– Добро должно быть с кулаками – слышал, конечно. Что это значит? Это значит, что гуманизм без дубины – всего лишь форма капитуляции. Реальная природа человека контролируется не иллюзиями. Иллюзии – это инструмент духовного разврата. Вырви иллюзии с корнем – иначе ты пропал, молодняк.
– И что же мне, по-вашему, делать, Николай Степанович? – спросил Васёк, пытаясь окончательно уяснить себе суть философии Язычника.
– О, боги! Что мне делать с моими радивыми учениками! Иди, помирись с женой. Ты знаешь, что тебе делать. Ты разумный, следовательно, сильный, мужчина. Возьми плётку, укроти жену, иначе ты напишешь не ту диссертацию. Улавливаешь связь? Ты не защитишь свою работу, и, в конечном счете, пострадает истина. Кто будет в этом виноват? Ты. Кстати… Ты Вагнера слушаешь? Нет? Напрасно. Вагнер – это мощь; а там, где мощь, – там истина.
Василия Робертовича вышла провожать в прихожую Маргарита Ярославовна. Чувства, которые ещё недавно переполняли душу и могли бы родить восхитительный комплимент этой женщине, куда-то улетучились – словно Маргарита была виновата в том, что её глыба-муж разонравился аспиранту. Врать Васёк не умел и не желал, поэтому поблагодарил сухо, сам себя не уважая за эту неуместную сдержанность. Маргарита Ярославовна отделалась также скупыми пожеланиями добра, будто реагируя на перемену в настроении гостя. Но Васёк был уверен, что глаза её потухли ещё до того, как она вышла в прихожую на правах гостеприимной хозяйки.
На улице надсадно стонали, нутром орали мартовские коты, стараясь перекричать и запугать друг друга.
Наступала весна – но что-то мешало в этот вечер воспринимать ее чисто поэтически.
Было трудно дышать, хотя свежесть была уже не зимней.
Василий Робертович давно заметил, что период обновления и прозрения – всегда холодное и тёмное время. Оно немного отдаёт хаосом.
Васёк наощупь набрал номер мобильного телефона своей жены и задержал дыхание.
– Машка? Я тебя люблю, солнце моё. Продолжать?
– Продолжай.
– Ты во всём была права: я круглый дурак. Зря я упирался с диссертацией.
– Нет, прав был ты. И ты должен упираться с диссертацией. Должен стоять до последнего. Я горжусь тобой. А собой – нет.
Василий Робертович не удивился, он словно ожидал этих слов как подтверждения своей правоты. Просто на душе стало легко и свободно. Машка не скрывала своего раскаяния, своей ответственности за то, что целый месяц их жизни они прожили не по разумному закону любви (который гласит: силой является способность превращать слабость в силу и не давать силе превращаться в слабость), а в соответствии с умненьким императивом «шокируем силой, затаим слабость, и да победит сильнейший».
– А ты не боишься, что с моей силой воли я скорее сдохну, чем проиграю? – поинтересовался Васёк.
– Мне кажется, ты сам себя боишься. Где ты шляешься?
– Да так, гуляю.
– Луну видишь?
– Вижу. Она полная и круглая.
– Ага. И жёлтая. Окутанная белой морозной дымкой.
– Ага. И одинокая ужасно.
– Холодно?
– Холодно.
– Возвращайся домой. Я тебя согрею. Я тебя тоже люблю.
– Если ты родишь мне ребёнка, я никогда не унижусь до того, чтобы его ругать; я буду рассказывать ему сказки на ночь. Всё ведь начинается со сказок, с иллюзий. Иллюзии входят в состав истины.
Маша помолчала.
– Тебе обязательно родить наследника твоих кучерявых идей?
– Вовсе не обязательно. С этими учениками такая морока… Пусть будет девчонка: с ней проще.
– Ну, не скажи, – вздохнула Маша. – Ладно, рожу тебе кого-нибудь. Спасу тебя от философии.
– Нет, Машенька: чем больше жизни – тем больше философии.
– Тогда тем более рожу…
– Как дела? – спросил Язычник на следующее утро, изменяя своему принципу: «хороший лектор, как актёр, перед выходом к аудитории должен помолчать». Об этом принципе, как, например, о легендарной скромности ректора, лауреата многочисленных премий, было осведомлено всё университетское и философское сообщество: считалось хорошим тоном проплывать мимо отстраненного от суеты, погружённого в свои мысли «Язычника» (тут годится только прозвище, символ, синоним понятия Философ), даже не здороваясь с ним, – чтобы после лекции напомнить профессору о своей исключительной тактичности. Лицо Николая Степановича в странном диссонансе с появившимся солнцем, закрепляющим ощущение обновления, было помятым. Он то ли не выспался, то ли был недоволен чем-то, то ли – самое страшное и благотворное для мужчины – у него появились претензии к себе (чёрной ночью мелькнул серый призрак сомнения, добрый друг творческой зелёной молодости? но этого от мэтра не дождаться: он слишком чтит себя в философии, а не философию в себе).
– Замечательно, – ответил Васёк, нарушая неписаное правило и отвечая на вопрос профессора по существу, а не формально. – Я помирился с женой. И плотно позавтракал. У меня проснулся аппетит.
Он не отводил распахнутых (но уже не по-детски) глаз, улыбка его была простой и открытой.
– Вот теперь верю, Василий. Глаза блестят. Шерсть дыбом. Значит, с диссертацией будет всё в порядке.
– Она будет готова через два месяца, профессор. Нет, пожалуй, через месяц. – Надеюсь, я вас удивлю.
– Тра-та-та-та, – Николай Степанович бездарно воспроизвёл начало «Полёта валькирий». – Надеюсь, ты меня приятно удивишь.
Васёк решил скрыть от Язычника то, что ему открылось этой ночью. Он знал, что переубедить мэтра невозможно, а портить отношения с ним пока ни к чему. Философия учителя дала ему очень много, она здорово прочистила ему мозги и помогла его личности выйти на новую орбиту. В частности, он с повышенным вниманием будет относиться к вопросам стратегии и тактики в своих отношениях с миром, не изменяя при этом самому себе. Но теперь он чувствовал, что окреп и стал сильнее профессора. Философия Язычника, став всего лишь звеном в настоятельно предложенном ей контексте, расположилась где-то на периферии созданного им вчера космоса – на правах пройденного, хотя и не исчезнувшего бесследно, этапа.
А слабых обижать не стоит. Но профессору лучше этого не знать: как раз начнёт ведь изображать сильного. А это уже утомительно и скучно. И теперь его, Васька, будет, ох, как не просто сбить с курса. Возможно, и его философии уготована участь когда-нибудь стать строительным материалом для новой космической гармонии. Как знать?
Но об этом пока думать рано. Сначала надо создать свою систему систем – стройную, восхитительно противоречивую и бесконечно совершенную (калейдоскоп калейдоскопов, где ограниченное количество исходных элементов способно произвести бесчисленные варианты их сочетаний), с которой срастешься так, что невозможно уже будет от неё отказаться, не отрекшись от себя, от своей прожитой жизни. И Машка теперь поможет ему в этом многотрудном деле больше, чем Язычник.
Васёк постиг главное: его философию стали питать не книги, а жизнь. Для умного человека – всё философия, а для дурака диалектика – лишь набор глупостей.
Вот она, плата за вступление на путь зрелости: прощай, молодость.
На улице потеплело. Солнце светило так, будто хотело вселить в Василия Робертовича Лобова надежду на то, что ему всё же удастся переубедить Николая Степановича Язычника.
Васёк понимал, что это иллюзия, но не спешил от неё избавляться.
06.08.09
III. Прототип
Прототип
Однажды я находился в необременительной командировке в Гродно. Несколько приятных поручений официального характера, которые при желании можно было считать миссиями, да плюс личные, опять же, необязательные дела – вот и все мои хлопоты.
Стояло бабье лето, моя любимая пора. Времени было сколько угодно, беззаботное настроение соответствовало великолепной погоде. Город будто специально был создан для того, чтобы в нем можно было не спеша, со вкусом распрощаться с летом. И само это сладкое затянувшееся прощание становилось убедительным началом какой-то новой встречи. Все время хотелось грустно улыбаться, поправляя солнцезащитные очки.
Компактный центр города Гродно достаточно велик для того, чтобы в нем можно было затеряться, и вместе с тем достаточно камерный, чтобы ощущать его как единое целое, имеющее свое лицо и свой характер. Меня не покидало ощущение, что я в гостях у новых милых друзей – в той фазе процесса, когда мне еще искренне рады, и я с удовольствием оправдываю их ожидания: свежие впечатления отчетливо ложились на душу. Неторопливым шагом я прошел вдоль живописных скверов по улице Ожешко, свернул на булыжную Советскую, вышел к знаменитому Фарному костелу, украшающему старинную Советскую площадь, мимо театра советской постройки спустился к Неману, чтобы насладиться видом набережной. Современное лицо городу придавала хорошо сохранившаяся старина. Вот он, рецепт молодости и привлекательности.
Присев за деревянный столик на открытой террасе, я отпил добрый глоток холодного светлого пива из запотевшего бокала, и, совершено разомлев, наблюдал за рекой. «Странно, – лениво струились мои мысли, – вот в Ростове Дон является центром мироздания, город буквально обвивается вокруг реки, и река определяет жизнь города; это именно Ростов-на-Дону. Есть еще Лондон на Темзе, Самара на Волге. О Гродно не скажешь – Гродно-на-Немане, река не стала градообразующим началом. Почему, интересно? Величавый Неман существует как-то отдельно от города. Город сам по себе, а река…»
– Привет, привет, – укоризненно крякнул чей-то баритон возле меня. Ухо привычно отметило виртуозно исполненную интонацию: со мной здоровались, в чем-то уличая. Браво. В другой момент я бы все простил артистическому нарушителю спокойствия за этот пассаж, за блистательно возведенную на меня напраслину. А сейчас мне бы без двойного дна: просто солнце, пиво, почти летний вечер. Желательно одиночество – если, конечно, не придет та, ради которой я приехал сюда «по делам».
– Мир тебе, Григорий, – тоном «ныне отпущаеши» вторил я и пригубил пиво, прежде чем подняться и протянуть руку своему минскому приятелю.