Федор Ефимович Зарин-НесвицкийЗА ЧУЖУЮ СВОБОДУ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
На Невском кипела жизнь. С дикими возгласами: «Поди! Поди!» — неслись по улице среди безлиственных деревьев, посаженных вдоль тротуаров, нарядные сани и кареты цугом. Многочисленные толпы гуляющих медленно двигались от самого адмиралтейства до Гостиного двора и обратно.
Был один из тех ясных полу весенних дней, которыми иногда так прекрасна северная столица в конце февраля и начале марта. Снег еще не сошел, но в воздухе уже веет теплое дыхание весны. Толпа имела праздничный вид. В длинных пальто с собольими и лисьими воротниками и огромными муфтами в руках шли дамы, сопровождаемые ливрейными лакеями; с лорнетами, в высоких цилиндрах, в узких пальто, с разрезом сзади, перехваченных в талии, гуляли модные франты; изредка мелькали из‑под небрежно накинутых шинелей цветные мундиры офицеров.
Особенно много народа толпилось у Гостиного двора. Модные магазины, носившие прежде названия: «M‑me Justine de Paris», «Modes de Paris» и проч., теперь красовались под вывесками «московских» и «русских» магазинов. Эти магазины походили на осажденные крепости, до такой степени рвались в их двери целой толпой дамы, при помощи ливрейных лакеев, прокладывавших им путь. Стоял невообразимый гомон.
Среди нарядных экипажей странное впечатление производила простая пароконная почтовая бричка с сидевшим в ней офицером. Офицер сидел, плотно закутавшись в меховой плащ, надвинув на глаза треуголку. На него обращали внимание.
— Не из армии ли? Курьер? — слышались случайно брошенные фразы, но его сейчас же забывали.
А офицер сосредоточенно и пытливо смотрел вокруг, и в душе его было смутно и тяжко.
Он только что совершил далекий и трудный путь среди опустошенной России.
Он видел одну пустыню вместо цветущего края, видел тысячи неубранных трупов, валяющихся по дороге и заражающих воздух своим гниением. Видел сожженные деревни, крестьян, превратившихся в бродяг, живущих целыми семьями в лесах, под открытым небом, видел развалины барских усадеб, и смерть, и голод… Только что прошел страшный двенадцатый год, оставя за собой следы ужаса и гибели, и вот здесь, в столице, все по — прежнему, как будто ничего не случилось, как будто русская истощенная армия не преследует еще врага и не предстоит новой, быть может, ужаснейшей войны… И новые жертвы, и новые опасности для родины…
— Скорей! — нервно сказал он ямщику, плотнее закутываясь в свой плащ.
На его молодом лице с резкими чертами появилось выражение страдания, и он ниже опустил голову.
Ямщик хлестнул убогих лошадей. Они прибавили ходу. Бричка миновала Невский проспект и свернула на набережную.
— Стой, здесь, — проговорил офицер, указывая на темный особняк.
У дверей подъезда стоял швейцар в ливрее, с огромной булавой в руках. Он с некоторым пренебрежением смотрел на молодого офицера, приехавшего в таком убогом экипаже.
Офицер расплатился с ямщиком, должно быть, очень щедро, судя по поклонам и благодарностям ямщика, и направился к подъезду.
Решительное выражение его лица, уверенная походка и властный взгляд заставили швейцара почтительно распахнуть тяжелую, мореного дуба дверь и снять шапку с галунами.
— Князь у себя? — резко спросил молодой офицер, сбрасывая на руки швейцара свой плащ.
— Так точно, — ответил швейцар, — их сиятельство у себя.
На молодом офицере была форма гвардейского кавалерийского полка — красный короткий мундир, срезанный у пояса, шарф, завязанный бантом, лосины и ботфорты с золоченными шпорами. На поясной золотой портупее висела большая, с широким эфесом сабля. — На одно мгновение молодой человек остановился перед большим венецианским зеркалом в раме темного серебра, поправил кок и височки. Зеркало отразило холодное, красивое лицо с правильными чертами, плотно сжатыми, чуть полными губами и большими серыми глазами, оттененными черными бровями и ресницами.
На красном мундире белел крестик.
Лакей в белых чулках, красных туфлях и ливрее с княжескими гербами встретил молодого офицера на площадке лестницы, уставленной цветами и украшенной статуей императрицы Екатерины во весь рост, со скипетром в руке и бюстами императоров Павла и Александра.
— Доложи князю, — коротко произнес молодой офицер: — князь Бахтеев.
На лице лакея промелькнуло выражение почтительного удивления. Он низко поклонился и произнес:
— Прошу ваше сиятельство следовать за мною.
Бахтеев прошел в большую приемную залу, там стоял другой лакей, которому первый что‑то сказал. Лакей с почтительным поклоном удалился.
Князь Бахтеев подошел к окну. Прямо перед его глазами была Нева, еще скованная льдом. По набережной гуляла праздничная толпа, неслись экипажи — обычная картина холодного, равнодушного Петербурга…
«А Москва в развалинах», — думал Бахтеев. И ему невольно рисовался полуразрушенный Кремль, дымящиеся развалины; гниющие трупы, опустелые и ограбленные храмы — все, что он видел, что пережил и перечувствовал за эти восемь месяцев.
Восемь месяцев! Только! А кажется, что прошло столетие!
Суровее сдвинулись черные брови.
— Его сиятельство просит вас, — раздался за ним голос.
Офицер очнулся от своих мыслей, круто повернулся и через анфиладу роскошно убранных комнат последовал за лакеем.
Двери кабинета распахнулись. Два лакея стояли по бокам, почтительно склонив головы, и князь Бахтеев переступил порог.
II
За большим столом сидел старик в темно — синем бархатном халате, с открытой шеей.
Это был князь Никита Арсеньевич Бахтеев; его голова поражала своей благородной красотой. Большая, увенчанная седыми кудрями, с широким лбом, орлиным носом и зоркими, яркими глазами под непоседевшими бровями. Что то львиное виделось в этой голове.
Молодой офицер быстро шагнул вперед и произнес:
— Это я, дядя.
Легкая улыбка скользнула по губам старика.
— Левон! — воскликнул он, приподнимаясь. — Наконец‑то! Ну, иди, иди, дай обнять тебя. Так ты еще жив? — говорил старик, пока молодой человек обходил стол. — Скажи, пожалуйста, — продолжал он, обнимая племянника, — так ты воскрес из мертвых? А мы думали, что ты уже отправился к праотцам. — В легком, насмешливом тоне старика слышалось истинное чувство. — Ну, садись, Левон, и рассказывай. Ведь больше месяца, как я получил от тебя из имения последнее известие, а до той поры считал тебя погибшим, да и потом, ожидая твоего приезда столько времени, уже начал думать, что тебя и в живых нет. Уж собирался посылать к тебе.
Левон, или, вернее сказать, Лев Кириллович, опустился на стул рядом с креслом дяди и сказал:
— Вы правы, дядюшка, я воскрес из мертвых…
— Да постой, постой, — перебил его старик, — ведь я твой опекун и хотя потерял надежду когда‑либо увидеть тебя вновь, все же твое состояние соблюл. Ведь тебе уже исполнился двадцать один год.
Лев Кириллович нетерпеливо передернул плечами:
— Потом, дядя…
— Ну, как знаешь, Левон, — равнодушно ответил князь. — Все в порядке. Ну, говори же о себе.
— Мой рассказ короток, дядя, — начал молодой человек, — таких, как я, «без вести пропавших», тысячи. Мы давно расстались с вами.
— Да, — отозвался старый князь, — с тех пор, как ты поехал в Вильну с государем, чуть что не накануне вторжения нашего Атиллы, я не видел тебя, хотя слышал о тебе. После Бородина Михаил Ларионыч писал мне о тебе, о твоих подвигах, — с ласковой усмешкой закончил старик, — ведь я тоже интересовался тобой.
— Все это вздор, — ответил, тряхнув головой, Левон, — я был не хуже и не лучше других. Мы все исполнили свой долг.
Старик кивнул головой.
— От князя Бахтеева, — серьезно сказал он, — иного нельзя и ждать.
— Ну, так вот, — продолажал молодой князь, — все шло хорошо. Не повезло под Красным, пятого ноября. Там я был ранен. В бедро и грудь. Спервоначала думали, что я убит, и бросили меня. Потом в реляции поместили, что убит. Потом подобрали меня. Мытарили, мытарили, то в подвижном лазарете, то задумали в Вязьму отправить, а тут мои ополченцы забрали меня, да и свезли в могилевскую вотчину… Там и валялся… Не знаю, как выжил. Дом у нас уцелел, а кругом разруха полная. Без памяти валялся. Как немного пришел в себя, тотчас вам о себе написал.
— По твоему письму я думал, что ты совсем оправился, — сказал князь.
— Я сам так думал, — ответил Лев Кириллович, — да опять стало хуже. Ежели бы я не узнал, что враг изгнан из пределов России, я постарался бы выздороветь раньше, — с усмешкой добавил он. — Зато теперь предстоит новый поход, я и поправился и приехал сюда хлопотать снова о назначении в действующую армию.
Старый князь слушал его, не прерывая.
— Надо, во — первых, — продолжал Левон, — доложиться, что я жив, и внести меня вновь в списки полка. А потом поехать туда.
— Все это нетрудно, — медленно начал старик, — но на какой ляд ехать тебе туда?
— Как на какой ляд! — воскликнул изумленный Левон. — Но ведь я же читал манифест императора — война переносится за границу.
Старик махнул рукой.
— Либо будет, либо нет, либо дождик, либо снег, — сказал он. — Война! Какая война? Мне намедни говорил граф Николай Петрович, — знаешь, канцлер? — все‑де вздор. Россия потоптана, разорена. Тут своего дела не оберешься. Чего лезть в рот волку. И за что? Разве за прекрасные глаза короля прусского! Ну, брат, это дешево стоит… Я тебе вот что скажу, — понижая голос, продолжал старик, — не надо ни крови проливать, ни геройствовать. Бонапарт пойдет на все. Он даст нам Польшу, Мемель и, может быть, Данциг; Магдебург — королю Пруссии, другу нашего государя, — и все успокоятся. Ей — ей, будь жива матушка Екатерина, никогда того не было бы. — Старик встал. — И еще слушай, — торжественно начал он, — союз с Бонапартом дал бы нам Турцию, Византию, мы бы с распущенными знаменами вошли в Константинополь… Мы поделили бы с Бонапартом мир пополам. Что нам немцы? Нам ли проливать за них кровь!.. Это понимала великая государыня.