашим воображением. Распнем на кресте. И смех, и грех! Поперечная палка на столбе – по фигуре человека, распластавшего руки, как птица – крылья. Забавный символ, согласись!
Прочитав Евангелие, Фома испытал потрясение.
Он понял: пришло время третьего выбора.
6
За окном размеренно сыпал редкий рождественский снежок; если долго на него смотреть, можно впасть в легкое оцепенение; но стоит сморгнуть, как оцепенение слетает, и ты, расколдованный, вновь открываешь сердце бесстрастно падающим хлопьям снега; становится холодно.
– Со светлым праздником Рождества Христова, сынок!
Мать стояла на том месте, где когда-то обнажила свою душу Мадонна.
– Спасибо, мама. Только никакого Христа не было, и плотника не было. И хлева не было. Это так грустно, мама.
– Что ты такое говоришь! Опомнись! Грех великий на душу берешь, сынок!
– Я уже взял великий грех на душу. Я предал своего сына и свою жену. Из благих побуждений. Я не ведал, что творю.
– Она тебе не жена!
– Нет, мама, она единственная, кто будет мне женой.
– А отказываться от матери своей и отца своего – это не грех? Богохульствовать – это не грех?
– Я не отказываюсь от отца и матери. И я не богохульствую; просто я выбираю себя. Я хочу быть счастлив.
– А разве до сих пор ты не был счастлив?
– Не был, мама.
– Наберись мужества и посмотри правде в глаза: друзья и блудницы довели тебя до преисподней! Нет уже прежнего Фомы! В тебя вселился нечистый!
– С каких это пор друзья и любимые стали для человека грехом, мама?
– Ты мне не сын!
Мать лишилась чувств и упала в обморок.
С этого момента Фома пошел на поправку.
7
Прошел год.
За окном размеренно сыпал редкий рождественский снежок; если долго на него смотреть, можно впасть в легкое оцепенение; но стоит сморгнуть, как оцепенение слетает, и ты, расколдованный, вновь открываешь сердце бесстрастно падающим хлопьям снега; становится холодно – и тут же горячей волной накрывает ожидание чуда.
Фома и Петр сидели возле камина. В углу комнаты, которую снимал Фома в загородном доме, стояла искусственная рождественская елка (а зачем губить молодую поросль? живое должно жить), крест-накрест переплетенная гирляндами из фонариков, как революционный матрос – пулеметными лентами. Ее венчала огромная рубиновая звезда.
– Если я напишу о тебе рассказ, ничего не приукрашивая, получится Евангелие, – сказал Петр. – Новый-Преновый Завет.
– Цивилизации нужны новые герои? Вряд ли я гожусь на эту роль. А что твои Радзивиллы? Аристократы духа нынче в чести, я слышал.
– О Радзивиллах писать скучно; к элите духа они не имеют никакого отношения; от меня ждут примитивных мифов, а это не моя специализация. Я историк; меня не интересует история власти и богатства; в прошлом меня волнуют этапы превращения человека – в личность. Людям уже не важно, существовал ли на самом деле предок Радзивиллов Сирпутий или Николай I Радзивилл Остик, его потомок; важно другое: люди хотят верить в сказку о счастливых, которыми, по мнению толпы, могли быть только богатые и родовитые. Такие, как Радзивиллы. Или Понтий Пилат, например. Человечество никак не желает расставаться со сказочным мышлением. Нет, я историк, а не мифотворец.
– Но и ты не дождешься от меня проповедей и беззаветной любви к ближнему. В последнее время я стал просто презирать дураков. И нисколько в этом не раскаиваюсь.
– А не нужна никакая проповедь; нужен поступок, превращающий тебя в личность.
– Согласен.
Они помолчали.
– Хомячок!
– Что, ПэПэшка?
– А ведь живая ёлка куда приятнее искусственной, согласись.
– Согласен. Никакого сравнения.
– А знаешь, что? Давай-ка купим живую, натуральную. Все-таки Новый год. Самый замечательный праздник из всех 365 дней. Лучше дня рождения. Лучше, я считаю, пока ничего не придумали.
– Пожалуй. А Христа все равно жалко. Без него не было бы меня. Рождество, как ни крути, это день рождения личности в человеке.
– А мне жалко того, кто сотворил легенду о Христе. Такая глыба, достойная Евангелия, осталась за кадром.
– И себя жалко. Всех жалко.
Они помолчали, думая каждый о своем.
– Так есть хорошие вести? – спросил Петр так, словно их мысли текли в одном направлении.
– Есть. Мадонна выгнала плотника.
27-29 ноября 2011
Ужин, завтрак
– Соль подай, солнце моё, – попросил Николай Степанович.
Его жена, Маргарита Ярославовна, бесшумным движением добыла с полки солонку и поставила её на стол. Она стояла позади мужа, готовая в любой момент сорваться с места и исполнить любой его каприз. Казалось, недовольна она могла быть только одним: капризов кумира было маловато. Салат из свежих овощей (в меру солёный и перчёный), сочная отбивная, вилки, ножи, чёрный хлеб с пряностями (очаровательная слабость Николая Степановича) в соломенной хлебнице – всё было приготовлено и подано с удовольствием и изяществом, под журчание неспешной мужской беседы.
Но Маргарите Ярославовне, судя по всему, хотелось отличиться ещё и ещё.
Василий Робертович, аспирант (которого за глаза все почтительно звали Васёк), пришел к профессору Николаю Степановичу Язычнику не столько как к научному руководителю, сколько как к непререкаемому моральному авторитету, к глыбе, имя которой Человек с Большой Литеры. «Загляни сегодня вечером ко мне на ужин», – бросил утром, перед лекцией (Язычник не читал лекции, он, владея даром, творил праздник – давал легендарные и неповторимые мастер-классы в редчайшем жанре медитации в импровизационной форме, можно сказать, интеллектуальные концерты, сольники, и умудрялся преподносить сложнейший, живой материал в оковах железной, неживой логики; здесь Василий Робертович, вечный студент, всегда постигал новые грани, казалось бы, давно известных вещей и концепций; здесь отличить науку от искусства было своего рода искусством слушателей), внимательный Николай Степанович, взглянув на выражение лица курносого Васька, где добродушие мирно уживалось с принципиальностью, и даже выгодно подчёркивало его.
Аспиранта волновали две проблемы: во-первых, не всё гладко было с диссертацией, а во-вторых, не складывались отношения с женой, с которой они уже год как состояли в законном браке (для себя Василий Робертович «во-вторых» безусловно ставил на первое место).
Сейчас Васёк чувствовал себя слегка не в своей тарелке: пышнотелая Маргарита Ярославовна (она была лет на пятнадцать моложе своего мужа), безо всякого ложного стеснения преследующая взор своего повелителя глубоким вырезом блузы, вкусный ужин, сама атмосфера благополучия и стабильности (двое деток разнополых пасутся в дальней комнате – и при этом блуза не забыта) – всё это он воспринимал не как результат жизнедеятельности профессора Язычника, а как старательно сотворённый упрёк-спектакль в свой адрес. Вот как надо жить: очаг, скво, потомство, заслуженная пища после трудового дня – это лучшее доказательство правоты профессора. При этом маэстро, разумеется, ничего не доказывал, не выпячивал результат, но Васёк отчего-то сопротивлялся магнетическому обаянию семейной гармонии – и недоволен был собой, не осознавал причины своего недовольства – что только увеличивало его недовольство.