— Ах, эта старуха? — ответил виконт. — Представьте, это единственная крепостная Дюмона, да он уже давно отпустил ее на волю, но она не хочет признавать этого. Ее зовут Дарьей. Она чуть не пятьдесят лет уже живет у него и выучилась говорить по — французски. Это единственная наша слуга, но она очень бодрая и деятельная, а мы люди нетребовательные. Надеюсь, вы не откажетесь позавтракать с нами?
XX
Небольшая, но уютная столовая опять поразила князя своим изяществом. Красного дерева буфет, за стеклом которого виднелась тонкая фарфоровая посуда, изящная сервировка стола, стены с картинами охотничьей жизни, горка серебра и золота, стулья красного дерева с высокими спинками — все это было так необычно в этом скромном снаружи домике на окраине столицы. Но всего интереснее был сам хозяин, некогда знаменитый придворный танцовщик Жак Дюмон. Изысканно, хотя по старомодному одетый, в фиолетовом камзоле покроя времен Екатерины, в бальных туфлях, сухощавый и стройный, со свежим маленьким лицом и ясными глазами, в большом парике, Дюмон стоя приветствовал князя, опираясь на палку с массивным золотым набалдашником.
Виконт представил ему князя.
— Добро пожаловать, князь, — проговорил, слегка шамкая, старик, делая грациозное движение рукой.
Старик произнес эту фразу по — русски довольно чисто, хотя с заметным акцентом и несколько медленно.
Князь глубоко поклонился и ответил по — французски:
— Не всякому выпадает на долю счастье видеть знаменитого Дюмона.
Старик гордо выпрямился.
— А, молодой человек, я еще не забыт. Я думал, что меня давно похоронили. Со смерти князя Потемкина я перестал бывать в обществе, — сказал старик, — а этому уже двадцать лет. Прошу садиться, еще раз добро пожаловать, — закончил он.
«Положительно, в этом домике чудеса, — думал князь, с удовольствием принимаясь за еду. — Кто бы мог ожидать здесь такого изысканного завтрака!»
А старик продолжал с увлечением говорить:
— Да, в последний раз я был на том знаменитом праздни ке, который дал светлейший князь Потемкин императрице в свой последний приезд в Петербург… Я уже был не молод. Мне было за шестьдесят лет, но я все же выступал тогда в балете. Тогда светлейший подарил мне брильянтовую табакерку. Ах, что это был за вельможа! Но это был печальный день. Я помню, как князь, провожая императрицу, опустился на колени и заплакал. И она заплакала, поднимая его с колен, заплакал и я, — говорил старик, и на его глазах появились слезы. — Мы словно чувствовали, что больше никогда не увидим этого героя… Так и вышло… А потом настали иные нравы. Словно душу вынули… И мне нечего было делать.
Старик грустно поник головой.
— Да, вам есть что вспомнить, — задумчиво произнес князь.
— О, есть, — воскликнул старик, делая широкий жест рукой, — каждая вещь в моей квартире связана с воспоминанием. Вот этот серебряный бокал для вина, — продолжал он, поднимая бокал, — ведь это работа Бенвенуто Челлини, и он был подарен мне императрицей Екатериной в первые дни восшествия ее на престол. Эта трость, говорят, принадлежала Бирону. Граф Безбородко, у которого была единственная в мире коллекция тростей, предлагал мне за нее тысячу червонцев. Но я не отдам ее ни за какие деньги, так как мне подарил ее Потемкин за то, что я учил танцам его любимую племянницу графиню Браницкую. Попробуйте этого вина, — любезно предлагал старик, — ведь это рейнское из погребов императрицы Елизаветы. Я берегу его для дорогих гостей.
Князь поклонился.
— Благодарю вас, — ответил он, — вино действительно чудесное.
— О, оно старо, как я, — засмеялся Дюмон, — и кроме того, покойная императрица хорошо знала толк в вине…
Дюмон был, очевидно, рад слушателю. Рассказы и анекдоты текли неиссякаемой струей.
Вереницей проходили перед воображением Левона потревоженные тени забытых вельмож и жеманных красавиц минувших царствований.
Время летело незаметно. Среди вызванных живыми рассказами старика призраков прошлого забывалась современная жизнь.
— Как интересно было бы моему дяде князю Никите побеседовать с вами, — заметил Левон, — ведь вы, наверное, встречались с ним.
— О да, — ответил старик, — как же не помнить князя Бахтеева. Было время, о нем говорил весь Петербург.
— Может быть, вы сделаете нам честь посетить нас, — сказал Левон.
Старик покачал головой.
— Нет, из этого домика я уеду только умирать… во Францию…
— Как! — воскликнул Левон, — вы хотите уехать из России?
— Приближается смерть, — грустно произнес старик. — Вся жизнь моя прошла в России. Здесь я пережил и свою славу, и своих друзей, все мои привязанности… У меня ничего не осталось здесь… И я хочу умереть на родине.
Он низко опустил голову, и на его глазах вновь блеснули слезы…
— Вот он, — указал старик на Соберсе, — возбудил во мне воспоминания о далекой и прекрасной родине… Я унесу из России благодарные воспоминания… Но где я родился — там и умру… Я уже решил это…
С чувством глубокого уважения смотрел Левон на этого старика, в котором на краю могилы вдруг пробудилась тоска по родине и, быть может, поздние упреки совести, что он посвятил всю свою жизнь чужой стране… Почти умирающий, он почуял властный призыв крови, и смертная тоска, жажда увидеть свою родину неотразимо овладели им…
У князя мелькнула мысль, куда же он устроит свои драгоценные коллекции, но он не решился спросить об этом. Разве возможно везти все это с собой!
Соберсе слушал слова старика, низко наклонив голову, и было видно, как всякое упоминание о Франции мучило его.
Князь встал.
— Я должен ехать, — сказал он. — Благодарю вас за часы, проведенные у вас. Но вас я еще увижу перед отъездом, — обратился он к Соберсе.
— Я думаю, — неопределенно ответил виконт.
Это посещение несколько развлекло Левона. По дороге домой он вспомнил рассказы старика, всю обстановку его квартиры, особенно его забавляло воспоминание о старухе Дарье, так свободно объясняющейся по — французски. И хотя не было ничего удивительного в том, что женщина, прожившая полвека в доме француза, умела говорить по — французски, все же ему казалось забавным такое сочетание: крепостная Дарья с подоткнутым подолом, с повойником на голове — и французский язык.
XXI
В первый раз вышла Ирина к обеду, к общему столу. За обедом был только один гость — Евстафий Павлович. Ирина вышла с тем же холодным, надменным выражением лица, которое знал Левон в первые дни знакомства. Она равнодушно поздоровалась с ним и сухо ответила на его вопрос о ее здоровье. Словно всем своим видом, своим тоном она хотела сказать: какое вам дело до меня? Оставьте меня одну…
Какой‑то сложный духовный процесс произошел в Ирине в эти бессонно — лихорадочные ночи. Ей казалось, что она вдруг лишилась какой‑то опоры в жизни, что она брошена во власть каких‑то темных злых сил, что ей надо от чего‑то бежать, от кого‑то спасаться, что она идет по узенькой тропинке над страшными обрывами н не к кому обратиться эа поддержкой и помощью. Как будто грешные мысли, охватившие ее со дня встречи с Левоном, обратились в злых демонов, толкающих ее в темную бездну… И тайный голос твердил ей неумолчно: забудь о нем, отвергни его, иначе погибнешь сама.
Ее сердце разрывалось на части, и ей казалось, что каждая мысль о нем влечет за собою зло, неведомое несчастье, — и она отгоняла эти мысли.
Левон был поражен ее обращением. Ему, напротив, казалось, что после пережитого она должна видеть в нем верного друга, предупреждавшего ее и оберегавшего ее покой.
Не прошли бесследно эти дни и для старого князя. Он слишком много думал, видел и наблюдал, чтобы не понять, что весь мистицизм Ирины, ее стремление найти какие‑то новые пути, доведшее ее почти до катастрофы, явно показывали ее неудовлетворенность жизнью. Она была с ним нежна и ласкова, но именно эта нежность и ласковость больнее всего язвили его старое, но еще полное жизни сердце. Он казался задумчивым и словно постаревшим. На его благородном, львином лбу появились морщины которых раньше не замечал Левон. Тон его утратил свою величавую непринужденность…
Один Евстафий Павлович был оживлен и радостен. Он рассказывал новости дня, говорил, что на днях опять уедет в Москву отдать нужные распоряжения к отделке его московского дома, а потом проедет в подмосковную — приводить в порядок имение.
— Что поделать, князь, — говорил он, — свои крестьяне разбежались, приходится нанимать Бог знает кого для полевых работ. Нет рабочих рук. А тут еще рекрут требуют по восемь с пятисот. Ну, скажите, где я могу найти их?
И он беспомощно разводил руками…
— Как‑нибудь найдут, — с усмешкой отозвался князь, — армия двигается вперед. Повеления следуют одно за другим. У наших дорогих союзников, кроме всего, не хватает пороху. Кроме людей, надо позаботиться и о нем. Это все цветочки, дорогой Евстафий Павлович, подождем ягодок.
Левон успел овладеть собой и, желая рассеять общее напряженное настроение, начал рассказывать о своем посещении Соберсе, о старом придворном учителе танцев Дюмоне.
Его слова, действительно, оживили старого князя.
— Дюмон! — воскликнул он. — Да разве он еще жив? Да, я хорошо его помню. Он ставил балеты у Шереметева, у Воронцова, он танцевал в Эрмитаже. Это был кумир наших дам. Что же он теперь, как он? — интересовался князь.
Левон рассказал.
— Бедняга, — сказал князь, — грустно ему, должно быть, доживать в печальном одиночестве свою некогда такую шумную, блестящую жизнь.
— Он хочет ехать умирать, как говорит он, во Францию, — сказал Левон.
— Это в сто лет! — засмеялся князь. — Ну, что ж, пожалуй, это немного поздно. Если бы он был помоложе, я понял бы его. Немало на моих глазах было французов, что, составив себе состояние в России, ехали в свою Францию, — только не умирать. А умирать не все ли равно где, я не понимаю этой фантазии.
Левон в комических чертах изобразил старую Дарью, беседующую по — французски.