Оно, это едкое ощущение, ускользало, манило-дразнило, не давалось в руки, отказывалось повиноваться словам, сопротивлялось навязываемому смыслу и при этом само порождало неуправляемый смысл. Он давно убрал – с глаз долой! – кошечку, и только с сухим хрустом соскребал со стола и комкал почти пустые листы, вибрируя от злости то ли на себя, то ли на порядок вещей, позволяющий одним жить-поживать без цели, без трудов, а другим…
В какой-то момент он и сам не заметил, как, не отрываясь, исписал несколько листов подряд. Внутри что-то отпустило.
Наутро разбитый, отупевший, с раздражающей головной болью, раздавленный чувством неудовлетворенности, смешанного с чувством легкой гадливости и презрения к себе и ко всему на свете, Лев Сергеевич заставил себя перечитать рассказ. Время от времени он страдальчески закрывал глаза ладонью и покачивал головой. Плохо. Ему стало стыдно за испытанное им наслаждение праздностью. Это его слегка отрезвило. С другой стороны, его роман вначале тоже казался ему полным кошмаром…
За окном безжизненно пластался сизый туман. Он плотно облепил дома, черные деревья и бетонные столбы, сдавил пространство и лишил его перспективы. Не верилось, что эта седая муть когда-нибудь рассеется. Черная земля и зеленая трава казались воспоминанием из другой жизни.
Хотелось солнца.
2006
Прогулка
Март с трудом вырывался из объятий зимы и с надрывом торил дорогу к звонкому теплу. Солнцу, туго спеленатому облаками, не удавалось выскользнуть на свободу, но вряд ли бы нашелся безумец, который рискнул бы поставить в этой неторопливой возне на облака. Солнце набирало силу, зима ее теряла.
Однако Малиновский Лев Сергеевич, писатель, поставил все же на облака. Через четверть часа он не без удовольствия проиграл. Огнедышащее Солнце распороло полотно облаков в клочья и разметало их останки по бледно-голубому, обесцвеченному долгой зимой небу. Оно сияло так победоносно и ликующе, словно это было и не Солнце, а огромная золотая всеолимпийская медаль, которая отражала свет еще более мощного Светила. Не хватало только пронзительных фанфар.
– Один – ноль, ваша взяла, – сказал Лев Сергеевич тоном, не обещавшим Солнцу легкой жизни. – Отыграемся во втором тайме. Через часок. Недаром ведь существует второй тайм. Всегда есть шанс взять реванш…
На секунду он задержался возле деловито копошившегося комочка в перьях – нахохлившегося существа, которое при ближайшем рассмотрении оказалось грязной в сиреневых разводах голубкой – мифической птахой, приносящей отчего-то людям мир в своем неопрятном клювике. Мир так мир.
Лев Сергеевич отправился дальше.
Он гулял раз в день, как правило, после трудов праведных, хотя и, не исключено, бессмысленных. Однако бывало, что и до трудов праведных, и даже вместо трудов. Как получится. Маршрут был неизменен, как у Солнца: он двигался вдоль квартала, тянущегося слева от его дома, затем пересекал огромный парк, расположенный в живописном овраге и возвращался с противоположной стороны, обходя сначала церковь, а потом все тот же квартал, с которого начинал свое путешествие. По часовой стрелке, против движения Солнца. Прогулка занимала не менее часа. Для возраста Малиновского – ему было немного за шестьдесят – это был неплохой результат.
Жизнь Льва Сергеевича тоже когда-то началась с проигрыша. Потом, случалось, он и выигрывал. Но можно ли победить в жизни, которая всегда заканчивается грандиозным поражением?
Неизвестно. Главное – чтобы игра удалась. Не так ли?
Он поднял бровь, адресуя свой поколениями отточенный вопрос Солнцу. Оно спряталось за набежавшую тучку. Повезло…
Навстречу ему вразвалку двигалась соседка с нижнего этажа, ведя на поводке тупорылого вертлявого ротвейлера. Даму звали Лариса Глобус. Наблюдая за ее походкой, Лев Сергеевич сформулировал для себя «эффект ротвейлера» – особого рода покачивание, почти ерзанье сакральными полушариями, которое удавалось дамам, обладающими крупными достоинствами: объемными ляжками, переходящими в оттопыренный, пышно взошедший, словно на дрожжах, зад. Все эти выдающиеся прелести переваливались на невидимых шатунах столь выразительно, что отчасти напоминали хорошо освоенный цирковой трюк или, если приземлить фантазию, игру телес раскормленных породистых животных. Тех же ротвейлеров, например. Непонятно было, дама пародирует собаку или наоборот. Комический эффект усиливался еще и оттого, что физиономии у дамы и у собаки были весьма серьезными. Эффект ротвейлера, наблюдавшийся сразу у двух существ, четвероногого и двуногого, – это надо было всякий раз пережить. Извольте быть вежливым и любезным, господин писатель, тем более что дама-с-ротвейлером давно строит вам глазки. Чтобы погасить приступ невольного смеха, Малиновский, покашливая, напомнил себе, что, по его наблюдениям, половина дам, которым был присущ «эффект ротвейлера», были классическими стервами. Этот эффект не столь уж и безобиден.
Блеклый блеск алой губной помады, крупные, под стать всей фактуре, губы, маленькие глазки, густая шелковистая шерсть с рыжими подпалинами, кожаный намордник…
«Большая стерва!» – с оттяжечкой пронеслось у него в голове, пока язык бессвязно лепетал приветствие.
– Очень прия-ятно! – громче, чем следовало бы, сказал писатель, но, очевидно, произнес это с интонацией «вот сте-ерва».
Дама с изумлением вскинула на него хотя маленькие, однако же заботливо подведенные глазки.
– Да, да, очень приятно, – подтвердил Малиновский, строго следя за интонацией. Получилось настолько убедительно, что прозвучало как комплимент, о чем он тут же пожалел. Если она действительно стерва, комплимент не останется незамеченным. Свою же любезность придется отрабатывать.
Лев Сергеевич поднял голову вверх: Солнце все еще ликовало, хотя на горизонте, как говорится, сгущались тучи. Посмотрим. Время еще есть. Пока по-прежнему один – ноль. Но мы умеем ждать своего часа. Без этого в игре никуда.
А вот эта знакомая вывеска неизменно бодрила и вызывала улыбку. Большими буквами начертано: Фирма «Будьте здоровы!» А внизу шрифтом помельче пущено убойное: «Доктор Гробовой». Малиновский давно хотел вставить этот колоритный штрих из жизни в роман или рассказ, но штрих был настолько ярок, что существовал сам по себе как отдельное законченное произведение. Читатель посчитает это грубоватой выдумкой, неуклюжей натяжкой, балаганом – неуважением к развитому вкусу. Малиновский давно уже (последние годы без энтузиазма) коллекционировал взятые из жизни фамилии, принадлежащие людям, профессии или внешний вид которых явно усиливали воздействие и без того «красноречиво говорящих» паспортных данных. У этих людей были все основания считать свои фамилии если не оскорблением, то уж точно насмешкой судьбы. А может – меткой?
Коллекцию открывал некто Илья Донос, сыщик; были в ней Эра Мочалкина, актриса; томная барышня Мила Истоменок; штангист Гигантон; пианист Балалайкин, дирижер Палочкин, пилот Самолетов… Неизвестно, кем был г. Кувалда Г. (вот она, вырезка из газеты), но если бы у него в руках оказался тот самый неказистый инструмент, предсказанный фамилией, никто бы не удивился; более того, всем казалось, что в его облике недостает чего-то увесистого, рабоче-крестьянского. Его растерянно-пустые, тоскующие лапы заставляли собеседника озираться по сторонам в поисках чего-то тяжелого, деликатно отставленного в сторону. Когда он звучно прихлопывал собеседника своей фамилией, тот с облегчением улыбался. Ясно, что хотелось сунуть в руки этому парню: кувалду вместе с наковальней. Ему на роду было выковано не расставаться с молотом. Возможно, он даже родился с кувалдочкой в розовой ладошке.
Как вы думаете, какая профессия была у человека, носящего фамилию Скакун? Тренер по прыжкам в воду. К чему обязывает фамилия Медведь или Комар? Почему-то все Медведи, которых мне довелось знать, были комариного формата, а Комары – все сплошь похожи на хозяев тайги, бурых мишек.
Продолжать можно бесконечно, но уже не смешно. Хотя…
Это же невероятно! Жизнь любит шутить, судьба любит играть. В сущности, ничем другим эти две сестрицы и не занимаются. Доктор Гробовой… Нарочно не придумаешь.
Следующую остановку Малиновский сделал возле газетного киоска (стоящего, как и церковь, на перекрестке), чтобы полюбоваться на глянцевые обложки книг популярных авторов, уверенно держащихся на плаву в море гламура. Время выбрало их. Это, как говорится, наводило на размышления. Дело не в том, что это была плохая литература; дело в том, что эта низкопробная писанина стала «культурным» памятником эпохе. Писанина – это еще мягко сказано. Малиновский с благоговением рассматривал бестселлеры, читательская аудитория которых – сотни и сотни миллионов человек. Тоже море. Плюс Лариса Глобус, которая норовит обсуждать со знакомым писателем новинки книжного рынка. «Яд бессмертия». Потрясающе. «Потрясающий мужчина». Тоже ничего. «Смерть по высшему разряду». Нет слов. «Поцелуй смерти», «Последняя жертва», «Жертвоприношение»…
«Вы не читали «Смерть в капюшоне», Лев Сергеевич? Это потрясающе!»
Если вы такой талантливый, Лев Сергеевич, то отчего же так вопиюще непопулярны? Ась?
Да потому, что не умеешь разговаривать с читателями бестселлеров на их языке. Ты предлагаешь им литературу – а им нужен «потрясающий мужчина». Стеллажи киосков обновлялись постоянно; неизменной оставалась только природа потрясающих читателей, из которой перли психология и менталитет элементарных потребителей. Они ждут от тебя увлекательнейшего развлекательного продукта, а ты им о непостоянстве сердца и о тщете умственных подвигов. Дурак ты, Малиновский, а не они. Их невозможно назвать дураками, потому что понятие ум неприменимо к ходячему желудку в панаме, возле которого крутит упитанным задом ротвейлер.
Никто не виноват, что литература никому не нужна. Глупо сокрушаться, что человек такой, каков он есть, а не такой, каким бы хотелось его видеть.