Я получал печаль. При желании это можно было считать новым знанием, но откуда оно бралось, если я напрочь лишен был энергии любопытства?
Если это симптом, то симптом чего, хотелось бы знать?
Если фаза жизни, то из чего она родилась и куда продолжается?
Весьма странное ощущение: я живу и одновременно наблюдаю за своей жизнью со стороны.
Началось с того, что я пережил опыт катастрофы (развала семьи): оказалось (к сожалению? к счастью?), всё в жизни можно потерять раз и навсегда, причём легко и просто.
С тех пор ощущение зыбкости, хрупкости, готовности в любой момент собрать пожитки и уйти в никуда – всегда со мной. Отношения людей перестали казаться мне надёжными. Я перестал верить другим – потому что перестал верить себе.
Я утратил вкус к основательности, фундаментальности и незыблемости.
Нет, даже не так, ещё проще. Я перестал бояться одиночества. А ведь боязнь одиночества – основа цивилизации.
Что это: мудрость или обнажившаяся так некстати слабость?
Моя новая возлюбленная Кристина оказалась женщиной с характером, легко несущей самую тяжёлую ношу человека – свою уверенность в том, что она верит в принципы и никогда в них не разочаруется. Никогда, до самого горизонта.
Эта лёгкость меня уже не воодушевляла, не обнадёживала, не настораживала; она меня попросту раздражала.
Ещё проще и грустнее: Кристина оказалась женщиной.
Она смотрела на меня и ждала, когда в глазах моих растворится грусть, которую она считала явлением временным и неприятным, словно атмосферные осадки в виде снега или дождя.
– Неужели ты не замечаешь, какие гармоничные у нас отношения?
– Замечаю, – отзывался я.
– Скажи мне, в чём секрет гармоничных отношений?
– Секрет в том, что я понимаю, а ты прекрасно обходишься без понимания – и при этом не мешаешь мне понимать.
– Нет, ты опять нагнетаешь и накручиваешь. Скажи проще.
– Хорошо: вот формула гармоничных отношений: женщина доминирует, мужчина управляет её доминированием.
Она рассмеялась (какая страшная и точная реакция – просто ужас для посвящённого!) и вовсе не испугалась того, что я ей сказал. Она всерьёз полагала, что я выразился проще. Я же сам внутренне похолодел, тщательно взвешивая и выговаривая слова и продвигаясь в тёмный тоннель медленно и точно, словно сапёр, который, так сказать, по долгу службы закладывает сверхмощную мину под памятник культуры мирового значения.
Она жила на спящем вулкане, думая, что это лужайка, чудом занесённая сюда из райских кущ на веки вечные (повезло! должно же везти кому-то, почему не нам?); я же прикидывался, что живу на ковре-самолёте: лёгкая болтанка, ощущение невесомости, но в целом жить (прозябать, не улыбаясь) можно. Моё чудачество мне прощалось, её же «точка зрения» фактически становилась нашей точкой отсчёта в жизни. При этом считалось, что она реалистка, а я – романтик неисправимый.
Обманывал ли я её?
Нет. Как можно выжившему после катастрофы обманывать жителя страны иллюзий?
Я просто не мог передать ей свой опыт – это раз; а во-вторых, не считал нужным это делать.
Мы жили в разных измерениях, каждый в своём; не знаю, можно ли было считать это гармонией, однако у нас получалось нечто совместное.
Персонаж, персонаж…
Теперь я понимаю, почему я чувствовал себя персонажем: я совершал невозможное, совершал то, во что сам никак не верил – невольно обманывая, но и увлекался сам, не решаясь до конца верить в то, во что, наверно, не верить не мог. Всё сложно…
– Хочешь круассан?
– Хочу.
Я его действительно хотел; я ел и получал удовольствие от круассана. Слоёное тесто крошилось и рассыпалось. Удовольствие было несомненным.
Да, несомненным.
Чем не почва для выстраивания дальнейших отношений?2010
Сковородка, блины и надкушенная сарделька
Муж и жена, Прохор и Елизавета, сидели дома на диване, умиротворенно прижавшись друг к другу. Ее голова была забинтована, в его позе ощущалась нездоровая напряженность, однако по их лицам, мягко освещенным светом торшера, можно было угадать: они были счастливы.
…Вчера он вернулся домой поздно – гораздо позднее обычного, за полночь. И не слегка выпившим, как это случалось иногда (ритуал «деловая доза» – особо не приветствовался, но особо и не возбранялся супругой), а в стельку пьяным, чего никогда прежде не случалось.
Елизавета была в бешенстве: глаза ее восхитительно сверкали, а в руке недоставало какой-нибудь скалки или, в интересах Прохора, веника. Она не позволила ему лечь рядом с собой в спальне («чтобы духу твоего здесь не было!»), а отправила на диван в другую комнату.
Прохор безропотно подчинился: из немногих чувств, которые он испытывал в ту минуту, его переполняло одно – чувство вины. Во-первых, он где-то потерял букет, предусмотрительно купленный часов в десять вечера, чтобы смягчить триумфальное появление домой; Петра Ефимовича, большого и нужного человека, удалось-таки внести и «посадить» в вагон московского поезда, и на радостях Прохор со своим компаньоном, Виталиком, решили отметить это событие.
Вот тогда Прохор и купил букет, а вместе с ним и маленькую плоскую бутылочку коньяка. Коньяк благополучно выпили – а вот с букетом промашка вышла. Исчез. Как потом выяснилось. Испарился самым подлым и неописуемым способом.
Во-вторых, они с Елизаветой запланировали вечер любви. Так им захотелось, и к тому располагал ход дел. Сорвалось, естественно.
Вот почему то, что произошло утром, тоже было по-своему естественно.
Елизавета проснулась от рабочего шума на кухне: звяканье посуды перемежалось с каким-то клекотом (взбалтывает? Прохор? что он там взбалтывает, пес бродячий?) и плеском воды в раковине. Быстро реанимировав вчерашние воспоминания, а также воодушевленная новым поводом (выспаться не дает толком в субботу!), Елизавета в тонкой сорочке (ждала этого выродка, разделась соблазнительно…) устремилась на кухню, в свои исконные владения.
Прохор творил блины – то есть он делал то, чем не занимался последние десять лет, что сделал, собственно, однажды, а именно: утром в первый день их медового месяца. Это был незабываемый завтрак в постель, их трогательное семейное предание. Ах, лето…
Елизавета сразу же простила ему все. Теперь она могла бы, в принципе, довольствоваться формальным признанием вины и извинениями – да и то потом, после того как…
В общем, Елизавета решила сделать то, что впервые сделала ему тем утром десять лет назад, то, что мужчины называют пошлым словом, а женщины предпочитают делать, а не называть, – короче говоря, она решила побаловать его отменным минетом. Это была чистой воды импровизация – непредсказуемая и оттого особенно впечатляющая. Прохор поворачивается к ней с раскаленной сковородкой в руке (перевернуть блины, чтобы не подгорели, да прямо перед женой, да с трактирным шиком и цирковым форсом, с подбросом – продемонстрировать все, на что способен случайно оступившийся крепкий семьянин) и гротескно отчеканенным чувством вины на лице (еще не знает, что прощен, бродяга) – а она опускается перед ним на колени. Вот этот момент – на колени перед фраером-коком, чей торс был обернут только влажным полотенцем (предусмотрительно был принят душ, на всякий случай), более из одежды ничего, – Прохор, увлеченный сковородными манипуляциями, пропустил. Блин был уже практически подброшен вверх, оказавшись во власти сил инерции и притяжения, как вслед за блином с торса шеф-повара взлетело полотенце и жена припала губами к его плоти.
Прохор застыл.
Дальше восстановить произошедшее можно только с помощью замедленной съемки, буквально покадровой. Итак…
Елизавета, решительно занятая священным дамским делом, вдруг почувствовала, как на ее красивую (она знает, знает это!) спину падает расплавленное солнце в полужидком, непропеченном состоянии; челюсти ее от дикой боли рефлекторно сокращаются – и дорогой Прохор познал все прелести ада: головка его ободрившегося дружка была практически откушена, так сказать, купирована той, кто должна бы хранить ее, как зеницу ока; еще не осознав всей трагичности положения, Прохор с коротким криком, почти без размаха влепил сковородкой любимой жене по черепу – сработал инстинкт самосохранения: Прохор, понятное дело, целил не в жену, а в объект («Челюсти!»), который надкусил, ну, вы понимаете, сардельку, только-только набиравшую сок.
Елизавета пикнуть не успела, рта не успела раскрыть, как оказалась поверженной у ног супруга; его кровь смешалась с ее, хлеставшей потоком из открытой раны на голове.
Так и не выпустив сковороды из рук (казалось, даже разжатие пальцев принесет новую боль), Прохор умудрился вызвать скорую.
Приехали быстро.
Врачи, он и она, были несказанно изумлены картиной, открывшейся их взорам.
Прохор в двух словах описал неописуемое.
Бывалый, видавший виды эскулап сначала посинел от душившего его смеха (он стонал и всхлипывал с каким-то козлиным восторгом, исторгавшимся из него вулканически), а потом быстро наложил швы Прохору и Елизавете. Чувствовалось – профессионал. Во время работы не смеялся. Только головой покачивал от удивления.
…И вот теперь супруги сидели на диване, на котором коротал ночь пьяный Прохор, и вспоминали то летнее утро, наступившее в первый день их медового месяца, длившегося уже без малого десять лет.
19.11.2008
Чудо
– Этот мальчик умеет читать с закрытыми глазами, – взревел телеведущий. – Зовут его Богдан Обруч.
Публика в студии восторженно рукоплескала.
– Он проехал с завязанными глазами на роликах 16 километров по улицам Минска. Никого не сбил и сам, как вы сейчас убедитесь, остался цел и невредим!
Бурные аплодисменты.
– Богдан с повязкой на глазах определяет цвета кубиков!
Публика в студии уже беснуется: ещё бы, её подзадоривает фанат Богдана, которого все зовут просто Лёсик.